А. Бродский на фоне инсталляции «Окна». Здесь и далее фотографии с выставки а. Бродского в Музее современного искусства в Перми. Апрель 2010 года
Вообще-то, евреям, по-моему, свойственна некоторая безбытность, вещи у них не очень задерживаются, скорее, проплывают мимо. Но если задерживаются, с ними происходят метаморфозы. Они как-то одушевляются, обретают если не большой нос, то меланхолию. Они начинают размышлять о смысле Бытия или, по крайней мере, стремятся пристроиться к этому смыслу.
Александр Бродский любим людьми. Я не помню ни одной работы Бродского, от офортов «бумажной архитектуры» 1980‑х годов (сделанных вместе с Ильей Уткиным) до его инсталляций на выставке «Русское бедное» в Перми в 2008‑м, которая воспринималась бы критикой, коллегами и публикой иначе, кроме как с восхищением. Он выигрывал международные конкурсы в Японии в 1980‑х, украшал Питтсбург и метро в Нью-Йорке в 1990‑х, в 2001 году на Миланской триеннале был назван «лучшим художником Европы», в 2006‑м представлял Россию на Венецианской биеннале. Он, несомненно, будет представлять наше время в будущем, в историях искусства. Но ему не завидуют, а если завидуют, то скрывают это. Он пробуждает в людях спящие лучшие чувства, и говорят о нем легко и приятно.
Любовь – чувство банальное потому, что не в состоянии объяснить свой предмет. В 2004 году Бродский выставил «Павильон для водочных церемоний» на выставке «Арх-Москва». Это был сарай, сколоченный из старых окон фабрики Бутикова на Остоженке. Фабрику сломали, Бродский собрал свой павильон в Пирогово для фестиваля «Арт-Клязьма». Я был членом жюри фестиваля, помню, как мы, не сговариваясь, решили присудить этой работе премию за лучший интерьер. Выбор не вызывал сомнений, они возникли, когда надо было его обосновать. Выставка «Арх-Москва» собирала тогда самое лучшее, модное и дорогое, что было в нашей архитектуре и дизайне, и все это Бродский победил. Павильон его рассказывал, как 20‑летием раньше, забравшись с друзьями в щель в промзоне, можно было выпить пол-литра водки. Постоянство, с которым люди прибегали к этой процедуре для достижения умиротворенной гармонии, наводило на аналогии с буддийским духом чайных церемоний Китая и Японии.
И что, вот эти церемонии, эти слепые белые окна, быстрое сладковатое сокращение горла с мгновенным ощущением: «опять хорошо!» – это действительно самое лучшее, что у нас было? Все, что вокруг: модные здания, интерьеры и мебель – это действительно чепуха по сравнению с тем чувством бесприютной гармонии вечности, которое создавала водочная церемония?
В рецензии на выставку Бродского в российском павильоне в Венеции в 2006 году я повторил слова, которыми Дмитрий Быков определил стихи Пастернака: вещи Бродского – «мгновенный укол счастья». Последней инсталляцией Бродского, которую я видел, была «Ночь перед наступлением» на реконструированном им «Винзаводе» в Москве. В сводчатых залах в полной темноте вокруг огоньков, обозначавших костры, сидели сотни гипсовых фигур. Это было так красиво и грустно! Вот они сидят в этом бесконечном пространстве, люди с большими грустными носами, и смотрят на огонь, а утром бой и они умрут. Ну и в чем «мгновенный укол счастья»?..
Он рассказывает все больше про смерть. То у него большой колумбарий из спитых чайных пакетиков, выглядящий как брошенное еврейское кладбище в Украине, где-нибудь в Сатанове. То дом сломали, а остались окна с ровными разводами серой грязи, рисунками и надписями, процарапанными давно выросшими, а то и ушедшими подростками. Грустное рукоделие. И вот спрашивается: откуда счастье-то? В чем радость? За что любовь?
