3.1. Социально-политическая повесть-антиутопия

(А. Кабаков, В. Пелевин, А. Зиновьев, В. Рыбаков)

В последние десятилетия большое распространение получила социально-политическая повесть-антиутопия: “Путешествия экстраполятора” А. Кабакова (1988, 1999), “Омон Ра” В. Пелевина (1992), “Катастройка” А. Зиновьева (1989), “Не успеть” В. Рыбакова (1989) и др. Авторы обращаются к исследованию сложных процессов современности, когда кризисы государственной системы и идеологии создали чрезвычайную напряженность в обществе, приведшую к социальной конфронтации и борьбе за власть между различными политическими силами. В социально-политической повести-антиутопии человек попадает в новую фазу истории – зону непредсказуемости и неопределенности будущего. Вокруг идет война различных партий и социальных групп, каждая из которых считает себя правомочной представлять интересы народа, но эта война идей, как считают авторы, приобретает трагический характер, поскольку грозит превратиться в настоящую войну, где могут погибнуть тысячи людей. Создателей антиутопий объединяет тревога за судьбу человека – о нем снова забыли в политических разногласиях и он опять может оказаться жертвой жестокой реальности. Социально-политические повести-антиутопии словно бы иллюстрируют события, которые совершаются сегодня, что подтверждает справедливость прогнозов писателей.

Одним из самых распространенных способов художественного моделирования в антиутопии является экстраполяция – перенесение реалий и существующих тенденций в будущее. Такой композиционный прием использует А. Кабаков в дилогии “Путешествия экстраполятора”. Первая часть антиутопии – “Невозвращенец” – написана в 1988 году. В произведении соединяются элементы разных жанров: путешествия, репортажа, фильма-катастрофы (А. Василевский) и др. Сам же автор называет “Невозвращенца” “политическим памфлетом” и “пародией”: “Я просто развил уже существующие тогда явления исходя из линейного закона нарастания. Недаром и герой мой зовется “экстраполятор”. Но, похоже, любая ситуация в России имеет тенденцию развиваться линейно” [54, с.11]. Полижанровость произведения способствует отражению разных аспектов действительности в их проекции на будущее.

О содержании повести “Невозвращенец” А. Кабаков писал так: “Невозвращенца” я бы пересказал так: герой, чтобы не стать стукачом, бежит в страшное будущее. В гражданскую войну, в ужас” [54, с.11]. Сюжет повести напоминает известное произведение Л. Леонова “Бегство мистера Мак-Кинли”, где герой также отправляется в будущее и где он попадает в ситуацию безвыходности. А. Кабаков изображает мир, в котором власть принадлежит военной диктатуре. В результате переворота во главе страны становится генерал Панаев, политическая и экономическая программа которого сводится к “равенству в нищете, “казарменному коммунизму”, борьбе с богатством, сопровождающейся безудержным ростом цен, карточным распределением и переходом к натуральному обмену” [53, с.193]. Будущее (а это 1992 – 1993 годы, как точно указывает автор) предстает перед главным героем повести Юрием Ильичем в трагическом обличье. На улицах введено военное положение. Под колесами бронетранспортеров гибнут и новые “враги”, и простые мирные жители – те, для кого наводится “порядок”. Все современные автору общественные явления и политические движения в повести приобретают глобальный размах. Советский Союз распался и образовалось множество национальных государств: Россия, Закавказье, Прибалтийская Федерация, Сибирь, Крым. Между новыми государствами растет политическая напряженность, существует угроза войны. Вообще, мотив войны – один из самых сильных в произведении. Писатель предупреждает в произведении о возможной гражданской войне и о межнациональных войнах. В повести немало натуралистических сцен, в которых гибнут ни в чем не повинные люди. Здесь льется кровь, идет охота на “врагов”, жители города приговариваются к расстрелу. В стране словно бы остановилось время, потому что часы были изъяты специальной комиссией, так как они часто использовались во взрывных устройствах.

А. Кабаков реализует в произведении формулу постмодернизма – “мир как текст”. Юрий Ильич, обладая способностями экстраполятора, должен по заданию службы безопасности попасть в будущее, произвести разведку и выявить возможных политических противников, чтобы “правительство знало, с кем уже сейчас начинать борьбу”. Страшная картина будущего существует прежде всего в воображении главного героя и отражается в его рассказе. Изображение будущего сквозь призму сознания главного героя – традиционная структура антиутопии (“Мы” Е. Замятина и др.), но А. Кабаков усложняет построение повести. В “Невозвращенце” существуют два параллельных мира: мир реальный и мир будущего, поэтому точка зрения героя постоянно как бы “переключается” и показывает те или иные события с разной временной дистанции. Кроме того, Юрий Ильич не только повествует о том, что он “увидел” в своем воображении, но и комментирует события, дает им нравственные оценки.

Главный герой отмечает утрату гуманности, человечности в мире: “…прежние понятия из сознания этих людей исчезли настолько быстро, что можно предположить – эти понятия и прежде были им не слишком близки” [53, с.298]. Разобраться в том, кто прав, кто виноват, практически невозможно. Все ориентиры смещены. И с одной, и с другой стороны стреляют, что является единственным доводом в политических спорах между консерваторами и либералами, демократами и социал-фундаменталистами, левыми коммунистами и радикалами. Юрий Ильич путается в одних только названиях партий, которые хотят захватить власть “во имя народа, свободы и справедливости”. На глазах у героя боевики взрывают памятник Пушкину. В большом театре устраивают склад оружия. Мимо знаменитых булгаковских Патриарших прудов проходят танки. Во МХАТе заседает Комиссия Народной Безопасности. Все эти пространственные приметы свидетельствуют об утрате культуры, о процессах деформации общественного сознания, что, по мнению автора, может привести к необратимым последствиям.

Особое внимание в повести “Невозвращенец” писатель уделяет образу толпы и массового человека. Люди за время “независимости” привыкли “лежать на земле, ползти, бегать на четвереньках, использовать любую нишу для укрытия и, конечно же, стрелять”. Герой замечает, что “люди никогда не объединяются в окруженной стражей толпе – наоборот, каждый пытается сохранить свою отдельность, особенность, рассчитывая, видимо, и на исключительное решение судьбы” [53, с.299]. В повести показано нарастание разобщенности и враждебности между людьми, что стало характерной особенностью современности. Символично то, что на главного героя повести наставляет карабин случайная прохожая – женщина, приехавшая в Москву за обувью. Юрий Ильич оказывается на краю смерти просто из-за того, что этой женщине понадобились его московские талоны. И герою ничего не остается, как защищать самого себя, купить пистолет, бежать и спасаться как придется. Но бежать-то некуда. Повесть называется “Невозвращенец”, и уже самим названием художник как бы ставит читателя перед неизбежной реальностью, заставляет прямо посмотреть в кровавое будущее, откуда может и не быть возврата назад.

В словах эмигранта Николая Лажечникова выражен протест против насилия, против повторения обществом ошибок истории:

“ – Вот вам еще один светлый праздник освобождения. Погромы, истребительные отряды, голод и общий ужас… Потом, естественно, разруха, потом железной рукой восстановление… Ваших партийных функционеров уже по ночам увозит Комиссия. Все ради будущего светлого царства любви и, главное, справедливости. Но время будет идти… Через десять лет, если доживете, будете отвечать: чем занимались до девяносто второго года? А не служили ли в советских учреждениях? А не состояли ли в партии или приравненных к ней организациях? Не ответите – сосед поможет…

• Но ведь нужна же была, черт бы все побрал, операция! – заорал я…

• Не орите. Сталинцев накличете или “витязей” черноподдевочных, – холодно посоветовал собеседник. – Да-с, ничего вы, значит, так и не поняли… Да не нужна социальная хирургия, зарубите вы это на своем общероссийском носу картошкой! Черт вас раздери, любезные соплеменники… Вы когда-нибудь научитесь терапии-то европейской? Почему там бастуют веками – и ничего, а у нас день бастуют, на второй побоища? Почему там парламентская борьба, а у нас “воронки” по ночам ездят?.. Дождались операции? Ну, теперь крови не удивляйтесь, особенно своей. Живой-то орган кровоточит сильнее” [53, с.311 – 312]. Этот диалог побуждает героя к активным действиям, решает судьбу экстраполятора, который категорически отвергает возможность личного спасения путем эмиграции. Встреча с Николаем Лажечниковым помогает Юрию Ильичу сделать свой нравственный выбор и осмыслить настоящее и будущее.

А. Кабаков не идеализирует “застойные” времена, но и “социальные операции”, по его мнению, ни к чему иному не могут привести, кроме как ко всеобщему разрушению и массовым убийствам. С насилием нельзя бороться с помощью того же насилия пусть даже во имя идеи справедливости. К этому выводу приходит главный герой повести, который единственный среди всех не стреляет и не перестает задумываться над вечными вопросами бытия, что внушает читателю некоторую надежду.

Главный герой повести А. Кабакова остается самим собой. Он не сделал ни одного выстрела из своего пистолета, никого не убил, да и стукачом не стал, как того требовали агенты службы безопасности. Юрий Ильич предпочитает остаться в страшном будущем, чем вернуться в прошлое и предавать людей. Таким образом, конфликт человека и социальной системы (систему в данном случае представляют агенты службы безопасности – Игорь Васильевич и Сергей Иванович) разрешается в пользу человека. Человек не смог предотвратить страшные события будущего, но он смог сохранить в себе человеческие качества.

Финал повести “Невозвращенец” остается открытым. Но автор возвращается к своему герою и к проблеме будущего во второй части дилогии – “Приговоренный” (1999). Теперь уже время действия отнесено к началу 2000-х годов. Мир изменился прямо на глазах главного героя – Юрия Ильича, который постарел, но не утратил ни своей человеческой сущности, ни способности “экстраполировать”, то есть проникать в будущее и осмыслять его. Юрий Ильич готовится получить за свои выдающиеся способности Нобелевскую премию. Он пишет речь для выступления на торжественной церемонии. Это его раздумья о прошлом, настоящем и будущем, его главное Слово, его послание миру.

В “Приговоренном” нашли отражение уже не только внутренние проблемы России, но и глобальные мировые проблемы. Юрий Ильич пишет об энергетическом кризисе, который охватил весь мир, об угрозе ядерной войны, о политическом противостоянии между разными государственными системами. Главный герой повести отмечает характерную примету современности – распад целостности государств, усиление напряженности внутри них и между ними. Он пытается определить причины падения уровня цивилизации: политические, экономические, социальные. Большое значение, по его мнению, играет “полная ликвидация иерархии этических ценностей и возникновение общества постмодернистской “мультикультурной и амбивалентной” этики” [53, с.329]. Вместе с разрушением культуры, пишет герой, шло и “саморазрушение человеческой души”. Юрий Ильич вскрывает губительность утопических представлений: “По сути, думал он, все дело в одном: в иллюзии, что можно устроить жизнь так, чтобы всем хорошо было. Талантливым и никчемным, сильным и слабым, хозяину дома и разбойнику, собирающемуся этот дом ограбить, всем поклоняющимся разным богам и верящим во враждебные идеи… Вот дадим всем равную свободу, и будет благодать – а злодей-то освобожденный давай злодействовать от души! Вот найдем сильную руку, она нас защитит – а сильная рука-то хрясь тебя по шее, а на эту сильную руку тут же другая находится, еще сильнее… Поехало, не остановишь” [53, с.330 – 331].

Главный герой повести выражает точку зрения автора, хотя полностью и не отождествляется с ним. Это второе “я” автора, с которым он вступает в сложный диалог по социальным, политическим, национальным, культурным, этическим вопросам. Диалогизм, заложеный в композиционной структуре антиутопии, позволяет не только сопоставить разные точки зрения, но и привлечь к поиску истины читателя.

Записки Юрия Ильича перемежаются разнообразными теле- и радиорепортажами из будущего, которые содержат вполне узнаваемые приметы современного мира. Каждый день сообщается о курсе новой денежной единицы – руллара, которая отражает связь рубля и доллара. В сообщениях из новостей называются современные аббревиатуры, но автор придает им новые значения, раскрывая через подтекст новые социальные отношения (ОБСЕ – Объединенные Силы Европы, МВФ – Международный Военный Флот, ОМОН – Общемировая Оборона Населения, НТВ – Народное Товарищество Виртуальности и др.). Таким образом, фантастика в повести “Приговоренный”, социально и исторически ориентированная, помогает раскрыть глубинные процессы реальности и показать перспективу их развития во времени. Фантастика в произведении выполняет функцию предупреждения, негативного социального прогноза. Причем этот прогноз распространяется не только на судьбу одного государства, но и на Европу, а шире – на всю человеческую цивилизацию, на всю планету Земля. Центральными в произведении являются мотивы всеобщего безумия, катастрофы, войны, беспамятства. Символом современного мира, где все страны зависят прежде всего от запасов энергии, является Труба: “И сквозь все это тянется Труба, символ и миф, и за суверенные державные Краны торжественно держатся президенты, императоры, генеральные секретари и прочие комедианты, и миллионы спекулянтов делают миллионы рулларов на импорте-экспорте через разползшиеся рваной сетью границы…” [53, с.357 –358].

Традиционным остается конфликт антиутопии – столкновение главного героя с системой, которую, как и в повести “Невозвращенец”, представляют агенты службы безопасности. Игорь Васильевич и Сергей Иванович сопровождают Юрия Ильича в Швецию на получение Нобелевской премии. Фактически они конвоируют его. Кульминационной в повести “Приговоренный”, как и в первой части, является встреча главного героя с Николаем Лажечниковым. В их диалоге опять идет речь о различии европейской и русской ментальности, о путях русского общества в мире. Лажечников предупреждает Юрия Ильича о возможной опасности и вновь предлагает ему выход – эмиграцию. Но герой чувствует ответственность за то, что сумел все предвидеть, но не сумел остановить, он чувствует свою вину перед людьми за то, что его предсказания совпали с реальностью. И хотя существует возможность уйти от ответа, избежать гибели, скрыться за границей, остаться там навсегда (“Беги, Юра. Не возвращайся. Не думай ни о ком. Да и ком теперь тебе думать? Никого нет. Нас нет. Не возвращайся” [53, с.360]), герой остается верен себе. Он остается со своей страной, со своими соотечественниками: “…стыдно – натворить и сбежать. Мальчишке было стыдно, а уж теперь-то… Ах, вздорный ты старик. Чего раздумывать? Не ты выбираешь, разве забыл? Не ты решаешь… Все давно решено. Пожизненно и далее. Возвращаться. Тверская, Страстная, Ваганьково. Выйти из такси на углу. Вдоль забора и налево, туда, где дальние участки. Пора к своим…” [53, с.363]. Таким образом, герой во второй части дилогии возвращается к себе, к людям, к родине. Но он вместе со всеми обречен (“приговоренный”) на глобальные мировые катастрофы.

А. Кабаков выступает в дилогии “Путешествия экстраполятора” как продолжатель традиций русской антиутопии. Не случайно его повести насыщены реминисценциями из произведений “Роковые яйца”, “Собачье сердце”, “Мастер и Маргарита” М. Булгакова (Юрий Ильич попадает на Патриаршие пруды, наблюдает перерождение людей, кровавые “чистки”), “Говорит Москва” Ю. Даниэля (“голос Москвы” по радио и телевизору постоянно сопровождает героя, дает информацию для его размышлений), “Остров Крым” В. Аксенова (Крым упоминается именно как остров, а В. Аксенов назван автором книги “Материк Сибирь”). Главного героя Юрия Ильича называют аксеновцем, потому что он, как и В. Аксенов в романе “Остров Крым”, попытался предугадать в будущем результат тех социальных и геополитических процессов, которые влияют не только на судьбу отдельной страны, но и всей жизни на планете.

Повесть А. Кабакова “Невозвращенец”, ставшая первой частью дилогии “Путешествия экстраполятора”, открыла целый ряд произведений, в которых в недалеком будущем разгораются гражданские войны. Человек в условиях войны, человек, на которого идет охота, человек, который вынужден каждый день бороться за выживание, – таким предстает главный герой повестей-антиутопий начала 1990-х годов, переходного периода в истории постсоветского пространства. В повестях “Покинутые и шакал” В. Петрова (1990) и “Бурда моден” В. Каплуна (1991) авторы выступают против гражданского разъединения общества и социального противостояния. Писатели призывают к всеобщему возрождению через приобщение к культуре, красоте, духовности. Эта идея определяет гуманистический пафос повестей-антиутопий современных авторов.

Для современной антиутопии характерна апелляция к прошлому. Писатели стремятся осмыслить опыт советской истории, демифологизировать недавнее время, чтобы предостеречь общество от повторения былых ошибок. В повести “Омон Ра” (1992) В. Пелевин развенчал миф об СССР как о стране, добившейся высоких успехов в области космонавтики. Основу произведения составляет разоблачение фальшивой, обманчивой природы советской реальности. В антиутопии все парадоксально: “укорененное в сознании героя обладает высочайшим статусом реальности… напротив же, все претендующее на роль действительности – фиктивно и абсурдно” [80, с.62]. Реальность советского мира воспринимается как совокупность фикций. Однако убедительность миражей автор обеспечивает конкретными историями из жизни людей, их трагедиями, которые для них самих совсем не фиктивны. В. Пелевин предлагает взглянуть на мир изнутри – глазами “винтика”, “встроенного в машину социальных иллюзий” [80, с.62].

Повествование ведется от лица “литературного наследника Корчагина и Мересьева – Омона Кривомазова”. В этом герое уже нет фанатизма его предшественников. Но он с рождения впитал в себя все требования государственной идеологии и поэтому воспринимает все происходящее как оправданное, неизбежное.

Главный герой повести с детства мечтает о полете на луну. Полет – это альтернативная реальность, мечта, ради которой Омон готов терпеть скучную действительность. Символом повседневности в повести становится комплексный обед из супа с макаронными звездочками, курицы с рисом и компота, который сопровождает Омона всю его жизнь. Стремясь в космос, герой мысленно уподобляет себя египетскому богу Ра, вечно умирающему и возрождающемуся. Ради осуществления своей идеи Омон добивается принятия в секретную космическую школу КГБ. Здесь и выясняется, что все разговоры о совершенной космической технике и автоматике – мифы и выдумки социальной пропаганды. Герою открываются некоторые скрытые стороны уже произошедших событий. Так, оказалось, что даже атомный взрыв в 1947 году был сымитирован одновременным подскакиванием всех заключенных ГУЛАГа.

С этого момента жизнь героя наполняется “трагическим сюром”. Антиутопия В. Пелевина представляет собой постмодернистскую пародийную версию романа воспитания. Воспроизводя типичные для этого жанра характеры и сюжеты, автор трактует их в травестийном ключе. По мнению В. Пелевина, коммунистическая идеология калечит человека, деформирует его сознание и сковывает волю. Буквальная реализация метафор: “школа мужества”, “жизнь-подвиг”, “настоящий человек” вызывает ужас и отвращение. Так, в летном училище имени Алексея Маресьева курсантам в первый же день ампутируют ступни, чтобы сделать из каждого “настоящего человека”. За пять лет им предстоит научиться обходиться без ног и на выпускном экзамене танцевать “калинку”. Но все их жертвы оказываются напрасны, так как летать курсантам все равно не на чем: “…самолетов у нас в стране всего несколько, летают вдоль границ, чтоб американцы фотографировали” [80, с.62]. “Настоящие люди” в пелевинском контексте – люди, изувеченные физически и духовно.

Ироническую интерпретацию получают в повести известные горьковские слова “В жизни всегда есть место подвигу”, высказанные по отношению к советской действительности. Герой описывает “подвиг” коммуниста Попадьи, заключавшийся в исполнении роли кабана во время охоты членов правительства. Даже смерть сына Марата, одетого в медвежью шкуру, на подобной охоте, не вызывает протеста со стороны героя. “Затыкая людьми прорехи фиктивной реальности, утопический мир обязательно расчеловечивает своих жертв” [80, с.62].

Главное оружие автора – смех, который создает контраст между абсурдными ситуациями произведения и марксистско-ленинским учением. Пародированию у В. Пелевина подвергаются имена собственные, представляющие собой идеологизированные аббревиатуры: Пхадзер (партийно-хозяйственный актив Дзержинского района), Омон, Овир. Комический эффект усиливается фамилиями, с которыми сочетаются имена персонажей: Пхадзер Пидоренко, Джамбул Межелайтис. В состав некоторых фамилий входят части фамилий литературных прообразов героев. В фамилии братьев Кривомазовых зашифрована фамилия Карамазов. Автор возводит родословную младшего из братьев – Омона одновременно к образам Алеши Карамазова и Ивана Карамазова с его “иезуитской” идеологией (на что указывает первая часть его фамилии – “Криво”). Рифмующиеся фамилии партийцев-воспитателей Урчагина и Бурчагина произрастают из сложения корней слов “урчать” и “бурчать” (от Угрюм-Бурчеева М. Е. Салтыкова-Щедрина) и части фамилии героя романа Н. Островского “Как закалялась сталь” (Корчагин). Слепота и парализованность Урчагина и Бурчагина имеет искусственное происхождение (последствия обучения в Высшем Военно-политическом училище имени Павла Корчагина). Оптимизм и вера в победу коммунизма у героев сочетается с догматизмом, зашоренностью, непросвещенностью, занудством и заидеологизированностью.

В антиутопии В. Пелевин развенчивает культ жертвенности как высшее проявление жизни-подвига. Однако “ни один принцип, ни один идеал не может считаться подлинно нравственным, если ради его воплощения возможны и необходимы человеческие жертвы…” [128, с.228]. Автор проводит мысль о том, что никакая мировая идея не может быть ценнее человеческой жизни. В. Пелевин делает жертвенный идеализм объектом травестирования, раскрывает психологию “смертников”.

Понятие “массовый героизм” наделяется “промышленным” смыслом: подвиги поставлены на конвейер, учтены на пятилетку вперед, расписаны по дням и месяцам [5, с.4]. В этой системе гибель не по графику расценивается как дезертирство, а гибель без приказа – как предательство. Советская система обязала Омона стать героем, не оставив ему выбора. По приказу свыше Омон и его товарищи должны заменить собой части космической машины. Самому Омону предстоит стать “двигателем” советского лунохода на велосипедном ходу. Гибель героев неизбежна, зато на поверхность обратной стороны Луны будет доставлен радиовымпел, передающий в эфир слова “Мир”, “СССР”, “Ленин”. Герои принимают это как должное, понимая, что достижения советской космонавтики любыми путями должны превзойти американскую автоматику и упрочить престиж Родины.

Подготовка экипажа Омона Кривомазова к подвигу напоминает детскую игру в космонавтов. Под руководством “слепых” и “безногих” конструкторов человек сам становится “протезом”. Пелевин полемизирует с произведениями советской научной фантастики – романами “Аэлита” А. Толстого и “Туманность Андромеды” И. Ефремова, в которых утверждается превосходство коммунистической идеологии над всеми другими мировоззрениями. В. Пелевин высмеивает такой подход, приводя пересказ другом Омона эпизода из “Туманности Андромеды”: “…тут этот черный крест по ним чем-то непонятным как пальнет! Целился в самого Эрга Ноора, но его Низа Крит заслонила своей грудью. И наши потом отомстили – ядерный удар до горизонта…” [128, с.229].

Автор иронизирует над абсурдной попыткой утверждения коммунистических идеалов во вселенной. Макет ракеты, представляющий собой бак для белья, поставленный на рельсы, является пародией на “металлическое яйцо” в романе А. Толстого; изображению успешного полета на Марс противопоставляется мнимая экспедиция на Луну. Вместо коммунистической утопии В. Пелевин создает ироническую антиутопию. Советская система предстает в повести как идеологическая фабрика по производству социальных мифов. Для усиления контраста мнимого и действительного писатель использует гротеск. Комфортабельному звездолету И. Ефремова он противопоставляет ракету, похожую на “летающий нужник”, а вместо красивой спецодежды (“Туманность Андромеды”) облачает героя в ватник, ушанку и мотоциклетные очки. Прием утрированной деэстетизации позволяет создать пародийный образ советского человека.

В повести “Омон Ра” возникает образ представителя государственной идеологии. Его задачи – слежка, запугивание, вынесение приговора за отклонение от догмы. Существование этого образа предполагает наличие образа жертвы идеологического давления. Но даже преданность коммунистическим идеалам не может гарантировать жертве безопасность. Из-за доноса недоброжелателей и десятков других причин герой может быть объявлен предателем и уничтожен.

Повесть “Омон Ра” становится “историей о мистификации”: СССР обманывает весь народ и весь мир, запуская в космос корабли на человеческой тяге, заменяющей автоматику. Только на последних страницах выясняется, что герой не был в космосе, хотя все усилия прилагались для того, “чтобы создать у жертвы впечатление, будто она побывала на Луне” [66, с.16], а “луноход” стоит на рельсах в метрополитене.

Но не все так безнадежно. В. Пелевин показывает и момент “прозрения жертвы”. По стечению обстоятельств “смертник” Омон Кривомазов остается в живых. Он бежит в мир реальности: “…я с криком рванулся вверх, в считанные секунды вскарабкался метра на два и протиснулся в горизонтальное ответвление. Оно кончалось круглым окошком, за которым виднелся земной шар в мутной дымке облаков; я всхлипнул и пополз ему навстречу” [128, с.230]. Возвращение Омона в мир реальности связано с освобождением от ощущения смертника. Однако вопрос об умении героя жить в этой реальности остается открытым. С одной стороны, В. Пелевин восстанавливает Омона в его человеческих правах, а с другой, фиктивная природа реальности не изменилась. Не случайно, садясь в метро, Омон видит у соседки все тот же набор полуфабрикатов, которым его кормили всю жизнь: “там было несколько макаронных звездочек и мороженая курица в целлофановом мешке” [80, с.62]. Герой возрождается для жизни в своем космосе. И в этом контексте авторское посвящение, предпосланное “Омону Ра”: “Героям Советского Союза”, наполняется новым смыслом.

В. Пелевин реализует постмодернистский концепт “мир как текст”. В его книгу включены цитаты классиков социалистического реализма и революционного романтизма, Ленина, формулы советской пропаганды. Ленинские работы выполняют функцию Священного Писания для граждан СССР. Все заверенное именем Ленина воспринимается как неоспоримая истина. Ссылки на работы Ленина входят в любую из изучаемых дисциплин. Так, будущим космонавтам в курсе “Общая теория Луны” излагаются работы вождя с пародийными названиями “Луна и востание”, “Советы постороннего”. Абсурдизация высказываний помогает автору раскрыть всепроникающий характер советской идеологии.

Творчество советских писателей представлено произведениями, прославляющими героизм, жертву во имя подвига (“Школа” А. Гайдара, “Как закалялась сталь” Н. Островского и “Повесть о настоящем человеке” Б. Полевого). Служение делу коммунизма трактуется в них как смысл жизни, герой-коммунист преподносится как сверхчеловек. В. Пелевин подвергает травестированию и абсурдизации воспевание коммунистической личности и марксистско-ленинской идеологии. Но это обычное явление, так как дегероизация и “замораживание прежних кумиров… неминуемо подстерегает человечество на крутых поворотах истории” [128, с.225].

Большую роль играет в антиутопии фантастика. Использование фантастической условности дает возможность В. Пелевину продемонстрировать иллюзорность и бесчеловечность постулатов советской идеологии. Как отмечает А. Генис: “Окружающий мир для Пелевина – это череда искусственных конструкций, где мы обречены вечно блуждать в напрасных поисках сырой, изначальной действительности. Все эти миры не являются истинными, но и ложными их назвать нельзя, во всяком случае, до тех пор, пока в них кто-нибудь верит. Ведь каждая версия мира существует лишь в нашей душе, а психическая реальность не знает лжи” [80, с.63].

В 1980 – 2000-е годы писатели развенчивают не только советские мифы, но и новые мифы, в частности мифы эпохи “перестройки”. В антиутопии Александра Зиновьева “Катастройка” (1989) история общества предстает в виде мистификации, набора видимостей. Действие происходит в Партграде, типичном советском городе, долгое время закрытом для иностранцев из-за большого количества расположенных в нем военных заводов, училищ, химического комбината, выпускающего секретное оружие, микробиологического центра, занятого секретным исследованием. Но на самом деле от иностранцев скрывают “убогие жилища, пустые магазины, длинные очереди и прочие атрибуты русского провинциального образа жизни” [46, с.141]. С началом нового периода в советской истории – периода обнажения и признания недостатков, Партград превращается в “маяк“ перестройки и становится показательным городом. “Пусть иностранцы посмотрят учреждение, где процветает бюрократизм и коррупция, и учреждение, где эти пережитки прошлого уже преодолены. Пусть на живого взяточника поглядят. Можно и суд над ним показать. Западные люди любят такие зрелища. Покажем им, что у нас теперь свободы слова не меньше, чем у них” [46, с.147].

Правительство принимает экстренные меры по превращению Партграда в один из самых древних и выдающихся городов страны. Автор иронизирует над стремлением жителей городов претендовать на место самого древнего города, и созданием новой фиктивной истории с этой целью. В результате фальсификации оказалось, что скелет самого древнего человекообразного существа на Земле, которого назвали “партопитеком”, был найден именно на территории Партграда. “Партопитек имел приплюснутый череп, немногим превосходящий череп шимпанзе. Передвигался он на четырех конечностях, лишь иногда вставая на задние конечности” [46, с.152]. Хотя согласно сообщению самих жителей Партграда, скелет принадлежал пьянице, который “действительно имел приплюснутый от частых побоев и падений череп, передвигался обычно ползком от одной питейной точки до другой и вставал на задние конечности только для того, чтобы дотянуться до стойки за водкой или пивом” [46, с.152]. Так как заявление жителей не соответствовало установке высшего руководства о приоритете Союза во всем, то жители были посажены в лагерь строгого режима за клевету на общественный строй. Так легко А. Зиновьев разбивает миф о гласности.

Диссидентство тоже не обошло стороной Партград. А. Зиновьев причисляет к этому социальному феномену коммуниста, для которого “коммунизм есть не отдаленный земной рай, в который он не верит, а сегодняшняя неумолимая реальность, в которой следует урвать для себя максимально доступный кусок” [46, с.165]; потомственного пролетария – слесаря-водопроводчика, который, занимаясь установкой и ремонтом заграничного оборудования ванн и туалетов в квартирах партградского начальства, записал на кассету звуки, издаваемые руководителями области в туалете; Трижды Ивана – сына рабочего, которого заставили унаследовать профессию отца и деда; студента, организовавшего нелегальный журнал “Гласность”. Но и эти отдельные признаки диссидентства были вовремя обнаружены и пресечены. Таким образом, свобода слова, не совпадающего с мнением сверху, по-прежнему оказалась наказуемой.

Согласно другой исторической находке, выяснилось, что письменность на территории Партграда возникла задолго до Древней Греции и Египта. Прогрессивные советские лингвисты разработали на основе этого открытия теорию, согласно которой русский мат является самым древним праязыком в истории человечества. И даже крестились партградцы раньше киевлян на две недели. Остальные исторические события обходили город стороной. “Здесь не было ни революции, ни гражданской войны, во время войны с Германией обычная партградская нищета… показалась сытостью и спокойствием” [46, с.158].

Автор в иронической форме раскрывает читателям глаза на правду о строительстве атомных предприятий и последствиях такого строительства. В Партграде было построено подобное предприятие из-за насыщенности исправительными лагерями (заключенных использовали на вредных для здоровья работах) и наличия трясины, самого удобного места для захоронения отходов атомного производства. За строительством закрепилось название “Атом”. “Атом” стал привычным элементом в жизни области. Специалистам и рабочим платили удвоенную зарплату, им предоставляли квартиры. Снабжение предметами потребления и быта было лучше, чем в городе. Но они жили под постоянным надзором, а главное – они начинали ощущать в себе “снижение всех основных жизненных функций, апатию, подавленность, состояние непреходящей тревоги и страха” [46, с.162].

Кризис, назревающий в обществе, разражается с приходом к власти Горбачева. Он охватывает все сферы общества, включая систему управления, экономику, идеологию, моральное и психологическое состояние масс и проявляется в дефиците предметов потребления, в инфляции, росте коррупции и преступности, в падении трудовой дисциплины и в пьянстве. Автор описывает тотальную увлеченность Западом. “Перестройка явилась попыткой предотвратить кризис, проявлением и следствием кризиса, а когда кризис стал фактом – попыткой выйти из него на пути поверхностной, иллюзорной и принудительной западнизации советского общества” [46, с.177]. Отношение самого автора к описываемому периоду полностью отражает авторский неологизм “катастройка” (от соединения слов “перестройка” и “катастрофа”).

Все перемены, происходящие в городе в связи с новым этапом в развитии общества, изображаются в сатирическом плане. Начиная от борьбы с пьянством, которая привела к изобретению народом новых видов одуряющих средств (“Последние стали изготовлять из зубной пасты, столярного клея, стирального порошка и даже старых патефонных пластинок. Так и стали говорить: “Пошли, тяпнем Шаляпина” или “Вчера наклюкались Собинова” [46, с.182]), и заканчивая антибюрократической кампанией, которая дала возможность “одним лицам в системе власти потеснить других и занять их место” [46, с.183].

Перестройка коснулась всех сторон жизни людей. В результате экономических изменений в Партграде как пародия на свободу предпринимательства, возникли два частных предприятия: мастерская металлических изделий – русское экономическое чудо, и совместный советско-немецкий туалет.

На страницах антиутопии находят отражение различные виды политических движений и неформальных объединений, существовавшие в годы перестройки: “липари” – “единственные дети в более или менее благополучных семьях, не сумевшие устроиться в приличные учебные заведения” [46, с.192], “металлисты” – дети из рабочих семей, одевавшиеся одинаково в заграничные куртки и стригшиеся наподобие западных “панков”, славянофильское движение “Патриот”, интернационалистическое движение “Демократ”, группа неокоммунистов из студентов, школьников старших классов и молодых рабочих. Многопартийность тоже нашла отражение в произведении. Среди Демократов, Либералов, Русолюбов, Антисемитов нашлось место и для партии Мусорщиков, Навозников, Могильщиков.

Перестройка поставила религию на службу народу. Монастыри реставрируются с учетом советской исторической идеологии и внешнеполитической ситуации. Членам партии и комсомольцам разрешили посещать церковь, крестить детей. А общество “Религия – опиум для народа“ предложило вдвое удлинить Великий пост. “Если все жители области будут поститься шесть месяцев в году… то продовольственные трудности сократятся вдвое” [46, с.201].

Перестройка затронула не только все сферы жизни, но даже смерть. Составной частью образа жизни партградцев стал Похоронный комплекс – кладбище совместно с моргом, крематорием, колумбарием, мастерскими по изготовлению надгробных сооружений, урн для праха покойных, и работниками Похоронного комплекса – “труженниками загробного мира”. Поступили предложения хоронить покойников в целлофановых пакетах, делать могилы не горизонтальные, а вертикальные, чтобы занимали меньше места, прессовать покойников и помещать их в спичечные коробки. Комизм ситуации заключается в том, что дом престарелых был построен вблизи от Похоронного комплекса, так как “советские люди должны с уверенностью и с открытыми глазами смотреть в будущее” [46, с.203].

С юмором автор описывает изменения в сфере преступности. Существующие в Партграде “чистые” преступления (преступления ради преступления), поллитровые, ресторанные и пенсионерские не знают аналогов во всем мире. Новое для многих понятие “гуманность” неверно истолковано правительством. Гуманное отношение и человеколюбие проявилось не по отношению к народу, а обратилось лишь на заключенных. Им предоставили самоуправление в местах отбытия наказания. Охрану сократили, решетки и проволочные заграждения ликвидировали, так как они унижали достоинство заключенных. Семьям осужденных разрешили отбывать наказание вместе с ними. Всем предоставили свободу передвижений и деятельности. Фактически заключенные и свободные граждане поменялись местами.

Маршруты, проложенные для иностранных туристов, демонстрируют абсурдность ситуации. Для показа выбрали магазин для слепых под названием “Рассвет” и магазин ножных протезов “Скороход”, “хрущобы”, построенные в соответствии с принципами: совместить кухню и столовую с туалетом и ванной, спальню с прихожей, потолок с полом.

Одним из самых занимательных моментов антиутопии является аттракцион – образцово-показательный суд над слепым и глухим стариком, обвиненным в сталинизме. Позже оказалось, что подсудимый сам был жертвой сталинизма и провел в лагерях более двадцати лет. Но чтобы не пострадала историческая правда, этот факт гласности не предали.

Восторженные отзывы на Западе о перестройке не произвели должного впечатления на руководящие органы и было решено этих “идиотов на Западе… слегка отрезвить, а то они там совсем перестанут нас бояться” [46, с.253].

Таким образом, в повести А. Зиновьева “Катастройка” средствами гротеска, пародии, иронии, сатиры развенчиваются мифы постсоветского времени. Автор изображает “перестройку” как начало современных катастроф, скрываемых новой идеологией.

В повести В. Рыбакова “Не успеть” (1989) используется распространенный в антиутопии способ социального моделирования и прогнозирования – биологическая метаморфоза. В произведении культура превращается в антигуманную цивилизацию, метафоры реализуются буквально, а человек подвергается испытанию страхом и болезнью. Социальная катастрофа в изображении В. Рыбакова еще не кровава, но люди уже дежурят возле лаборатории, тестирующей на СПИД, душат тех, кто выходит в слезах, ругают масонов и инородцев, обвиняя Кремль в раболепствовании перед ними.

Катастрофа в повести носит экономический характер, военного переворота еще нет, но зато есть тотальная талонная система и бешеная инфляция (цены выросли в сто раз). Впрочем, купить все равно ничего нельзя: везде унизительные очереди (“Пекари стоят в аптеку, фармацевты стоят в булочную, рабочие и инженеры и туда, и туда, и ничего нет, потому что никто не работает, а все только стоят” [126, с.5]), руки людей исписаны от запястий до плеч номерами. “Куда там Замятину с его номерами вместо имен! Куда там концлагерям, где татуировали пять-шесть аккуратных циферок! Имен никто не отменял, но никто ими не интересовался; а номера мы пишем себе сами: за хлебом ты шестьсот восемьдесят второй, а за мармеладом пять тысяч трехсотый, и не дай тебе бог перепутать!” [126, с.11]. Однако неутомимые советские люди, стоя в очереди, еще слушают трансляцию очередного Съезда, готовясь к новым испытаниям.

В повести В. Рыбакова человек унижен и подавлен настолько, что как существо социальное ни на какой протест уже не способен. А государственная “стабильность” приобрела необратимый характер и стала катастрофой. В таких условиях разложения культуры происходит исчезновение связанной с ней формы человека и появление homo ferus (человека дикого) в качестве персонажа. Против всего этого восстает биологическая природа человека: порча, не встретив сопротивления в слоях сознания, дошла до некоего уровня в организме, неизвестного в медицине, и там, наконец, вызвала протест. У людей стали появляться крылья, и они, подчиняясь неведомой силе, улетают в неизвестном направлении, где-то приземляются, после чего крылья мгновенно отпадают.

Е. Ованесян считает, что метаморфоза, произошедшая с людьми, приведет к “крылатой эмиграции” [114, с.19]. Не случайно, крылья вырастают в первую очередь у интеллектуальных представителей общества, ибо именно умнейшие люди первыми разочаровываются в возможности применения своих дарований. И становится понятно, что скоро в стране вообще никого не останется, “кроме безнадежных алкоголиков и большого начальства” [126, с.22]. Но существует и другая точка зрения на этот вопрос. По мнению М. Золотоносова, крылья – это не метафора смерти, не метафора эмиграции, это символ биологического протеста природы человека, не совместимой с насилием.

“Заболевает” адаптационным синдромом и главный герой повести Глеб Пойманов, доктор наук, специалист по социоструктурной этике. Когда-то этика определяла нормы поведения. Теперь же герой наблюдает, как постепенно человек лишается выбора, этика уже не нужна, ибо поведение стало безальтернативным. Вот в этих условиях герой ощущает, что у него растут крылья: предел достигнут, началась защитная реакция.

Вячеслав Рыбаков не является новатором в трактовке этой темы. До него мотив “крылатости” уже бытовал в литературе. В частности, в русской литературе к нему обращался Лев Толстой в рассказе “Чем люди живы”, а в зарубежной – Габриэль Гарсиа Маркес в рассказе “Очень старый человек с огромными крыльями”. Оба этих произведения актуализируют христианские идеи. В повести же В. Рыбакова нет никакого налета христианства. А главный герой – не ангел, а простой человек; и появление у него крыльев – это не проявление святости, а следствие болезни. Неизлечимость болезни подчеркивается невозможностью препятствовать отлетам. “Не помогает ни придавливание улетающих гусеницами бульдозеров, ковшами экскаваторов, бетонными балками или шпалами” [126, с.19], ни изоляция (лагеря): эмбрионы либо “проламывали перекрытия и словно из пушки выстреливали искромсанного человека в небо, либо расплющивали его на смерть, лопаясь при этом сами и заливая помещение кровью и странной светящейся лимфой…” [126, с.19]; ни ампутация (в реальности – спецпсихушки для инакомыслящих), ни сбивание улетающих над границей. В сложившейся в стране ситуации крылья оказываются единственной доступной людям формой биологического протеста.

“Не успеть” – это, скорее, документ, характеризующий современную социально-политическую ситуацию. По мнению М. Золотоносова, это “не словесное творчество, так как, во-первых, художественная образность заменена политической, а во-вторых, автор скорее записывает свои фантазии, чем создает произведение в момент письма” [47, с.197]. Политика доминирует не только в содержании, но и является формообразующим принципом. В данном произведении политическая ситуация первична, а сам персонаж оказывается вторичным средством, с помощью которого организуется “экскурсия” в антиутопию. Литературный же принцип предполагает первостепенность именно персонажа, самораскрытие его характера под натиском определенных обстоятельств. Герой произведения – человек-функция, человек, политизированный настолько, что годен лишь для физического перемещения, существования и использования. Он лишен энергии, воли и психологических сложностей.

Таким образом, современные процессы изменения государственных систем и идеологий, которые происходят на постсоветском пространстве, обусловили активное развитие социально-политической повести-антиутопии, насыщенной злободневными проблемами. Средствами художественного прогноза писатели предупреждают о трудностях избавления от тоталитарного сознания и новых опасностях на пути социального переустройства. Главным героем социально-политической повести-антиутопии становится “человек политизированный”, то есть человек как объект современной политики и политических технологий. Большое внимание авторы уделяют исследованию массового сознания, что отразилось в собирательном образе толпы, которая нередко ставится в центр произведений. Ведущими мотивами социально-политической повести-антиутопии стали мотивы войны, охоты, бегства, замены и др. Действие отнесено в недалекое будущее, а пространство социально маркировано, что делает узнаваемыми реалии современного мира.