7. Право и государство

Уже из предыдущего следует, что право может возникнуть и мыслимо только в государстве. Вне государства нет права, так как право есть специфически государственный институт, плоть от плоти и кровь от крови. Каждое право есть часть государства и, так сказать, содержит в себе известную меру государственного господства. Откуда приходит эта мера господства во всякое право, если не из огромного резервуара господства, который мы называем государством? Государственное господство распределяется из этого огромного резервуара, подобно водопроводу, через большие трубы права, стоит только отвернуть кран исполнения - и государственное господство, государственная власть налицо. В культурном государстве за право государственного господства платят маленькую пошлину, большей частью, в форме штемпельной марки. Но можно ли себе представить право без государства? Так же мало, как водопровод без резервуара, без сети, труб и кранов.

При всем том схоластики сумели создать многочисленные системы "естественного права", права, которое якобы существует и действует независимо от государства, вне его и над ним. Теперь естественное право, к счастью, побеждено: оно умерло и погребено.

Однако дух этого права все носится над волнами юриспруденции. Юристы все еще говорят о правах, которые "прирождены" человеку. Кроме основных прав, "провозглашенных Французской революцией", как например, "права" свободы, равенства и т.д., сюда относятся еще другие "неотъемлемые" права, напр.: "право жить", "право на труд" и т.п. В большинстве случаев такие права, если они могут быть выведены из "идеи человека", как "свободного, духовно-разумного" существа, выводятся из "идеи справедливости". Мы не будем теперь указывать на произвольность и пошлость таких дедукций. Все посылки этих естественноправовых дедукций, еще живущих, несмотря на смерть естественного права, - ложны. Чистая фантазия, что человек - "свободное" существо, еще большая фантазия, что он -"разумное" существо. Если под "разумностью" понимать то свойство, в силу которого всякий человек в своих поступках управляется разумом, а не слепыми силами, то ни в коем случае "человека", принимая это слово, как родовое понятие, нельзя назвать разумным. Это признание "неотъемлемых человеческих прав" основывается на самом неразумном самообоготворении и слишком высокой оценке человека и его жизни, равно как на полном игнорировании единственно возможных основных основ существования государства.

Призрачные свобода и равенство несовместимы с государством, они - прямое отрицание последнего. Для людей нет никакого другого выбора, кроме государства с его неизбежными несвободой и неравенством, или анархии.

В первом есть много неизбежного зла, но, с другой стороны, оно содействует охране величайших благ, которые могут быть достоянием человека на земле. Анархия же есть возведение неизбежного в государстве зла в зло беспредельное, в то же время она не может доставить самого ничтожного из государственных благ, ибо самым большим злом для людей являются те же люди, их глупость и подлость. Государство едва сдерживает уздою власти это зло, в анархии же оно свирепствует необузданно и громоздит преступление на преступление. Итак, или государство, или анархия - иного выбора не может быть, мы не можем возвратиться к примитивной орде. А между этими двумя образами социального бытия - государством и анархией - выбор не труден.

Не меньшую ошибку делают те, кто думает вывести право из "справедливости", и ставят выведенное таким образом право над государством и предлагают государству реализовать его. В основе такой дедукции лежит оптический обман. В самом деле, что такое справедливость? Откуда мы можем получить о ней представление? Только факт права, как оно создалось в государстве, воспитывает в нас идею справедливости, идея справедливости образуется благодаря праву, и наша восприимчивость к ней, наше ощущение справедливости, наше чувство справедливости не имеют никакого другого источника. Этой истине совсем не противоречит то, что мы в том или в ином случае можем признавать право несправедливым, противоречащим справедливости: развитие нашего чувства справедливости, совершающееся под влиянием права, может, по-видимому, настолько опередить развитие самого права, насколько развитие государственных отношений вместе с чувством справедливости опережает все институты права, существующие еще только в силу писаного закона или укоренившейся практики и традиции. В подобном случае наше стремление к справедливости есть лишь предшественник нового законного права, которое уже зародилось в жизни и соответствует данной стадии

развития государства, которое, можно сказать, уже существует как еще ненаписанное, но уже признанное, однако нужно делать различие между стремлением к реформам, которые основываются на существующих в государстве отношениях и вытекают из степени его развития, и между такими требованиями, которые противоречат существу государства и всему его историческому развитию. Одним словом, нужно отличать правильные стремления к реформам, вытекающие из существа государства, от утопий. Первые вытекают сами собой из всего прежнего развития государства, последние же совершенно отрешаются от государства и становятся на такую почву, на которой никогда не стояли государственные институты. Такая почва - свобода, равенство и совершенно независимая от государства абсолютная "естественноправовая" справедливость. Что такое эта "справедливость", как она создается - об этом мы ничего не знаем и ничего не можем знать. Наша идея справедливости есть простая абстракция от права, она стоит и падает с этим своим основанием. Представим себе, что из нашего прошлого исчезли государственное развитие и право - и из нашего духа исчезнет всякий след понятия справедливости. Это знает уже Платон и, когда он в своем "Государстве" подходит к объяснению понятия "справедливого человека" и "справедливости", он начинает это объяснение описанием основания государства из разнородных неравных элементов и, предполагая, что каждая социальная составная часть принимает в государстве соответствующую ей роль, называет эту организацию государства и государственного строя справедливой, а то нормальное состояние государства, в котором каждый подчиняется выпадающей ему роли, является для него идеалом справедливости. Только этим окольным, или собственно естественно возможным путем, исходя из понятия государства, Платон постигает понятия справедливого, которое он затем прилагает, как масштаб, к отдельным людям².

К справедливому в государстве вполне относятся слова Тразимаха в диалоге того же имени: "Я именно утверждаю, что справедливое есть удобное для сильнейшего". Ведь, в самом деле, в государстве более слабый должен подчиниться и приспособляться к более сильному, и правовой порядок государства не может быть не чем иным, как таким, который больше всего удобен для самой крупной силы в государстве, впрочем, такой порядок в государстве для более слабого является сравнительно самым лучшим, и в этом смысле государственный правовой порядок представляет естественно мыслимую идею справедливости, единственный источник, из которого мы можем черпать представление о справедливости и справедливом. Но этот правовой порядок был всегда и всюду антиподом свободы и равенства, и должен быть таковым по природе вещей. Напротив, он всегда и всюду был выражением реальных отношений силы социальных элементов государства. С изменением этих отношений и особенно с прогрессивным развитием государства в области народного хозяйства, искусства и науки эти отношения силы претерпевают постепенное изменение в пользу большей гуманности и мягкости, вместе с тем гуманизируется и правовой порядок, право, вместе с тем и больше совершенствуется отвлеченная от него идея справедливости. Но теперь, как и во время Платона, только государство может быть масштабом справедливости, поэтому необходимые условия его существования и сохранения образуют границу этого понятия.

Что должно делать государство, то справедливо, но никогда не может быть справедливым то, чего государство не может делать.