Инсталляция «цпКиО»
В принципе, мир Бродского можно было бы назвать «миром волшебной сказки». Особенностью сказки (в отличие от легенд, былин и прочих героических жанров) является то, что происходит она в повседневном мире – на кухне, в комнатах, в сараях, на птичьем дворе – здесь, в обычной реальности. Но все, что в ней есть, это не «что», а «кто», все вещи – субъекты. Стол, тарелка, вилка, ложка, сушка, пышка и картошка в любой момент способны заговорить, помочь, разобидеться и отвернуться, они все время как-то себя ведут, а если не ведут никак, значит, не хотят участвовать в этой сказке и ждут следующей. У Бродского все именно так и происходит, и архитектура, которую он бы строил, в идеале должна была бы быть такой, чтобы в ней разговаривали окна, двери, стены, полы и потолки. Причем говорили бы что-то серьезное, не пустое, про жизнь. Собственно, та «бумажная архитектура», которую они с Уткиным рисовали в 1980‑х годах, такой и была.
Иногда вещи Бродского подчеркнуто, нарочито сказочные, как, скажем, инсталляция на биеннале в 2006 году, где был показан горящий огоньками город, а если покрутить ручку, то шел густой снег и оставались только огоньки. Но при этом я бы все же не назвал Бродского сказочником. В его отношении к вещам, которым он ставит памятники, есть много сочувствия к их бренной судьбе, но сочувствия свысока.
Замечательный эссеист Александр Можаев в 2005 году в журнале «Большой город» опубликовал рассказ о своей прогулке с Бродским по Замоскворечью. Бродский вдруг вспомнил: «Как-то раз после школы я переходил на Новокузнецкой улице через трамвайные пути, а рядом улицу переходил настоящий рак: он удрал с рынка и переполз через всю площадь!» В 1998 году в подвале гостиницы «Метрополь» он оформил интерьер ресторана «Teatro». Там был аквариум в форме модели разрушенного ренессансного палаццо, и в нем сидел омар, ожидая, пока кто-нибудь из посетителей ресторана его закажет и съест. В каком-то смысле это была история большого жизненного успеха – рак таки убежал, форсировал реку, заматерел, стал настоящим омаром, поселился в «Метрополе» в своем собственном палаццо – канва напоминала интервью для журналов типа «Карьера» или «Успех», которые раздавали в 1990‑х первые крупные бизнесмены. Но все это было омрачено перспективой неминуемой гибели. Кстати, с тех пор не только рака съели, но и интерьер разрушили, и у Бродского даже есть инсталляция «Предпоследний день Помпеи», где то же ренессансное палаццо проваливается в темную жижу и исчезает, а внутри еще слышны голоса какого-то кино…
Однажды я присутствовал при разговоре пожилого религиозного человека с внучкой, смышленой девочкой со щенком. «А зря мы отказываем животным в том, что у них есть душа», – произнесла она в детской задумчивости. «Это не мы, это Он», – ответил дедушка, выразительно показав глазами вверх.
Инсталляция «Предпоследний день Помпеи»
Рак с религиозной точки зрения существо бездушное, хотя это как-то странно – ведь он живет, пусть и не вполне праведно. У меня такое ощущение, что Бродский относится к вещам, пространству и времени своего мира не как сказочник к своим героям, а как человек к своим домашним животным. У них есть судьба, они живут и умрут, он знает их по именам и характерам, но души Он им не дал, какие-то они ограниченные… Тем больше они нуждаются в нашем присутствии.
Ресторан Бродского «95 градусов» построен в Бухте радости, на Клязьминском водохранилище. Из воды торчат сваи, на них в три уровня висят открытые навесы-этажи. На последнем располагается остекленная железная кабинка. Все сваи забиты в землю под углом в 95 градусов, откуда название ресторана. Больше всего это похоже на офорты Бродского, где все вертикали как бы чуть-чуть под углом, а след чуть рвущей край офортной игры создает ощущение органической фактуры – то ли неструганых досок, то ли ивовых прутьев, то ли ржавой металлической арматуры. Так и сделан этот ресторан.
Здание что-то отдаленно напоминает, но «что-то» и «отдаленно». Кажется, постройка слегка покосилась, что бывает с деревянными домами и сараями, стоящими в России у воды. Отдаленно она напоминает модернистское сооружение из стоек и балок с открытыми террасами, галереями, лестницами. Отдаленно напоминает окруженный колоннами греческий храм. И так далее. Всё – воспоминания, прообразы которых читаются неясно. Балки и сваи, из которых все это создано, трачены временем, у них такой вид, будто их уже где-то использовали, выкинули, и они приплыли по воде.
Человек сидит на берегу реки, к берегу прибивает разные вещи. Все они когда-то чем-то были – храмом, домом, – а теперь это уже ничто, просто кусок вещества, но вещество помнит, чем было.
Искусство Бродского можно назвать посткатастрофическим или даже искусством причалившего Ковчега. Был некогда мир – мир родителей, советский, досоветский, мир искусства итальянского Ренессанса – и его больше нет. Мир нашего детства, исчезнувшего Замоскворечья, Москвы, страны. А мы почему-то спаслись, и теперь прибой выбрасывает к берегу останки. Специфика положения причалившего в том, что вещи вокруг меняют свое значение – они помнят ушедшее. То, что была катастрофа, открыл не Бродский – это опыт каждого человека, прожившего в России последние двадцать лет. Но Бродский открыл особую интонацию этого состояния. В собирании останков былой катастрофы возможно найти гармонию и свет. За что мы его и любим.