4. Культура русской диаспоры

Когда после революции стала складываться русская диаспора и образовались такие центры русского зарубежья, как Прага, Белград, Варшава, Берлин, Париж, Харбин, русская культура начинает жить и развиваться за рубежом — не только в отрыве, но и в отчетливом идеологическом и политическом противостоянии Советской России и русской советской культуре; причем для существования "архипелага русской зарубежной культуры", непосредственно состоявшей в контакте со всей мировой культурой, оказалось до известной степени несущественным то конкретное языковое, конфессиональное, культурное, политическое и т.п. окружение, в котором жили и занимались творческой деятельностью представители русской эмиграции (славянские страны — Чехословакия, Югославия, Польша, Западная Европа — Франция и Англия, фашистская Италия и Веймарская Германия, Китай или Соединенные Штаты). Гораздо важнее оказалось то, что объединяло и сближало деятелей русской культуры за рубежом: они чувствовали себя полномочными и ответственными представителями, продолжателями всей многовековой русской культуры (в некотором смысле даже единственными и последними, поскольку не признавали за лидерами Советской России и поступившими на службу к большевикам представителям русской интеллигенции права представительствовать в мире от лица русской культуры). Соответственно русские эмигранты с полным основанием считали себя ответственными за сохранение национального культурного наследия от большевистского варварства, от уничтожения и забвения.

И в самом деле, последовательное противостояние принципам новой, советской культуры (пролетарскому интернационализму, атеизму и материализму, партийно-классовому политико-идеологизированному подходу, селекционной избирательности по отношению к классическому культурному наследию, диктаторским методам руководства и контроля) позволило деятелям русского зарубежья сохранить в течение всего ХХ в. многие традиции русской классической культуры XIX в. и неклассической культуры "серебряного века", в том числе национальный менталитет, общечеловеческие и гуманистические ценности, традиции идеалистической философии и религиозной мысли, достояние как элитарно-аристократической так и демократической культуры без каких либо изъятий или тенденциозных интерпретаций и оценок, не ограниченное никакими запретами и предписаниями политическое, философское и художественное свободомыслие. Становлению и закреплению в культуре русского зарубежья многих принципов и ценностей, непривычных для русской культуры XIX в., страдавшей от политической и духовной цензуры, идеологических гонений, атмосферы официального единомыслия и т.д., способствовала давно сложившаяся атмосфера западноевропейского культурного плюрализма, составлявшая естественный фон и контекст развития русской культуры за рубежом. Поэтому культура русского зарубежья противостояла организуемой монистически и централизованно советской культуре как плюралистичная, аморфная, стихийно саморазвивающаяся, многомерная в социальном, политическом, философском, религиозном, эстетическом и других отношениях.

Эти привходящие, но принципиально важные обстоятельства становления и развития зарубежной русской культуры как культуры массовой российской эмиграции предопределили многие особенности культуры русского зарубежья в ХХ в. С одной стороны, деятели культуры русского зарубежья, как правило, не ассимилировались с культурами ближайшего окружения, хотя и вступали с ними в плодотворный творческий (и утилитарно-прагматический) контакт, оставаясь прежде всего представителями русской культуры, но не тех культур-"доноров", которые дали приют эмигрантам и обеспечили им условия для творчества. Исключения здесь чрезвычайно редки (Э. Триоле, Н. Саррот, П. Устинов, отчасти В. Набоков, И. Бродский и некоторые др., в той или иной мере освоившие "чужую" культуру и включившиеся в нее как ее участники и творцы).

Русские эмигранты были не только по преимуществу носителями русской культуры (а не культуры вообще), но еще и патриотами русской культуры (включая русский язык, русские обычаи, русскую веру, русскую философию и литературу, русскую музыку и т.д.). Они ушли в эмиграцию ради сохранения (в себе, через себя) русской культуры, уничтожаемой, искажаемой и запрещаемой на родине; находясь в эмиграции, они видели свою культурно-историческую миссию в том, чтобы продолжить и по возможности развить это сохранение. Их волновало, занимало, интересовало почти исключительно лишь то, что было связано с судьбами русской культуры, ее прошлым, настоящим и будущим, причем до такой степени, что им казалось, что и всех окружающих иностранцев должны интересовать "русские вопросы", русская культура, судьба русской эмиграции и самой России. Так, например, Д. Мережковский, получив от Муссолини разрешение задать ему несколько "не слишком трудных" вопросов о Данте, спрашивал диктатора о его планах всемирной борьбы с коммунизмом, о перспективах развития "Римской империи" и о соединении государства с церковью, имея в виду исключительно приложение этих вопросов к ситуации в Советской России и возможной войне с нею. Практически все эмигранты (даже те из них, кто до эмиграции вовсе не был склонен к каким-либо национально-культурным пристрастиям) становились носителями и проповедниками "Русской Идеи", абсолютизация и эстетизация которой была порождена самой эмиграцией и усиливавшейся безысходной ностальгией.

С другой стороны, они подчеркнуто конфронтировали с советизмом, большевизмом, социализмом и всеми культурными новациями, берущими свое начало в Советской России, в том числе самыми невинными. Так, И. Бунин отказывался сотрудничать с теми эмигрантскими изданиями, которые перешли на новую, "советскую" орфографию, т.е. игнорировавшими Ú на конце и в середине слов, а также изымавшие из употребления h , F , V, I . Н.Трубецкой полагал, что православная ориентация евразийства служит достаточной гарантией от упреков в сочувствии большевизму или обвинений в соединении славянофильства с большевизмом, поскольку "православный большевизм" есть "белая чернота" (впрочем, постсоветская история показала, что альянс коммунизма и советизма с православием и национал-патриотизмом в определенных условиях не только возможен, но и неизбежен). Интерес русских эмигрантов к социальным и культурно-историческим процессам, развертывавшимися на родине, постоянно блокировался стойким предубеждением к деятелям советской культуры, считавшимся наемниками или прислужниками большевиков. Это не могло не привести — рано или поздно — культуру русского зарубежья к мучительному раздвоению между национально-русским патриотизмом и политическим охранением, консерватизмом, а в дальнейшем — и к их трагическому разладу и расколу.

В подобной атмосфере любые политические, философские, религиозные и эстетические споры русских эмигрантов (даже споры на бытовой почве!) легко перерастали в затяжные, непримиримые идеологические конфликты; в подобной среде легко укоренялись агенты ОГПУ-НКВД, вербовавшие своих сторонников среди колеблющихся или ностальгически озабоченных, среди отверженных в эмигрантской культурной и общественной жизни (особенно характерна здесь судьба мужа Марины Цветаевой С.Я. Эфрона, обусловившая трагедию всей семьи). Но в такой политически напряженной атмосфере подлинная озабоченность судьбами русской культуры нередко приводила русских эмигрантов к демонстративному эпатажу эмиграции "просоветскими" и социалистическими настроениями как проявлением контркультурного "вольнолюбия". И вот, та же М. Цветаева, писала стихи в честь СССР, прославляла подвиг челюскинцев, а Н. Бердяев доказывал, что "истоки и смысл русского коммунизма" заложены в православии и самодержавии, чем глубоко шокировал более ортодоксальных представителей русского зарубежья и православного мировоззрения (вроде И. Ильина и Б. Зайцева). На этой почве возникло — еще в начале 1920-х гг. — "сменовеховство" и идеология национал-большевизма, оправдывавшие в глазах русской эмиграции советскую власть, социализм и большевизм как сохранившие Российскую империю и сильную русскую государственность.

Наивысшей кульминации раскол русской эмиграции достиг во время второй мировой войны (точнее — Великой Отечественной). Одни из деятелей культуры русского зарубежья ради победы Красной Армии над фашизмом были готовы не только помогать материально Красной Армии и СССР (особенно значительной была финансовая поддержка Советского Союза Шаляпина и Рахманинова), но и примириться — с Советской властью, с большевизмом, со сталинской диктатурой и чуть ли не согласиться с Большим террором (многие эмигранты даже подозревали в этом, и не без оснований, Н. Бердяева или Ф. Шаляпина). Для них "Русское Освободительное Движение" (РОД) и "Русская Освободительная Армия (РОА) однозначно расценивались как предательство и измена родине. Другие — ради поражения большевиков и падения Советской власти — желали победы Гитлеру и предлагали ему свое сотрудничество (в принципе поддерживая власовское движение), не задумываясь над тем, что целью немецкого фашизма было отнюдь не освобождение России от большевистского ига, но уничтожение ее как государства и порабощение неполноценных народов, в том числе славянских (среди эмигрантов, сочувствовавших, хотя бы и временно, немецкому и итальянскому фашизму были весьма незаурядные люди: например, Д. Мережковский и И. Ильин, П. Краснов и др.).

Трагизм Великой Отечественной войны как испытания России, населявших ее народов и отечественной культуры по-настоящему глубоко (в прямом, аристотелевском смысле трагического) раскрыл, находясь в вынужденной эмиграции, точнее в изгнании, великий русский писатель ХХ в. и гражданин А. Солженицын: народы СССР были вынуждены, защищая родную землю, тем самым укрепить власть своих палачей, свою угнетенность. Сказанное Солженицыным (1974) применительно к самосознанию советских людей военного времени (в том числе деятелей советской культуры) в такой же степени относится и к русским эмигрантам — с той лишь разницей, что для большинства из них этот вопрос стоял не практически, а теоретически — в плане выживания русской культуры и перспектив ее развития.

Ведь русские эмигранты стояли перед вполне трагической дилеммой: либо русская культура в России погибнет, растоптанная фашистской Германией (с одобрения деятелей культуры русского зарубежья, которая, таким образом, останется единственной представительницей русской культурой в мире — культурой вне родины); либо существование русской культуры в СССР продолжится в оковах сталинского тоталитарного режима, в отрыве как от русской эмиграции, так и от подлинных культурных традиций дореволюционной России (также с одобрения русской эмиграции, которая поневоле будет влачить жалкое существование как периферия "континентальной" русской культуры).

Вскоре после окончания второй мировой войны и с началом "холодной войны" иллюзии большинства русских эмигрантов в отношении сталинского режима и его возможной эволюции после Победы в сторону либерализации развеялись. Русское зарубежье пополнилось за счет эмигрантов "второй войны" — беженцев из Советского Союза, невозвращенцев из числе пленных и интернированных лиц, узников фашистских концлагерей, освобожденных союзниками и т.д. Новые эмигранты хорошо знали тоталитарное государство, в которое не хотели возвращаться, и в то же время были воспитаны, в отличие от эмигрантов "первой волны", оказавшихся за рубежом после Октябрьской революции и гражданской войны, именно советской культурой, именно коммунистической пропагандой. Таким образом, идейно-смысловой и психологический разрыв, существовавший между советской культурой и культурой русского зарубежья, уменьшился; две русские культуры, находившиеся в состоянии политической и социокультурной конфронтации, сблизились.

Это изменение соотношения между двумя русскими культурами стало еще более значительным после того, как в 1960-е гг. начался поток на Запад советских диссидентов, правозащитников, высылаемых насильно или уезжавших "добровольно-принудительно" ("третья волна" русской эмиграции). Если до войны связь между культурой русского зарубежья и советской культурой была односторонней (поскольку в Советский Союз проникала крайне ограниченная и искаженная информация об эмиграции и ее культурной жизни, а интерес эмиграции к Советской России — пусть и болезненный — не ослабевал), то с появлением второй и третьей "волн" эмиграции из России две русские культуры превратились в своего рода "сообщающиеся сосуды". В культуре русского зарубежья получали исключительное развитие те антитоталитарные, демократические тенденции, которые в Советском Союзе могли существовать только подпольно — в рамках диссидентского движения и "Самиздата". В советской же культуре (в интеллигентских кругах) рос интерес к идеям, развивавшимся в среде русской эмиграции и проникавшим в страну через "радиоголоса" (в частности, радио "Свобода") и "Тамиздат", завозимый туристами, учеными или дипломатами.

Подобная имплицитная "взаимосвязь" советской культуры и культуры русского зарубежья приводила не только к углублению внутреннего раскола в советской культуре (между официальной культурой и оппозиционной контркультурой), но и в среде русской эмиграции. Характерна, например, резкая полемика между представителями различных течений русской эмиграции, нашедшая яркое воплощение в статье А. Солженицына "Наши плюралисты" (1982). Среди оппонентов Солженицына — А.Янов и А. Синявский, А. Амальрик и Б. Шрагин, Е. Эткинд и К. Любарский, М. Михайлов и (так и не ставший эмигрантом) Г. Померанц, В. Соловьев и Е. Клепикова...

Выступая как идеологический "монист" — очень последовательный и жесткий, А. Солженицын не приемлет идейного "плюрализма" своих противников, поскольку пресловутые плюралисты, осуждая ленинизм-сталинизм, похвально отзываются о "еврокоммунизме" и "неиспорченном" большевизме; поскольку они снисходительны к старым теориям "ревдемов" и преувеличивают, по мнению Солженицына, опасность русского национализма; поскольку испытывают "ненависть к православию" (предсказывая даже наступление "православного фашизма") и выказывают "пренебрежение к крестьянству"; поскольку они утверждают, что "коммунизм не виноват", и обвиняют "Русскую партию" в стремлении создать новый, национальный вариант тоталитаризма (религиозно-фундаменталистского толка); поскольку они прибегает к "охамлению русской истории" и в конечном счете ненавидят саму Россию, называя русских со всей их культурой "рабами".

Мы видим в этой дискуссии явное продолжение конфронтации и борьбы "двух линий" в русской культуре (центростремительной и центробежной) и дальнейший раскол культуры русского зарубежья (а в подтексте — и диссидентского движения в СССР). Так, например, имплицитно усиливавшееся идейное размежевание между, с одной стороны, А.И.Солженицыным и акад. А.Д.Сахаровым; с другой стороны, между Солженицыным и Роем Медведевым — стало красноречивым и далеко не единичным фактом прогрессирующей дифференциации идеологических течений в рамках уже сложившихся субкультур. За нарастающей дифференциацией ценностей, норм, принципов — как в советской "внутренней эмиграции", так и в культуре русского зарубежья — стояло не одно лишь расширение идейного и стилевого многообразия русской культуры, но и нарастание ее внутренних противоречий, приобретавших со временем все более неразрешимый и напряженный характер.

Это объяснялось тем, что задача интеграции национальной культуры как целого была для российского общества на протяжении всего XVIII, XIX и ХХ вв. исторически менее значимой, чем социальное и политическое размежевание ее ценностно-смысловых полюсов и расхождение путей культурно-исторического развития различных ее тенденций. Поэтому интеграция русской культуры была возможна лишь в тех пределах, что не мешали процессам ее дифференциации, т. е. оказалась подчиненной последней; размежевание крайних позиций было предварительным условием каких-либо объединительных процессов в культуре. Это приводило к возникновению в истории русской культуры "цепной реакции" расщепления ядра: единая, но противоречивая дореволюционная культура поначалу распалась на две русских культуры — отечественную (советскую) и зарубежную (эмигрантскую); затем каждая их двух разделенных непереходимой границей русских культур разделилась на две противоположные тенденции — магистральную и оппозиционную, начинавшие бороться уже между собой; в каждой из этих смысловых тенденций развивались новые дифференциальные процессы, лишавшие, в свою очередь, единства их между собой.

Одной из форм общекультурной интеграции, продолжавших сохранять свое значение, была виртуальная реальность культуры и цивилизации, объединявшая в себе научные, художественные, философские, религиозные и иные дискурсы наподобие некоего полиморфного интертекста.