Глава I

ПРЕДМЕТ ИСТОРИИ КАК НАУКИ

Важным исходным пунктом анализа природы истори­ческого познания является определение предмета исто­рии. Действительно, все суждения о путях, возможностях и границах исследования прошлого останутся беспред­метными до тех пор, пока будет отсутствовать четкое понимание того, что в этом прошлом изучает история. Между тем в марксистской литературе до настоящего времени отсутствует общепринятое исчерпывающе точное определение предмета исторической науки.

Правда, в этом отношении история не отличается от других научных дисциплин. Даже в такой точной науке, справедливо считающейся образцом строгости и разви­тости своих понятий, как математика, насчитывается по меньшей мере около 10 ее определений¹. Очевидно, мы имеем здесь дело с закономерным явлением, отражаю­щим самоё природу научного познания: в ходе развития всякой науки происходит непрерывное изменение ее предмета исследования; различные направления и школы выдвигают разные точки зрения па задачи своей науки, а следовательно, и по-разному подходят к истолкованию ее предмета. К этому следует прибавить такую характер­ную черту современного состояния пауки, как все возра­стающая интеграция разных ее отраслей, протекающая параллельно с обособлением новых научных дисциплин. Объективные трудности, препятствующие строго на­учному определению предмета науки, не могут, однако, устранить самой необходимости такого определения. Вся­кий раз, когда мы обращаемся к выяснению познаватель­ных возможностей данной науки и путей их реализации, неизбежно встает вопрос о ее предмете. Чем точнее и строже он определяется, тем яснее мы можем судить о том, что способна дать эта наука в познании объектив­ного мира.

Подходя с этой точки зрения к бытующим в нашей литературе определениям истории, следует отметить их известную расплывчатость, затрудняющую четкое пони­мание ее предмета, а тем самым и требований, которые должны к ней предъявляться. Так, А. В. Гулыга опреде­ляет историю как «науку, изучающую прошлое человече­ского общества»². Очевидно, однако, что далеко не все прошлое, тем более «во всей его конкретности и многооб­разии», как указывается в определении истории, давае­мом в Большой советской энциклопедии³, может и долж­но быть предметом исторической науки. Именно поэтому вызывают определенные возражения и формулировки, предлагаемые В. А. Дьяковым. «Историей,— пишет он,— называют ныне науку, которая всесторонне изучает прошлое человечества...» И далее: «Историческая наука изучает социально-экономическую, общественно-полити­ческую и культурную жизнь общества во всех ее много­образных проявлениях и аспектах» ⁴.

Подобные определения, а число их легко умножить, не только не содержат четкой формулировки действи­тельной проблематики исторической науки, но и ставят перед ней явно непосильную задачу. Изучить прошлое человеческого общества во всей его конкретности и мно­гообразии просто невозможно. Мы нисколько не сомне­ваемся в том, что это хорошо сознают и авторы приве­денных выше формулировок. Вопрос заключается лишь в точности и адекватности определений. История изучает только определенные аспекты и явления прошлого, что и должно найти отражение в формулировке ее предмета исследования.

Конечно, история исследует лишь существенные яв­ления жизни прошлого. Однако правильное само по себе это положение является недостаточным для опре­деления предмета исторической науки уже потому, что понятие «существенные» лишено однозначного содер-жания. В каждой системе ценностей имеются свои критерии, различающие явления существенные и несу­щественные. Вкладывая собственный смысл в это по­нятие, она таким образом воплощает само понимание истории обществом па разных этапах ее развития. Это понимание, естественно, меняется вместе с изменением условий существования общества. Понятие существен­ного в истории по-разному понималось в эпохи Геродо­та, Августина Блаженного и Вольтера; неодинаково трактуется оно и в одну и ту же эпоху в различных идеологических системах. Но это означает, что понятие предмета истории является своеобразным зеркалом, от­ражающим эволюцию представлений общества об исто­рии и ее задачах. Рассматривая, как на протяжении су­ществования историописания изменялось понимание существенного в прошлом, а следовательно и понятие предмета истории, мы тем самым получаем наглядное представление об эволюции требований общества к на­шей науке и вместе с этим — о возрастании объема по­зитивного содержания, заключенного в этом понятии. Различие между тем, как понимал свой предмет Геро­дот и как его понимают, например, историки-марксисты, обусловливается не только разными социальными усло­виями и требованиями, но и прогрессом самой науки. Таким образом, предмет истории сам историчен, что и должно определять наш подход к его рассмотрению. Мы сосредоточимся на характеристике предмета марк­систской исторической науки, пытаясь конкретизировать понятие существенного в истории в его современной марксистской интерпретации. Вместе с тем для того, чтобы более рельефно оттенить марксистскую трактов­ку вопроса, будут рассмотрены представления на этот счет, распространенные в современной буржуазной науке. Это позволит особенно наглядно показать прин­ципиальную новизну, внесенную марксизмом в понима­ние предмета истории, обусловившую ее превращение в подлинную науку, имеющую дело с исследованием объективных закономерностей реальной действитель­ности.

Среди многообразных значений, в которых употреб­ляется термин «история»⁵, выделяются два фундаментальных: 1) прошлое и все то, что происходило в прош­лом; 2) рассказ об этом прошлом, зафиксированный в устной или письменной традиции. Вопрос о соотноше­нии этих двух значений по существу выступает как центральная методологическая проблема, определяющая природу исторической науки. В противоположность ши­роко распространенным в современной буржуазной нау­ке воззрениям о неадекватности наших знаний о прош­лом исторической действительности марксистская идео­логия исходит из признания возможности познать сред­ствами исторической науки прошлое человеческого об­щества в его объективной реальности.

Это, однако, не означает отождествления истории как действительности и истории как науки. Развенчивая тео­рию тождества общественного бытия и общественного сознания, В. И. Ленин указывал на невозможность для общественного сознания полностью отразить необходи­мую цепь развития, складывающуюся из повседневной деятельности людей, и видел высшую задачу в том, чтобы охватить объективную логику эволюции общест­венного бытия в ее общих и основных чертах⁶. В полной мере это положение относится и к исторической науке, которая не может претендовать на буквальное отраже­ние всего того, что происходило в реальной действитель­ности. Она, как и всякая общественная наука, имеет де­ло лишь с такими явлениями в жизни человеческого общества, которые оказывают более или менее значи­тельное влияние на ход исторических событий и в сово­купности своей дают возможность охватить в «общих и основных чертах» весь пройденный человечеством путь.

Обнаружить эти существенные явления, установить объективную логику и закономерность их развития со­ставляет важнейшую задачу исторической науки, в ре­шении которой она тесно взаимодействует с другими общественными науками. Точно так же как в реальной действительности различные стороны жизни общества находятся в органической связи и диалектическом взаи­мопереплетении, так и в области познания явлений обще­ственной жизни имеет место взаимодействие различных научных дисциплин, в ходе которого одна наука неизбеж­но вторгается в сферу другой.

Этот естественный процесс порождает объективные трудности в разграничении «сфер деятельности» различ­ных общественных наук и тем самым определении их предмета. В самой природе общественного познания имеется некоторая его недифференцированность, соответ­ствующая характеру его объекта. Не говоря уже о рас­смотрении закономерностей исторического процесса в це­лом, даже изучение отдельных более или менее значи­тельных явлений общественной жизни, подобных революционным переворотам или длительным социаль­но-экономическим процессам, необходимо предполагает усилия ряда общественных дисциплин. Таким образом, одно и то же социальное явление становится предметом исследования разных наук, и хотя каждая из них, ко­нечно, исследует это явление под определенным, свойст­венным именно ей углом зрения, на практике нередко бывает чрезвычайно трудно четко вычленить ее специфи­ческий предмет исследования.

В особенно большей степени сказанное относится к истории. Почти всегда она имеет дело с явлениями, которые представляют собой сложный продукт разнопо­рядковых отношений. Их изучение неизбежно предпола­гает вторжение историка в сферу других общественных наук. История интегрирует данные этих последних, рас­ширяя, таким образом, за их счет свой предмет исследо­вания. Историк Октябрьской революции, например, рассматривая ее причины, характер и значение, неми­нуемо вынужден обращаться к философской, экономи­ческой, правовой и т. п. проблематике, закономерно включая ее в предмет своего исследования. Мы никогда не сможем понять такое событие всемирно-исторического масштаба, каким является Великая Октябрьская социа­листическая революция, если в своем исследовании будем элиминироваться от общих закономерностей исто­рического развития и специфики их реализации в кон­кретных условиях России начала XX в., законов разви­тия капиталистической экономики и многих иных проблем, непосредственно входящих в сферу других общественных наук, но составляющих в своей совокуп­ности обязательное условие научного объяснения исто­рии Октября.

Конечно, приведенный пример является по своей масштабности исключительным. Но даже сравнительно простое историческое событие выступает, как правило, конечным результатом действия сил, выходящих за сфе­ру непосредственного изучения историка. Возьмем в ка­честве примера Пелопоннесскую войну. При всей кажу­щейся простоте этого события, с начала своего и до конца, удостоверяемого историческими источниками, позволяющими достаточно подробно проследить весь его ход, оно может быть действительно понято во всех его связях и опосредоваииях только на уровне общих закономерностей развития греческого рабовладельче­ского общества.

«Вторжение» истории в предмет исследования других наук ⁷ порождает затруднения в определении ее собст­венного предмета. Эти затруднения, по-разному проявля­ясь, имеют место как в марксистской, так и буржуазной науке. Естественно, что и поиски выхода из них также ведутся на разных путях.

Интервенционистские тенденции современной исто­риографии нашли отражение в многочисленных опреде­лениях истории, распространенных в буржуазной науке. Их анализ показывает, что буржуазная теоретическая мысль оказалась не в состоянии дать подлинно научное истолкование этих тенденций. Более того, их осмысление в условиях общего кризиса идейпо-методологических основ буржуазной историографии фактически ведет к утрате содержательной определенности истории как пауки, что прежде всего и проявляется в распространен­ных на Западе дефинициях. Их характерной чертой яв­ляется подчеркнутая аморфность, смыкающаяся с наро­читым отрицанием за историей права иметь свой собст­венный четко очерченный предмет исследования.

В этом отношении показательна известная, формула голландского ученого И. Хейзинги, получившая широ­кое хождение в западной литературе, согласно которой «история есть интеллектуальная форма, в которой циви­лизация представляет себе отчет о своем прошлом»⁸. Не останавливаясь на других недостатках этой формулы, в частности, на сознательном стремлении ее автора из­бежать термина «наука», который заменяется понятием «интеллектуальная форма», отметим ее намеренную не­определенность. Она позволяет толковать предмет исто­рии как угодно расширительно и вместе с тем не дает возможности выделить то существенное, что в действи­тельности характеризует именно историю.

Определения, подобные только что рассмотренному, по самой своей сути не только не содействуют пониманию действительного предмета истории, но и практически препятствуют этому, так как не заключают в себе ника­ких указаний на наличие некоторой содержательной целостности, свойственной историческому познанию. Бо­лее того, такая целостность нередко прямо отрицается. Так поступает, например, признанный в англо-американ­ской буржуазной науке авторитет в области философии истории И. Берлин. Указывая, что выяснение причин всякого значительного исторического события является делом многих дисциплин, каждая из которых обладает своими собственными средствами, принципами, катего­риями, логической структурой, он утверждает далее, что «истина об истории — может быть самая важная из всех — заключается в том, что история является как раз этой амальгамой, богатой смесью явно несопоставимых ингридиентов» ⁹. По существу, с этим смыкается субъек­тивно-идеалистическое представление о том, что история вообще не знает никакого отделенного от познающего субъекта предмета в строгом смысле этого слова, а ис­следовательский интерес всецело мотивируется совре­менностью и ее потребностями ¹⁰.

Аморфность определения предмета истории буржуаз­ная мысль пытается до известной степени компенсиро­вать введением ключевого понятия, связывающего самые разнообразные аспекты исследования и сообщающего им известное единство. Таким понятием, выступающим в качестве панацеи, способной решить все стоящие перед буржуазной наукой проблемы, является понятие о че­ловеке и его деятельности как главном предмете занятий историка. «Идея человечности» провозглашается «транс-цедентальным принципом всего исторического позна­ния» ^и. В соответствии с этим почти каждое определение истории в западной литературе в разных вариациях повторяет одну и ту же тему: «История есть изучение человеческих стремлений и человеческой деятельно­сти» ¹². Тем самым указывается почва, на которой про­исходит сближение истории с другими гуманитарными дисциплинами.

Едва ли могут быть какие-либо возражения против тезиса о том, что главное внимание историка привлекает историческая деятельность человека. Еще меньше осно­ваний усматривать в этом тезисе водораздел в подходе к пониманию предмета своей науки между буржуазной и марксистской историографией. Со времени знаменитого положения о том, что «история — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека»¹³, марксистская наука видит в человеке главного деятеля истории. Ниже мы попытаемся показать необходимость включения указания на это в самоё формулировку пред­мета истории.

Неприемлемой для марксистской науки является по­следовательно идеалистическая трактовка, которая дает­ся в буржуазной литературе тезису о человеке в исто­рии. В этой трактовке на первый план выдвигается пси­хологическое обоснование исторической деятельности лю­дей. Психология провозглашается теоретическим фунда­ментом истории, а психические качества человека — главным двигателем общественного развития. Показательно, что при всех разногласиях по широкому кругу теоретико-методологических проблем своей науки буржуазные историки достигли высокой степени единства именно по вопросу о соотношении истории и психологии. Еще в конце прошлого столетия К. Лампрехт, отмечая борьбу различных направлений в буржуазной историо­графии, вместе с тем констатировал их единство в глав­ном— в признании того решающего факта, что психоло­гия является основой всей исторической науки ¹⁴. «Совре­менная историческая наука, —писал он в другой рабо­те, — есть в первую очередь социально-психологическая наука» ¹⁵.

Крайним выражением психологической интерпрета­ции предмета истории является утверждение в совре­менной буржуазной науке так называемой психоистории. Представляя собой попытку перенесения метода психо­анализа на изучение широкого круга явлений обществен­ной жизни, «психоистория» претендует сегодня на доми­нирующую роль в ряду наук о человеке, вследствие чего представляется правомерным подвергнуть критическому рассмотрению ее понимание предмета истории.

Первые попытки перенесения психоанализа в исто­рию, предпринимавшиеся еще в довоенные годы, выли­лись в настоящее время на Западе в оформление процве­тающей дисциплины, чье влияние в буржуазной науке постоянно возрастает¹⁶. С полным основанием сегодня можно говорить о волне «психоистории», захлестнувшей в 70-е годы буржуазную науку, в особенности в США; ФРГ и отчасти во Франции ¹⁷.

Естественно, что психоанализ получил особенно ши­рокое распространение в жанре исторической биографии, в значительной мере обязанным ему своим нынешним расцветом на Западе. Как констатирует английский уче­ный А. Марвик, «сегодня не один историк не мог бы написать биографическое исследование без влияния фрейдистской или постфрейдистской психологии»¹⁸. Адепты «психоистории» провозглашают психоаналити­ческое исследование исторических личностей важней­шим, если не единственным, ключом, открывающим тай­ны прошлого. Однако этим жанром их претензии отнюдь не ограничиваются. Все. более широкий круг истори­ческих дисциплин — от историографии до истории идей — становится объектом приложения психоаналитического метода, все агрессивнее делаются позиции его привер­женцев. «Психоисторня делает вызов дисциплине исто­рии»,— утверждается в предисловии к подборке статей, опубликованной в американском «Журнале новой исто­рии» со специальной целью ознакомить историков с важ­нейшими проблемами, обсуждаемыми «психоисторией» ¹⁹.

Поскольку это утверждение не остается простой де­кларацией, последовательно воплощаясь в исследова­тельской практике новоявленных реформаторов истори­ческой науки, возникает законный вопрос, насколько основательными являются эти претензии, насколько на самом деле они обогащают наше понимание истории и ее познавательных возможностей. Этот вопрос пред­ставляется тем более актуальным, что в настоящее вре­мя психоанализ претендует на роль главной альтернати­вы марксизму как методу объяснения всех явлений об­щественного бытия²⁰.

С другой стороны, не прекращаются попытки соеди­нения марксизма и фрейдизма как пути создания «нового направления» развития общественной мысли²¹. Заведо­мая несостоятельность этих попыток, как и претензий психоанализа на доминирующее положение в системе наук о человеке, не освобождает нас от необходимости критического анализа «психоистории» уже потому, что ее построения в настоящее время оказывают все возра­стающее влияние на понимание буржуазными историка­ми коренных теоретико-методологических проблем своей науки, в том числе и на их трактовку предмета истории. Вот почему, говоря о том, как понимает современная буржуазная историография свой предмет исследования, мы не можем обойти молчанием то новое, что внес в эту проблему психоанализ.

Скажем сразу, это «новое» никак нельзя признать вкладом в подлинно научное осмысление предмета исто­рии. Напротив, оно является ярким выражением кризиса идейно-теоретических основ буржуазной историографии, демонстрируя все углубляющийся ее разрыв с прогрес­сивными традициями собственного прошлого. Еще более укрепляет свои позиции характерный для кризисного состояния буржуазной историографии иррационализм. Если еще М. Блок, выражая распространенные в буржу­азной науке своего времени представления, определял предмет истории как «в точном и последнем смысле — сознание людей» ²², то сегодня в подобных определениях на первый план все решительнее выдвигается иррацио­нальное, бессознательное в мыслях и деятельности чело­века.

В этом отношении могут считаться показательными взгляды одного из ведущих авторитетов в области «пси­хоистории»— П. Левенберга. Их исходный пункт состав­ляет положение, что «во всех человеческих мыслях и действиях есть неосознанный императив». Выражаясь в «силах страсти и иррациональности вокруг нас и в нас», он выступает одним из важнейших факторов исторического развития. Поэтому, продолжает свою ар­гументацию П. Левенберг, обращение к бессознатель­ному является необходимым условием познания прош­лого. В частности, только с этих позиций можно понять то, что называют исторической случайностью: с точки зрения американского ученого, «случайность» есть не что иное, как выражение влияния бессознательного на поведение субъекта, которое препятствует, расстраивает или уничтожает его сознательные намерения ²³.

В свете этого П. Левенберг определяет предмет ис­торической науки, который фактически совпадает с предметом психоанализа. Подчеркивая, что «психоана­лиз есть ветвь психологии, наиболее близкая историкам», он утверждает, что обе дисциплины имеют дело с одним п тем же: «Историки изучают прошлые человеческие действия, мысли и мотивы. Это то, что психоаналитики изучают у своих пациентов». Единство предмета обуслов­ливает и единство метода. «Эпистемологическая пробле­ма,— заявляет ученый,— идентична для историка и пси­хоаналитика. Оба они должны реконструировать или вос­создать в своем уме жизнь своих субъектов. Это озна­чает, что оба они зависят от того, что историк Дильтей определял как метод вчуствования для понимания, и что психоанализ называет идентификацией... Этот взгляд признает, что интуитивная идентификация мыслей н чувств другого человеческого существа есть творческий акт, имеющий познавательную ценность»²⁴.

Весь ход мыслей маститого американского психоисто­рика неопровержимо свидетельствует о низведении исто­рической науки в рамках «психоистории» до роли при­кладной дисциплины психоанализа. Уделом истории ока­зываются психоаналитические упражнения по поводу «комплексов» тех или иных исторических деятелей и це­лых народов. Фрейдистские постулаты об Эдиповом комплексе, бессознательных, прежде всего сексуальных, влечениях и пр. возводятся в ранг доминант, обусловли­вающих весь ход развития общества, определяющих важнейшие исторические явления. Такое кардинальное переосмысление и предмета истории, и методов ее изуче­ния, и принципов, управляющих социальными процесса­ми, практически означает разрыв с традиционной исто­риографией. Вот почему, несмотря на весь бум, поднятый на Западе вокруг распространения принципов психоана­лиза на историю, даже буржуазные историки, отдающие дань моде, в своем большинстве не торопятся безогово­рочно переходить под знамена «психоистории».

Вплоть до настоящего времени большую часть рев­ностных поборников психоанализа в истории составля­ют психологи, даже психиатры, но не собственно исто­рики. Что касается этих последних, то даже, признавая значение психоанализа для истории и используя от­дельные его положения в своей исследовательской практике, в целом они не приемлют психоаналитическое истолкование предмета и задач исторической науки. Как вынуждены признать американские психологи Ф. Вайнстейн и Г. М. Плат, «историки, таким образом, остаются скептическими в отношении психоисторического пред­приятия» ²⁵.

Этот скептицизм вполне обоснован. Претендуя на роль основополагающего метода в истории, психоанализ по природе своей неисторичен. Он имеет дело с вне­временными и вне историческими категориями, по самой своей сущности не способными объяснить динамику ис­торически развивающегося общества, так же впрочем, как и поведение отдельных индивидуумов, которое, во­преки уверениям фрейдистов, не определяется их ран­ним детством²⁶. Не удивительно поэтому, что даже бур­жуазные историки, ратующие за широкое использование исторической наукой принципов психоанализа, выступа­ют, говоря словами американского исследователя обще­ственной мысли Ф. Е. Мэнюела, против гипертрофиро­ванного увлечения им²⁷.

Дело, однако, не только в антиисторизме и иррацио­нализме «психоистории». Извращение ею предмета исто­рической науки имеет далеко идущий идейно-политиче­ский план. Независимо от субъективных намерений от­дельных ученых «психоистория» в целом занимает место на крайне правом фланге современной буржуазной исто­риографии. Совершаемая ею фактическая подмена пред­мета исторической науки открывает широкие возможно­сти для фальсификации истории в угоду самым реакци­онным силам современности. Показательным примером тому служит психоаналитическая интерпретация фашиз­ма, сводящая существо проблемы к личным качествам, всевозможным «комплексам» его главарей и таким образом пытающаяся лишить эту проблему ее подлинного классового содержания²⁸.

Не может не обратить на себя внимание то обстоя­тельство, что именно в интерпретации фашизма психо­аналитические категории особенно широко используются учеными, которых и по направлению их научных интере­сов и по их методологии никак нельзя причислить к пси­хоисторикам. Так, например, известный западногерман­ский исследователь новейшей истории К. Д. Брахер, в целом остающийся на почве рационалистического (в рамках буржуазной методологии) объяснения исто­рии, тотчас же теряет эту почву, как только речь захо­дит о причинах победы фашизма в Германии. Утверж­дая, что Гитлер и нацизм якобы не поддаются никакому рациональному объяснению, он совершенно в духе пси­хоаналитического учения продолжает: «Мы встречаемся не просто с необъяснимым динамизмом одного челове­ка, а с ужасной болезнью»²⁹.

Не менее определенно классовая сущность «психоис­тории» проявляется в дискредитации революционных движений и их деятелей, которые трактуются в терминах психопатологии. Впрочем здесь она едва ли оригинальна. Уходящая своими корнями в прошлое столетие, традиция изображать революционные потрясения болезненными расстройствами общественного организма пышным цве­том расцвела после второй мировой войны, сделавшись одним из показателей общего поправения буржуазной науки. Формула Дж. Ренира, что революция — это не что иное, как «психо-патологический феномен», а революцио­нер— «умственно неуравновешенный», «болезненный тип»³⁰, четко отразила общее стремление реакционных ученых свести проблему революции к патологическому отклонению общества от «нормы». Сомнительный «вклад» современных психоаналитиков в эту традицию заключается лишь в попытке дать ей наукообразное обоснование. В соответствии с канонами фрейдистской психологии оно сводится к поискам иррациональных побудительных мотивов деятельности революционных вождей и мыслителей. В этих мотивах, обнаруживае­мых главным образом в фактах семейной биографии революционных деятелей, порождающих многочислен­ные патологические «комплексы», и усматриваются глав­ные причины революционных потрясений.

Сошлемся в качестве примера на книгу американско­го автора Э. Метвина «Рост радикализма», словно скон­центрировавшую все пороки психоаналитического «объ­яснения» революции. Вызванная к жизни подъемом леворадикального движения в США конца 60 — начала 70-х гг. и запечатлевшая на своих страницах страх буржуазных идеологов перед ним, эта книга призвана была дать «психоисторическое» обоснование борьбы американских правящих кругов против левого радика­лизма. Отождествляя радикалов и революционеров и не скрывая своей ненависти к тем и другим, Э. Метвин пы­тается на историческом материале дискредитировать самоё идею революционного насилия. Объявляя револю­ционный радикализм продуктом больного ума, он со ссылкой на 3. Фрейда трактует его как социальную бо­лезнь, являющуюся психологической реакцией на стрес­сы городского общества³¹. Главная «вина» за револю­ционные потрясения возлагается автором на обременен­ных вследствие трудного детства, семейных и иных обстоятельств разнообразными патологическими «ком­плексами» революционных деятелей и идеологов.

Другой американский автор конструирует на психо­аналитической основе так называемую теорию «револю­ционной личности», определяющим мотивом деятельно­сти которой провозглашается Эдипов комплекс³². Клас­совый смысл подобных откровений очевиден.

В свете всего сказанного легко объяснима еще одна характерная черта психоаналитического истолкования предмета исторической науки: подчеркнутый приоритет национального над классовым. Пытаясь распространить метод психоаналитического исследования личности на анализ социальных, политических, профессиональных и иных групп, теоретики «психоистории» конструируют психологический базис такого изучения, которым объяв­ляется национальный характер. И здесь, как во многих других случаях, психоисторики в сущности не оригиналь­ны. Представления о национальном характере как со­циальной доминанте широко бытовали уже в историо­графии XIX в. Более того, уже тогда передовая буржуазная мысль высмеивала эти представления за их «крайнее детство»³³. Сомнительная «новизна» психоисториков заключается в интерпретации национального характера в терминах психопатологии.

Именно с таких позиций, в частности, рассматривает­ся история Германии XIX — первой полвины XX вв. При­меняя индивидуальные психиатрические категории к ха­рактеристике целой культуры, авторы подобных «иссле­дований» обвиняют в психическом расстройстве всю германскую нацию. Утверждается, что германская куль­тура институализировала параноидные позиции и их удовлетворение, что обеспечило ведущее положение па­раноидного типа в нации совершенно независимо от социальных классов, из которых она состояла, н истори­ческих эпох³⁴. Так, немецкий народ объявляется нацией параноиков, чем в последнем счете и «объясняются» по­разившие его бедствия, в том числе и фашизм. Тем са­мым не только снимается ответственность с немецких и международных монополий за приход фашизма к власти в Германии и все его преступления, но и факти­чески реабилитируются его главари. Главным виновни­ком бед, обрушившихся на Германию и весь мир, стано­вится немецкая нация, точнее, ее параноидальный ха­рактер. Но где же здесь история даже is традиционном для буржуазной науки понимании се?

Не удивительно поэтому, что даже приверженцы «психоистории» выступают сегодня с критикой класси­ческого психоанализа, ратуя за отказ от использования в изучении истории наиболее одиозных положений фрейдизма и приближение к методам рационального объяснения прошлого. Особенно показательной в этом отношении является уже цитировавшаяся статья Ф. Вайнстейна и Г. М. Плата. Носящая программный характер, она представляет собою развернутое выраже­ние своеобразной самокритики «психоистории», попытку найти выход из тупика, в который неминуемо заводит историков неукоснительное следование фрейдистским канонам. Характерным образом этот выход авторы стремятся найти на путях преодоления психоаналитиче­ской ограниченности истолкования предмета историче­ской науки. Фактически признавая научную несостоя­тельность такого истолкования, они указывают па необходимость его расширения путем включения объек­тивной социальной действительности, с которой прежде всего имеет дело историк. Соответственно этому предла­гается расширить за счет традиционных методов исто­рического исследования инструментарий «психоисто­рии»³⁵.

Представляется, однако, утопической сама идея мо­дификации «психоистории» при сохранении базисных положений психоанализа. Между тем предлагается именно это. Так, Г. Вайнстейн и Г. М. Плат усматривают выход из положения в соединении рассмотрения фрей­дистского уровня конфликтов (человек и общество) и социологического уровня (конфликты между сопер­ничающими в обществе социальными группами), пола--гая, что такое соединение расширит возможности обеих дисциплин и приведет к созданию нового, «социологиче­ского» направления в «психоистории»³⁶. Но такое эклек­тическое соединение не может дать действительного ре­шения вопроса. В самом деле, о каком научном подходе к изучению прошлого может идти речь, если постули­руется вневременной, вне исторический конфликт между человеком и обществом, как продукт всеподавляющих требований внесоциальных инстинктивных импульсов, и утверждается, что этот фрейдистский принцип пред­ставляет собою «эмпирически здоровый психоаналитический базис для объяснения поведения масс, который всегда отсутствует у социологических ориентации, осно­вывающихся на интересе, рациональности и сознании»³⁷.

Очевидно, что такой «базис», рассматриваемый как предмет исторической науки, дезориентирует исследова­теля, уводит его в область надуманной проблематики, не облегчающей, а напротив, затрудняющей выяснение действительных закономерностей исторического разви­тия. Любая социологическая надстройка над этим «ба­зисом» не в силах изменить его антиисторическую при­роду. Ибо каждый конфликт в обществе исторически обусловлен. Нет и никогда не было ни абстрактного об­щества, ни абстрактной личности. По природе своей личность не является асоциальной. Она вступает в кон­фликт с обществом в силу определенных исторических условий. Выяснить истоки конфликта можно лишь ис­следовав эти условия. Только изучив характер господ­ствующих в исторически определенном обществе со­циальных отношений и выяснив социальное положение данной личности, а также положение тех классовых сил, интересы которых она выражает, можно понять действи­тельную природу этого конфликта. Но как раз этот путь познания исторической действительности с порога отвер­гается психоанализом.

Современная марксистская наука не отрицает извест­ного научного значения психоанализа, используемого is строго определенных рамках. Но, как подчеркивает Л. Сэв, «сколь бы велика ни была ценность психоанализа внутри его собственных границ, отныне уже можно счи­тать бесспорным одно: эти границы расположены цели­ком вне сферы истории и относящихся к ней социальных явлений»³⁸.

Научная несостоятельность попыток соединения пси­хоанализа и социологической теории в рамках единой науки, объясняющей историческое развитие человеческо­го общества, представляется весьма многозначительной I) свете характерных для современного состояния бур­жуазного обществоведения интеграционных тенденций. Отражая несомненную неудовлетворенность буржуазно­го общества этим состоянием³⁹, не в последнюю очередь вследствие неспособности буржуазных общественных паук эффективно противостоять все возрастающему авторитету марксистско-ленинского учения об обществе, эти тенденции имеют ярко выраженную классовую на­правленность. Стремление к преодолению традиционной разобщенности между буржуазными общественными науками продиктовано необходимостью поднять теоре­тический уровень буржуазного обществоведения, повы­сить его действенность в современной идеологической борьбе. Тем поучительнее рассмотреть, как это стремле­ние отражается в трактовке предмета исторической науки.

Необходимо признать, что современное понимание предмета истории, обнаруживающееся как в теоретиче­ских формулировках, так и, в особенности, в историо­графической практике буржуазных авторов, является значительно более широким, чем оно было, например, в прошлом или начале нашего столетия. Наряду с по­литической и конституционной историей, составлявшей преимущественно предмет исследования в прошлом веке, равноправными отраслями исторического знания стали экономическая и социальная история, история культуры и другие сферы человеческого общежития. В настоящее время практически нет ни одной области деятельности человека, которая не привлекала бы к себе внимание историков.

Такое расширение предмета истории объективно ве­дет к ее сближению с другими общественными науками и частичному заимствованию их исследовательских ме­тодов. Это сближение, однако, не носит характера одно­стороннего движения. История не только расширяет свой предмет и методологический арсенал за счет других общественных дисциплин, по и, в свою очередь, сообща­ет им свои методы и точки зрения. Особенно знамена­тельными в этом плане представляются складывающиеся в современной буржуазной науке отношения между исто­рией и социологией. На смену былому отчуждению И прямой враждебности между этими дисциплинами, еще совсем недавно господствовавшими в буржуазной лите­ратуре⁴⁰, приходит тенденция к их взаимодействию, вы­ражающаяся, в частности, во взаимопроникновении их методов и их данных.

С одной стороны, происходит процесс историзации буржуазной социологии, проявляющийся в заимствова­нии ею исторических концепций и фактического мате­риала⁴¹. С, другой — в исторический анализ все шире внедряются социологические методы, а сама история провозглашается социальной наукой. Аналогичным обра­зом развиваются взаимоотношения между буржуазной историографией и политологией, сближение между кото­рыми происходит в рамках так называемой социальной истории⁴².

Наконец, в этом же русле находится и усвоение опре­деленной частью буржуазных историков математических методов исследования, что привело к складыванию в рамках буржуазной историографии так называемой новой экономической истории⁴³. Не останавливаясь на характеристике этого течения буржуазной исторической мысли, отметим только, что, выражая позитивную тен­денцию в ее развитии, оно связано с известной переори­ентацией исторической науки. И в дефинициях предста­вителей «новой экономической истории» и, в особенности, в их историографической практике легко прослеживает­ся явный акцент на изучении социальных отношений как главной задаче исторической науки⁴⁴.

«Социологизация» и «математизация» исторической науки ведут, таким образом, к определенному переос­мыслению в буржуазной науке как природы историче­ского познания вообще, так и предмета истории, в част­ности. Возрастание в последние годы «сциентизации исторических исследований», которое известный амери­канский ученый Д. Игерс рассматривает как характер­ную черту современного состояния западной науки⁴⁵, имеет своим закономерным следствием отказ ее от некоторых традиционных представлений относительно того, чем должна заниматься история. На смену челове­ческой личности, мыслью и деятельностью своей порож­дающей уникальные, неповторимые обстоятельства, вы­зывающие главный интерес историка, в качестве предме­та истории приходят структуры, предполагающие нали­чие в историческом процессе определенных форм одно­образия и повторяемости. В этих условиях происходит известная модернизация понимания самой природы человеческой деятельности как предмета исторического исследования. Провозглашается, что «история есть изучение человека в его социальных условиях»⁴⁶. Под­черкивается, что «историческая наука имеет задачей изучение не просто структуры человеческой деятельно­сти, но определенных временных (т. е. исторических) и социальных структур, в которых происходит извест­ная деятельность людей»⁴⁷.

Несомненно, что такое переосмысление предмета ис­тории является определенным шагом вперед в буржуаз­ной науке, способствуя более глубокому пониманию воз­можностей исторического познания и путей их реализа­ции. В то же время было бы неверным переоценивать позитивное значение этих тенденций. Прежде всего, несмотря на их широкое распространение, они отнюдь не являются господствующими в современной буржуазной науке. Наряду с ними там имеют место и противополож­ные тенденции. Мы уже говорили о «психоистории», ко­торая при всей се уязвимости занимает доминирующее положение в освещении ряда важных разделов прошло­го, например, истории немецкого фашизма.

Не менее показательным является своеобразное воз­рождение на Западе интереса к морализующей истории. Н этом отношении представляется символичным появле­ние на страницах «Американского исторического обо­зрения» статьи Г. Райта «История как моральная паука», в основу которой был положен президентский адрес, прочитанный на годичном собрании Американ­ской исторической ассоциации. Резко выступая против попыток «приспособиться к стандартам естественнона­учной беспристрастности», Г. Райт завершает свою статью призывом и надеждой на возрождение истории как морального искусства⁴⁸. Тем самым в принципе отвергается провозглашаемый сторонниками «сциенти­зации» истории идеал беспристрастной, строго научной, далекой от всякого морализирования историографии. Еще более важным представляется то обстоятельство, что сама «сциентизация» истории не посягает на идеали­стические основы буржуазной историографии, вследствие чего она далеко не является последовательной. Только этим можно объяснить, например, тот на первый взгляд парадоксальный факт, что один из виднейших привер­женцев «сциентизации» истории, ратующий за широкое использование ею количественных методов, американ­ский ученый Р. Фогель в то же время утверждает, что «квантификация не трансформирует историю в науку, а просто расширяет сумму научно обоснованного знания, на которое могут опираться историки» и вследствие этого она «не требует отказа от истории как искусства»⁴⁹.

Дело заключается в том, что «социологизация» и «ма­тематизация» истории являются лишь одним аспектом захватившего буржуазное обществоведение процесса интеграции. Другой не менее важный аспект этого про­цесса образует дальнейшее сближение истории с наука­ми, рассматривающими в сугубо идеалистическом плане поведение человека. Крайним выражением такой интег­рации является «психоистория». Но даже историки, ори­ентирующиеся на точные методы исследования и со­циально-экономические категории, обнаруживают очевидную зависимость от исходных постулатов буржуаз­ной науки, идеалистически трактующих задачу изучения исторической деятельности человека. Это находит свое выражение, в частности, в признании невозможности си­лами одной только социальной науки решать стоящие перед историей задачи.

«Задача, которую историки ставят перед собой,— по­ясняют эту мысль видные американские представители «новой экономической истории» Р. Фогель и С. Энгерман,— не может быть достигнута с помощью одной соци­альной науки. Так как историки стремятся осмыслить все человеческое поведение, они выходят за рамки социаль­ной науки в моральную и эстетическую сферу»⁵⁰. На практике это ведет к идеалистическому истолкованию предмета исторической науки, серьезно подрывающему позитивное значение «сциентизации» буржуазной исто­риографии.

Следует отметить и другую сторону вопроса. В силу присущего буржуазной науке метафизического склада мышления «социологизация» и «математизация» исто­рии нередко оборачиваются явным пренебрежением к так называемой событийной истории. Отмежевываясь от традиционной историографии, приверженцы «новой экономической истории» вообще порою отказываются признавать всякое ее научное значение. Недаром один из ведущих представителей нового течения в западно­германской историографии В. Моммзен всерьез заду­мывается над тем, не отдать ли политическую историю вообще в руки дилетантов. «Может и должна ли исто­рическая наука,— задается он вопросом,— отныне от­граничиваться изображением долговременных структур­ных перемен и предоставить «histoire d'evenements», историю политических событий традиционного рода, ди­летантам?»⁵¹. Независимо от того, как в данном конкрет­ном случае решается этот вопрос, представляется знаме­нательной сама его постановка. Не удивительно, что она встречает резкие возражения со стороны представителей политической историографии, не без оснований опасаю­щихся за дальнейшую участь своей дисциплины в рам­ках социологизированной истории.

Эти возражения представляют для нас и более общий интерес, так как в них отражается реакция определен­ной части буржуазных историков против интеграционных процессов в современном буржуазном обществоведении, что и побуждает присмотреться к ним более вниматель­но. Подлинным манифестом этой реакции можно считать опубликованную западногерманским «Историческим журналом» статью К. Гильдебранда, направленную на защиту политической историографии ранкеанского тол­ка. Автор ее решительно отвергает претензии адептов «новой социальной истории» создать интегрирующую пауку, «которая стремится опекать все известные истори­ческие дисциплины, навязывая им свою собственную парадигму»⁵². Указывая далее на вред таких представ­лений для истории, К. Гильдебранд предпринимает раз­вернутую попытку обосновать традиционный для буржуазной литературы взгляд на историю как науку, изучающую особенное, индивидуальное, неповторимое. «Историческая наука,— подчеркивает он,— должна ис­ключительно высоко ценить значение особенных ситуа­ций, желания и решения отдельного человека и, не в последнюю очередь, неожиданные, «случайные» собы­тия. Ни одна другая наука не возьмет у нее уравнове­шивание этих величин. Это ее дело»⁵³.

Естественно, что при таком понимании предмета истории отпадает всякая необходимость в исторической теории. Более того, с точки зрения новоявленного аполо­гета идиографизма, она даже вредна, ибо ее претензия на всеобщую достоверность «в сущности означает упразднение истории, которую мы знаем» ⁵⁴. К. Гильдебранд не скрывает антимарксистской направленности своих построений. Образцом исторической теории, с ко­торой он сражается, является теория К. Маркса.

Словно для того, чтобы развеять последние сомнения в подлинном смысле своих взглядов, К. Гильдебранд иллюстрирует положение о «вреде» общей исторической теории на примере изучения истории немецкого фа­шизма. Кстати говоря, сам этот термин он берет в мно­гозначительные кавычки, подчеркивая тем самым его неправомерность. В действительности, по его убеждению, речь может идти лишь о «случае Гитлера», не поддаю­щемся объяснению в терминах общей исторической теории. Сочувственно цитируя «классическую», по его словам, формулу Ранке, что «из особенного можно осторожно и отважно поднять к общему», но «из общей теории нет пути к пониманию особенного», западногер­манский ученый предлагает рассматривать вопрос о политике и личности Гитлера как исходный пункт исторических исследований, которые «в свою очередь ведут к пониманию происхождения и условий так на­зываемого «фашистского» господства»⁵⁵.

Весь этот ход мыслей венчает сентенция о том, что «никакие исторические дисциплины не могут претендо­вать представлять собою всю историю, но все они долж­ны соединяться на почве антропологического измерения исторической науки»⁵⁶. Так замыкается круг. Критик оказывается на тех же исходных позициях, что и критикуемые. «Антропологическое измерение» выступает той основой, на какой соединяются практически все течения современной буржуазной мысли. Вот почему полемика между ними, какой бы острый характер она ни прини­мала, представляет собой, в сущности, борьбу оттенков и рамках одного и того же идеалистического понимания предмета истории. Отсюда проистекает и конечная не­состоятельность всех попыток реформировать буржуаз­ную историографию, под каким бы флагом они ни пред­принимались.

Следует оговориться. Порок буржуазной историо­графии, конечно, не в том, что она акцентирует внима­ние на изучение деятельности человека. В этом пункте, как уже подчеркивалось, никаких расхождений между марксистской и буржуазной науками нет. Но они появ­ляются сразу же, как только речь заходит о природе этой деятельности. Помещая в фокус своего понима­ния предмета истории человека, буржуазная наука на­меренно стремится биологизировать и психологизировать его деятельность, лишив ее социальных корней. Не гово­ря уже о психоисториках или представителях традицион­ной политической историографии, даже ученые, ратую­щие за социологизацию исторической науки и соответ­ственно этому настаивающие па расширении ее предмета, в конечном счете апеллируют к исторической личности, выступающей в их построениях не столько продуктом, сколько творцом социальных отношений.

О том, как это делается, дает представление написан­ная довольно давно, но не утратившая в этом смысле своего значения статья Т. Шндера «Структуры и лично­сти в истории». Начав с утверждения, что подлинным предметом истории являются структуры и унылой кон­статации того бесспорного факта, что феномен мировой социальной революции не может излагаться языком Нибура или Ранке и их методами, что вынуждает «к бес­пощадному выбрасыванию за борт дорогих, но ставших несостоятельными представлений», Т. Шидер тем не ме­нее фактически пытается сохранить эти представления, лишь слегка модернизируя их. Достигается это путем элементарной подмены понятий. Провозглашая, что ис­торики должны заниматься изучением структур, западно­германский ученый в то же время рассматривает эти последние как плоды творческой деятельности отдельных выдающихся личностей. Он говорит об исторических деятелях, создающих структуры, укрепляющих и разру­шающих их⁵⁷.

В приведенном ходе рассуждений словно в капле во­ды отразился коренной порок буржуазного понимания истории, который не могут скрыть никакие широкове­щательные декларации и модные термины. Обращаясь к исследованию социально-экономических отношений, используя при этом тончайшую методику, заимствован­ную из естественных наук, буржуазная историография остается на идеалистических позициях в главном — в истолковании предмета истории. Даже изучая мате­риальные условия жизни общества, она рассматривает их сквозь призму автономии исторической личности, навязывающей истории свою волю. Эта исходная пози­ция и объясняет конечную неудачу всех попыток буржу­азных ученых путем интеграции истории с социальными науками и усвоения ею количественных методов преодо­леть кризис ее теоретико-методологических основ.

Буржуазные исследователи, имеющие дело с челове­ком в истории, пытаются раскрыть его сущность (при­роду) как некую вневременную и вне историческую аб­стракцию. Таким образом, в их общих построениях неис­торическое (психологическое, биологическое и т. п.) определяет историческое, обусловливая научную несостоятелыюсть не только их понимания предмета истории, но и всей трактовки исторического процесса. Претензии познать сущность человека как ключ к пониманию исто­рии чем-то сродни поискам вечного двигателя. Прокла­мируемые едва ли ни с первых шагов историописания, они столь же настойчивы, сколь и бесплодны. Но если наука давно доказала теоретическую невозможность создания вечного двигателя, то призрак вечной и неиз­менной человеческой природы все еще довлеет над ума­ми буржуазных обществоведов. В тщетной погоне за ним буржуазная наука мистифицирует реальный исто­рический процесс.

Выступая в самых разнообразных вариациях, тема сущности (природы) человека обрекает буржуазную науку на бесплодное теоретизирование относительно психических качеств, определяющих человеческую инди­видуальность, а с ней вместе — и весь исторический про­цесс. «Но сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»⁵⁸. Это положение К- Маркса и Ф. Энгельса указывает на единст­венно научный путь осмысления проблемы «человек н история». Будучи в своей сущности совокупностью об­щественных отношений, человек является одновременно и творцом и продуктом истории. Нет абстрактной челове­ческой сущности, как и пет абстрактного индивида. В каждый данный момент общественного развития «сущ­ность человека» в своих наиболее социально важных проявлениях обусловливается конкретными условиями места и времени, формирующими исторического челове­ка. Только изучая эти условия в их становлении и разви­тии, можно понять действительное место человека в ис­тории.

Таким образом, не природа человека определяет движение истории, а напротив, в процессе его формиру­ется человек как общественное существо. Но тем самым важнейшей предпосылкой изучения исторической дея­тельности человека является исследование обстоятельств, при которых она происходит. Сами же эти обстоятель­ства являются объективными по своей природе. Подчер­кивая эту диалектику субъективного и объективного в историческом процессе, К. Маркс писал: «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»⁵⁹.

Обоснованная К. Марксом диалектическая поста­новка вопроса о соотношении объективных и субъек­тивных факторов в общественном развитии составляет необходимый отправной пункт анализа всего комплекса вопросов, относящихся к определению предмета истори­ческой науки. Его содержание образует исследование двух взаимосвязанных проблем, определяемых как: I) закономерности общественного развития и 2) исто­рическая деятельность человека. Для историка-маркси-ста взаимосвязь этих проблем означает, что изучение исторической деятельности людей будет научно плодо­творным лишь в свете исследования закономерностей общественного развития, ибо она не только происходит в рамках этих последних, но и в немалой степени опре­деляется ими. Воплощая в себе материальные условия жизни общества, эти закономерности олицетворяют объ­ективные факты исторического процесса.

С другой стороны, марксисты всегда подчеркивали ак­тивную преобразующую роль исторической деятельности людей. Определение предмета марксистской историче­ской науки предполагает выяснение подлинного характе­ра взаимодействия между этой деятельностью и объек­тивными законами общественного развития, в рамках которых она протекает.

Поскольку всякое явление, представляющее интерес для историка, выступает результатом этого взаимодейст­вия, необходимо возникает вопрос о мере сочетания в круге проблем, составляющих предмет исторической науки, общего и особенного. Как мы видели, в буржуаз­ной науке традиционно гипертрофируется значение осо­бенного, воплощающегося в деятельности исторической личности. В противоположность этому в марксистской историографии всегда подчеркивается определяющая» в последнем счете роль общего в познании конкретного многообразия исторической действительности. Соответ­ственно этому и в истолковании предмета исторической пауки и в историографической практике делается по­следовательный упор на познание закономерностей об­щественного развития, выяснение которых дает ключ к пониманию «особенного» и «неповторимого», заключен­ного в каждом историческом явлении.

Едва ли могут быть сомнения в справедливости такого подхода, научная плодотворность которого убеди­тельно подтверждается лучшими достижениями маркси­стской историографии. Неоспоримой заслугой марксизма является теоретическое и конкретно-исследовательское обоснование необходимости изучения исторической дея­тельности людей в органическом единстве с исследова­нием социальных и экономических структур, в рамках которых она происходит. Только такое понимание пред­мета истории сделало возможным действительно научное изучение прошлого человеческого общества, позволив обнаружить в его бесконечном многообразии общие зако­номерности и ведущие тенденции исторического развития.

Таким образом, в самом предмете своем история Сближается с социологией (историческим материализ­мом) ⁶⁰. Это сближение, отражая общие интеграционные тенденции, присущие современной науке, является, не­сомненно, научно-прогрессивным фактом в развитии марксистского обществоведения, способствуя взаимному обогащению обеих дисциплин. Вместе с тем оно порож­дает свои проблемы, важнейшей из которых представля­ется разграничение предмета этих наук. Конечно, такое разграничение всегда будет в известном смысле услов­ным. Социология, изучая общие законы развития обще­ства, неизбежно вторгается в сферу истории, ибо только на ее материале эти законы могут быть познаны. Точно так же историк неминуемо обращается к категориям исторического материализма, раскрывая глубинное со­держание их явлений и процессов. Более того, весьма перспективными в научном отношении являются обла­сти, пограничные между историей и социологией.

Работа на стыке этих дисциплин, в которой перепле­таются данные и методы как истории, так и социологии, открывает особенно большие возможности для познания диалектики общего и особенного в общественном процес­се в ее конкретно-историческом воплощении и обнаруже­ния на этой основе закономерностей исторического

развития.

Классический пример тому — знаменитые историко-социологические исследования основоположников марк­сизма-ленинизма, представляющие собою неразрывное единство исторического и социологического подходов к рассмотрению сложнейших явлений общественной жиз­ни. Было бы непозволительным педантизмом пытаться определить, относится ли, например, «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» к числу «чисто» исторических или «чисто» социологических трудов К. Маркса.

Но если применительно к каждой отдельно взятой работе, созданной на стыке истории и социологии, мы не всегда можем, да и должны пытаться точно классифици­ровать ее дисциплинарную принадлежность, то совсем по-иному обстоит дело с определением предмета самих этих дисциплин. Их близость только усиливает необхо­димость четкого осмысления специфики каждой из них. В особенности это относится к истории. Чрезмерный ак­цент в формулировках ее предмета на социологических категориях чреват опасностью стирания специфики исто­рии как науки, изучающей закономерности общественно­го развития в их конкретно-историческом проявлении.

Между тем имеющиеся в современной марксистской литературе взгляды на соотношение истории и социоло­гии не всегда в должной мере учитывают это обстоя­тельство. Действительно существующее между ними об­щее подчас гипертрофируется до такой степени, что вообще исчезает всякое качественное различие между предметами обеих наук. В заостренной форме такую точку зрения выразил Б. Ф. Поршнев, отказавшись «про­вести какую-либо демаркационную линию между исто­риком и истматчиком-социологом в том смысле, что последний разрабатывает, исследует социологические законы, а историк —нет». Усматривая функцию истори­ческой науки в открытии закономерностей общественного развития, Б. Ф. Поршнев расценивал всякое конкретно-историческое исследование как некий эксперимент, на пути создания общесоциологических построений и уста­навливал между учеными, занимающимися социологиче­скими проблемами, и теми, кто проводит конкретно-исто­рические исследования, такое же соотношение, какое су­ществует между физиками-теоретиками и физиками-экс­периментаторами ⁶¹.

Смешение предмета истории и социологии создает опасность «социологизирования» истории в дурном смысле этого слова, появления в историографической Практике трудов, в которых социологическая схема омертвляет реальную историческую жизнь, стирает ее красочное многообразие, индивидуальную неповтори­мость ее конкретных проявлений, обесцвечивает исто­рию. В таких работах история становится безликой, ;i место реальных людей с их реальными чувствами, мыслями, делами занимают мистифицированные социо­логические категории, выступающие в одинаковом обличье в самых разнообразных исторических условиях.

Разумеется, в такой схематизации истории менее всего повинен сам Б. Ф. Поршнев, конкретно-истори­ческие работы которого отличаются мастерским иссле­дованием реальной исторической действительности во всем ее неповторимом своеобразии; и вместе с тем они отнюдь не являются простым «экспериментом» на пути создания общесоциологических построений, обладая важным самостоятельным значением. Достаточно вспом­нить его известное исследование о Фронде, впервые в исторической литературе показавшее действительный размах классовой борьбы во французском обществе пер­вой половины XVII в.⁶². Конечно, этот замечательный труд внес свой вклад в обоснование и развитие общесо­циологической теории феодализма. Но было бы неспра­ведливо только к этому сводить его место в науке. Он имеет большое значение именно как самостоятельное исследование (а отнюдь не эксперимент!), не только восстановившее действительный масштаб народных движений во Франции первой половины XVII в., но и раскрывшее подлинную природу такого важного исто­рического явления, каким была Фронда.

Такой же характер носят и другие значительные про­изведения марксистской историографии, убедительно свидетельствующие о том, что история имеет свой собст­венный предмет, не сводимый к предмету никакой другой науки, в том числе и социологии. История не является вспомогательной дисциплиной социологии, и степень ее зрелости не может измеряться одной только мерой ее «социологизации».

Неправомерная «социологизация» истории, доводя­щаяся до утраты последней собственного предмета ис-следования, нередко осуществляется под флагом повы­шения теоретической вооруженности исторической науки, усиления в ней социологического элемента. Со­циология действительно играет большую роль в истори­ческом познании. Но эта роль может быть по-настоящему эффективной лишь в том случае, если история сохраняет самостоятельность в качестве науки, обладающей собст­венными предметом и методами исследования. Именно с этих позиций и следует подходить к вопросу о значении социологии для истории.

Социологический элемент необходимо присутствует в марксистской историографии, составляя одно из важнейших условий ее научности. Исторический мате­риализм выступает в отношении исторической науки (как и всех других общественных дисциплин) в качестве об­щей теории и методологии, формирующей всеобщие принципы подхода к осмыслению конкретных историче­ских явлений и процессов⁶³. Эти принципы играют роль общих методологических ориентиров в безбрежном океа­не событий прошлого, позволяющих обнаружить объек­тивные связи между ними, установить определенные закономерности в той о'бласти, которая на первый по­верхностный взгляд представляется сферой произволь­ной деятельности человека. Лишенная таких ориентиров, история, по существу, теряет право именоваться наукой, превращается в унылую бессистемную опись того, что имело место в прошлом. Какой бы частной проблемой ни занимался историк, он неминуемо должен обращаться к общесоциологическим категориям для ее осмысления как определенного звена исторического процесса, ибо только в таком контексте может быть до конца понято ее объективное содержание.

«...Задача науки заключается в том,— подчеркивал К. Маркс,— чтобы видимое, лишь выступающее в явле­нии движение, свести к действительному внутреннему движению...»⁶⁴. Применительно к изучению истории че­ловеческого общества эта задача может быть решена лишь путем обращения к общим законам его развития, открытым и обоснованным историческим материализмом. Руководствуясь этими законами, историческая наука впервые получила возможность раскрыть действительные причины движения человеческого общества с начальных Шагов его становления вплоть до сегодняшних дней и тем самым установить объективные рамки для осмысления бесчисленного количества многообразных явлений, со­ставляющих это движение.

Выдающееся значение для исторического познания общих методологических принципов не освобождает, од­нако, историков от необходимости разрабатывать собст-пеппые исследовательские методы, ориентированные на изучение конкретной исторической действительности. Только сами историки могут успешно решать проблемы своей науки. Но для этого необходимо четкое осознание ими ее возможностей. Осуществление данного условия и предполагает среди другого решение вопроса о взаимо­отношении истории и социологии. В системе марксизма эти науки, находясь в органической связи, взаимно до­полняют и обогащают друг друга. Каждая из них ис­следует человеческое общество в совокупности, в динами­ке составляющих его связей и отношений. Это единство объекта исследования образует ту реальную основу, на которой возможно плодотворное взаимодействие истории и социологии: качественная однородность объекта иссле­дования обусловливает однородность методов обеих наук, равно как и возможность успешного заимствования одной наукой категорий другой.

Это, однако, не означает некую нерасчлененность предмета истории и социологии. Нельзя также искать демаркационную линию между этими науками во времен­ной сфере⁶⁵. Подлинно научная теория общества и зако­нов его развития предполагает глубокое осмысление не только современного состояния общества и присущих ему закономерностей, но и в не меньшей мере его истории вплоть до его древнейших истоков. С другой стороны, со времен античности историописание никогда не ограни­чивалось прошлым. Исследование современных историку процессов и явлений общественной жизни имманентно присуще исторической науке на всех этапах ее существо­вания ^б6. И уж, конечно, как мы видели, место истории в системе общественных наук не может быть сведено к представлению экспериментальных материалов для социологии. Вся многовековая историографическая прак­тика служит убедительным опровержением такого взгля­да. Конечно, всякое подлинно крупное историческое произведение имеет социологическое значение. Оно мо­жет вести к уточнению или даже пересмотру тех или иных социологических положений, содействуя углубле­нию и обогащению общих социологических категорий. Ставшие классическими, труды мировой историографии, начиная с «Истории» Геродота, бесспорно, внесли свой вклад в выработку научных представлений об историче­ском процессе и его закономерностях. В этом смысле можно говорить об их «экспериментальном» для социо­логии значении. Не менее бесспорно, однако, и другое. Любая попытка свести значение таких произведений к их социологическому аспекту обедняет их подлинное содержание, а с ним вместе — и понимание предмета исторической науки.

Действительное соотношение между историей и со­циологией может быть понято из диалектики общего, особенного и единичного в историческом процессе. Со­циолога интересуют общие законы развития человечест-|а, условия их действия, движущие силы общественного Процесса, общий смысл исторического движения и его ос­новные этапы. В центре внимания социолога вся карти­на исторического процесса, взятая в ее существенном содержании; главная его задача — осмысление истории человеческого общества в неразрывном единстве всех трех временных состояний — прошлого, настоящего и будущего.

Историка, как правило, интересуют более ограничен­ные цели. Предметом его исследования всегда, даже В том случае, когда его внимание привлекает всемирная история в ее целостности, являются конкретные события и процессы, взятые в конкретных пространственно-вре­менных координатах. Его интересует не война вообще, а конкретные события Пелопоннесской, Тридцатилетней пли второй мировой войны. Он изучает революционное народничество 70-х годов прошлого столетия, или про­цесс первоначального накопления в Англии, или идеоло­гию германского империализма, или любое другое соци­альное явление, фиксированное в известной точке исто­рии, а не некие социальные феномены, лишенные пространственно-временной определенности. Даже когда историк исследует не отдельное событие или процесс, а изучает историю какой-либо страны или всего челове­чества, он прежде всего имеет дело с конкретными в своих пространственно-временных характеристиках явлениями.

Поэтому, в частности, неотъемлемой чертой историче­ской науки является описательность. Она — не вынуж­денное зло, которое приходится терпеть в силу того, что предметом исследования историка может быть конкрет­ное событие⁶⁷, а необходимый элемент всякого подлинно исторического исследования, ибо без описательное™ нет и истории как рассказа о развитии человеческого обще­ства. Любая попытка изгнать из истории описательность означает на деле умерщвление истории, лишение ее воз­можностей действенно выполнять свою социальную функцию. Присутствующий во всяком историческом про­изведении описательный материал не только сообщает необходимую доказательную силу выдвинутым в нем положениям, но и в большой мере содействует их широ­кому усвоению и популяризации. Мы уже не говорим о том, что только посредством самого тщательного и де­тализированного, насколько это позволяют источники, описания человечество может знать свое прошлое.

Присущий нашей науке элемент описательности нахо­дит свое выражение в широком распространении повест­вовательной формы исторического исследования. О чем бы ни писал историк, будь это ход военных действий между двумя враждующими государствами или слож­нейший переплет социально-экономических и идейно-по­литических процессов, он рассказывает о своем предмете исследования. Рассказ в истории, однако, отнюдь не равнозначен плоскому перечислению фактов, лежащих на поверхности изучаемого явления. Он не просто описывает данное явление, но и анализирует его, отвечая не только на вопрос «как», но и на вопрос «почему». Но тем самым мы подходим к пониманию принципиального различия между марксистским объяс­нением природы исторической науки и буржуазным идиографизмом. Оно заключается не в признании или отрицании существования в истории описательного (по­вествовательного) элемента, а в истолковании его места и роли в исторической науке. Историки-марксисты, отме­чая наличие в своей науке описательного элемента, вме­сте с тем четко определяют его место. Он находит свое воплощение в историографической практике в той форме, какую приобретает историческое произведение, то есть в форме исторического повествования.

По своей форме историческая наука действительно выступает как история-повествование. Форма оказывает, конечно, известное влияние на содержание, но отнюдь не определяет его. Применительно к рассматриваемому вопросу это означает, что сущность исторического иссле­дования не может сводиться к повествованию. Историк в повествовательной форме излагает результаты прове­денной им работы, которая, как и всякая научная рабо­та, включает в себя моменты анализа и синтеза, необхо­димо предполагая установление за определенными рядами фактов некоторой закономерности, ими управля­ющей. Очевидно, что решение этих задач не может быть достигнуто лишь простым повествованием историка об интересующем его предмете. Его рассказ представляет Собою концентрированный продукт исследования, создаваемый с помощью применения совокупности различных приемов и средств научного познания исторической дей­ствительности. Будучи по форме повествованием, он по существу своему является исследованием, устанавли­вающим или разъясняющим определенные закономерно­сти исторического развития. Но это означает несостоя­тельность распространенных в буржуазной литературе определений истории, сводящих ее существенное содер­жание к повествованию ⁶⁸.

Порок буржуазного идиографизма заключается, сле­довательно, не в том, что он указывает на значение эле­мента описательности в исторической науке, а в том, что это значение неправомерно гипертрофируется. Описательность провозглашается сутью и высшей целью исто­риографии, исчерпывающей все ее содержание. В фило­софском плане это находит свое выражение в отрыве осо­бенного от общего. Особенное и только особенное объяв­ляется предметом исторического исследования. Простая связь фактов признается достаточной для исторического повествования. Теоретическое же осмысление их, раскры­вающее существенные закономерности общественного процесса, остается, по убеждению сторонников идиографического метода, вне сферы компетенции историка. Как удачно выразился о классике буржуазного идиографизма Ранке Э. Карр, он «благочестиво верил, что божествен­ное провидение позаботиться о самом смысле истории, если он позаботится о фактах»⁶⁹. Пусть не в столь наив­ной форме убеждение в том, что задача историка строго ограничивается простым описанием интересующих его явлений прошлого, и сегодня довольно широко распро­странено в буржуазной науке⁷⁰. Его теоретическим обоснованием занимается целое течение современной буржуазной философско-исторической мысли, так назы­ваемая аналитическая философия истории⁷¹.

Коренное отличие материалистического понимания истории от буржуазного идиографизма состоит в том, что оно предполагает диалектическое единство особенно­го и общего в историческом процессе, рассматривая его как характерную черту этого последнего, выражающую его объективное содержание. Отсюда вытекает прин­ципиально важное уточнение положения об особенном как предмете исторической науки. Отнюдь не всякое особенное имеет историческое значение и заслуживает, следовательно, внимания историка. Оно представляет для историка интерес лишь постольку, поскольку в нем отражается общее в его более или менее существенных чертах, поскольку оно составляет определенное звено в общем процессе. Когда мы говорим, что то или иное событие является историческим или имеет историческое значение, мы полагаем, что оно оказало свое влияние на современное ему и последующее общественное развитие. Степень и масштабы этого влияния определяют меру значимости такого события и, следовательно, интерес к нему исторической науки.

В древней Греции было бесчисленное множество больших и малых военных столкновений. Мы выделяем из их числа ограниченное число войн именно в силу их исторической значимости, в силу того влияния, которое они оказали на развитие событий в определенном исто­рическом регионе. Возьмем в качестве примера Пело­поннесскую войну. В этом явлении, безусловно, индиви­дуальном, особенном и неповторимом, имеются вместе с тем некоторые существенные моменты, выходящие за рамки данной индивидуальности, которые главным об­разом и вызывают к ней наш научный интерес. В Пело­поннесской войне отразился целый комплекс противоре­чий греческого рабовладельческого общества V в. до н. э. В свою очередь, она их еще более обострила, подо­рвав основы существовавшего в греческих полисах по­рядка и положив начало длительным социально-полити­ческим катаклизмам в древней Греции, упадку греческой рабовладельческой демократии. Но тем самым Пелопоннесская война как исторический факт не может получить научное объяснение, будучи рассматриваемой сама по себе, изолированно или даже в простой связи г другими фактами древнегреческой истории.

Итак, предметом истории является особенное, которое мы можем характеризовать как историческую ин­дивидуальность, чье познание, однако, необходимо пред­полагает соотнесение единичного с общим. Причем суть вопроса не может быть просто сведена к тому, чтобы поставить изучаемое явление в общую историческую связь. Необходимость этого, естественно, признают п самые ревностные сторонники идиографизма, ибо без пего вообще невозможно существование истории как пауки. Главное заключается в том, что для научного объяснения данного явления необходимо установить его место в общей исторической цепи, а для этого нужна теория, объясняющая существенные стороны обществен­ного процесса. Возвращаясь к нашему примеру, отме­тим, что нельзя правильно объяснить причины и харак­тер Пелопоннесской войны, не привлекая теорию антич­ного рабовладельческого полиса и — более широко— теорию, разъясняющую основные закономерности функционирования и развития рабовладельческого строя. С другой стороны, эта война позволяет нам лучше понять процессы, протекавшие в древнегреческом поли­се периода его упадка, а тем самым и углубить общую теорию античного рабовладения. Так проявляется в исто­риографической практике неразрывная связь историче­ского и социологического элементов.

Ориентируясь на изучение особенного в общественном процессе, историческая наука прежде всего исследует деятельность людей, ибо всякое историческое событие является в своей сути продуктом этой деятельности. В центре ее внимания всегда находится человек со свои­ми помыслами, целями, поступками⁷². Весь многообраз­ный спектр деятельности человека от повседневных хо­зяйственных забот и до высшего взлета его гения привлекает первоочередное внимание историка, так как в процессе ее осуществляется все развитие человеческого общества. Какими бы сюжетами ни занимался историк, его исследование приобретает общественную значимость в той мере, в какой оно освещает тс или иные существен­ные стороны исторической деятельности людей. Как справедливо замечает А. В. Гулыга, «интерес к истории— это прежде всего интерес к человеку»⁷³.

Важнейшей чертой исторического рассмотрения деятельности человека является рассмотрение ее во вре­мени. Если бы человеческое общество носило статичный характер, не существовала бы история как наука. Она рассматривает деятельность человека и ее результаты в развитии, как последовательную цепь совершающихся ,во времени событий, образующих в своей совокупности определенные причинно-следственные ряды. Предметом исторического исследования всегда является хронологи­чески определенная деятельность человека, ограничен­ная известными пространственно-временными рамками. Всякое социальное состояние, являющееся продуктом этой деятельности, включает в себя нечто новое по срав­нению с ему предшествовавшими. Именно оно и привле­кает в первую очередь внимание историка, стремящегося таким путем обнаружить тенденции развития человече­ского общества на определенных его отрезках⁷⁴.

Таким образом, предмет истории составляет деятель­ность человека, рассматриваемая в своей динамике. Но это— социально опосредованная деятельность. В истори­ческой жизни человек выступает как составная часть определенной общности—классовой, национальной и т. п.

В ее рамках он осуществляет (или не осуществляет) свои цели, вступая в известную систему отношений и совер­шая известную совокупность действий. В этих рамках происходит все историческое развитие. Только установле­ние таких рамок, отражающих объективную историче­скую действительность, делает возможным ориентиро­ваться в безбрежном океане прошлого и выделять суще­ственные явления, определяющие характер и содержание исторического процесса. Непреходящая заслуга марксиз­ма перед исторической наукой как раз в том и состоит, что своим учением об общественно-экономических фор­мациях он указал на единственно возможный путь объ­ективного познания развития человеческого общества в его существенных чертах и закономерностях. Общест­венно-экономическая формация является той социологи­ческой категорией, которая составляет предпосылку на­учного познания как общих закономерностей историче­ского процесса, так и действительного места в этом про­цессе человека.

Изучение исторической деятельности человека будет научно плодотворным только при условии ее органиче­ской связи с выяснением закономерностей общественного развития. В противном случае история представляла бы хаотическое нагромождение более или менее случайных фактов, соединенных в историческом повествовании в не­которую систему на основании тех или иных субъектив­ных соображений. Только признание закономерного ха­рактера общественного развития и выяснение конкретных исторических закономерностей, в рамках которых осуще­ствляется деятельность людей и которые складываются в ходе этой деятельности, составляет необходимое усло­вие действительно научного изучения истории.

Тем самым мы подходим к центральному вопросу, занимающему нас в этой главе. Именно эти конкретные исторические закономерности и составляют главный предмет истории как науки. В марксистской литературе получило убедительное обоснование положение о том, что историческая закономерность не является простым отражением в конкретно-исторической деятельности за­кономерности социологической. Она представляет собой специфическую историческую категорию, связанную с социологическими законами, но отнюдь не исчерпывает­ся ими. Характерной чертой исторической закономерно- сти является ее пространственно-временная определен­ность. Она складывается в определенных исторических условиях, выступая сложным продуктом переплетения и взаимодействия экономических, политических и идео­логических процессов⁷⁵.

Осмысление конкретной закономерности возможно на уровне исторической теории, объясняющей реалии обще­ственного процесса. Отличительной чертой такой теории является ее привязанность к определенной совокупности исторических фактов, которые она призвана объяснить. Основываясь на общих положениях марксистской со­циологической теории, она помогает раскрыть объектив­но существующую между ними связь и, таким образом, установить закономерность известного ряда явлений и процессов, совершающихся в определенных пространст­венно-временных рамках.

Сама необходимость обращения к исторической тео­рии для установления закономерности в совершающихся в жизни общества событиях указывает на то, что эта последняя не лежит на поверхности, легко доступной непосредственному наблюдению. Отмечая, что важней­шую задачу исторического исследования составляет анализ конкретно-исторического своеобразия, в котором выступают в истории общие законы, П. Н. Федосеев под­черкивает: «Нащупать в многообразии единичных явле­ний общую закономерность и распознать эту закономер­ность за скрывающими ее суть особыми историческими формами — это нелегкое дело исследователя»⁷⁶.

Сложность решения этой задачи не в последнюю оче­редь объясняется творческой ролью, которую играет в общественном процессе историческая деятельность лю­дей. Эта деятельность вносит в жизнь общества тот мо­мент «неправильности», без которого история, пользуясь известным выражением Н. Г. Чернышевского, преврати­лась бы в «тротуар Невского проспекта». Такое превращсние, конечно, неизмеримо облегчило бы процесс ис­торического познания. Он уподобился бы простейшему кибернетическому устройству, в которое бы социолог-программист вкладывал определенную программу (тео­рию), а историк-вычислитель получал готовые результа­ты. Но тогда история перестала бы быть историей.

В действительности все обстоит далеко не так. Исто­рический процесс не программируется социологическими законами. На каждом шагу в его течение вторгается нечто неожиданное, непредвиденное, вносящее свои, под­час значительные, коррективы в общий ход развития человеческого общества. То, что «должно быть», далеко не всегда совпадает с тем, что есть в реальной действи­тельности. Между ними стоят многие факторы, в числе которых немаловажное место принадлежит исторической случайности. «История носила бы очень мистический характер,—подчеркивает К. Маркс,—если бы «случай­ности» не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями. Но ускорение и замедление в сильной степени зависят от этих «случай­ностей», среди которых фигурирует также и такой «слу­чай», как характер людей, стоящих в начале во главе движения»⁷⁷. Это часто цитируемое положение К. Марк­са имеет важное методологическое значение. Оно озна­чает, в частности, что случайное в истории является таким же законным предметом исследования, как и не­обходимое.

Следует оговориться. Такая постановка вопроса, разумеется, не проводит знака равенства между случай­ным и необходимым в истории. Еще более далека она от распространенной в буржуазной литературе гипертрофии роли исторической случайности, сводящей историю, по образному выражению Г. С. Коммеджера, к «смеси слу­чайностей, ошибок, неожиданностей и глупостей»⁷⁸

В историческом процессе случайное занимает подчинен­ное положение по сравнению с необходимым, будучи с ним диалектически связанным. По известному выра­жению Ф. Энгельса, оно «представляет собой форму, за которой скрывается необходимость»⁷⁹.

В общесоциологическом плане мы вправе отвлечься от случайного. Социологические законы выражают исто­рическую необходимость, и никакая случайность не мо­жет, например, изменить поступательный характер раз­вития человеческого общества или переход во всемирно-историческом плане от одной общественно-экономической формации к другой, более зрелой. Иное дело — живая историческая действительность в бесконечном многооб­разии ее конкретных проявлений. Здесь также историче­ская необходимость пробивает себе дорогу, но историку далеко не безразлично проследить формы, в которых происходит ее торжество, ибо именно в них обнаружи­вается составляющая предмет его исследования истори­ческая закономерность.

Нужно уточнить и само понятие торжества необходи­мости в конкретно-исторической действительности. Было бы упрощением понимать его как простое отрицание слу­чайности. В реальном историческом процессе дело об­стоит сложнее. Случайность не просто отрицается исто­рической необходимостью. В снятом виде она присутствует в том историческом состоянии, которое утверждается как реализация исторической необходи­мости, диалектически превращаясь в нее⁸⁰. Будучи формой выражения необходимости, случайность, прежде всего в образе исторической личности, накладывает свой, порой существенный, отпечаток на ее конкретно-истори­ческое воплощение.

В своей исследовательской практике историк имеет дело с разного рода случайностями. Одни из них уско­ряют торжество исторической необходимости, другие препятствуют этому. Но во всех случаях они образуют фактор исторического действия, который никак нельзя сбрасывать со счетов, рассматривая формирование кон­кретной исторической закономерности.

Понятия «историческая случайность» и «историческая закономерность» не являются взаимоисключающими друг друга. Напротив, первая составляет необходимый ингридиент второй. Конкретная историческая закономер­ность тем и отличается от социологической, что включает в себя момент случайного, необходимо не вытекающего из всего предшествующего хода исторического развития. Это «случайное», порожденное либо деятельностью исторических личностей, либо вмешательством объектив­ных факторов, внешних по отношению к данной последо­вательности событий, как раз и сообщает истории ее не­повторимое очарование. В противном случае она пред­ставляла бы унылую однообразную картину, в которой действовали бы не живые люди, наделенные разумом, волей, страстями, а бездушные марионетки неких выс­ших сил, программирующих все развитие человеческого общества.

Излюбленным мотивом буржуазных ученых, ратую­щих за изгнание из истории детерминизма, является за­щита «свободы воли» человека, его права на «свободный выбор»⁸¹. В действительности лишь марксистская поста­новка вопроса об исторической необходимости и истори­ческой закономерности дает ключ к подлинно научному решению этих проблем. Материалистическое истолкова­ние этих категорий не только не исключает, но и прямо предполагает существование «свободы выбора» людей. Вопрос заключается лишь в границах такой свободы. В противоположность антидетерминистским концепциям, имеющим широкое хождение в буржуазной литературе, марксистская наука исходит из того, что объективная обусловленность общественного развития в каждый дан­ный момент образует рамки, в которых протекает истори­ческая деятельность людей. Эти рамки предостерегают против всяких попыток изображения исторической лич­ности демиургом истории, способной по своему произволу придавать ей то или иное направление, но в то же время они достаточно широки для того, чтобы деятельность че­ловека в соответствии с его выбором могла оказать более или менее существенное воздействие на объективное те­чение событий.

Эта-то деятельность и привносит в закономерный ход исторического развития момент случайного. Он может быть достаточно заметным. Однако нельзя согласиться с мнением, что «собственно из того, что мы именуем слу­чайностями, и складывается конкретная закономерность, вытекающая из всей суммы тенденций развития, бесчис­ленных, а потому никогда не устанавливаемых наукой полностью «случайных» воль, поступков, событий, дей­ствий» ⁸². Конкретная историческая закономерность объективируется материальными условиями жизни об­щества и представляет собою в своей сущности выра­жение исторической необходимости. Что же касается исторической случайности, то она, накладывая свою печать на реализацию исторической закономерности, вместе с тем занимает подчиненное положение среди формирующих ее факторов и не определяет ее сущност­ное содержание. Исследователь-марксист, характеризуя известную историческую закономерность, обращает главное внимание на объективные предпосылки, обус­ловившие ее историческое бытие.

Предметом исследования марксистской исторической науки являются все конкретные исторические законо­мерности, составляющие в своей совокупности живую ткань общественного процесса. В их числе особо выдаю­щееся значение принадлежит закономерностям классо­вой борьбы. Их изучение составляет главную задачу марксистского исследования общества. Поскольку исто­рия классового общества есть история классовой борьбы, вне ее не могут быть поняты ведущие закономерности его развития.

Поскольку классовая структура составляет важней­ший продукт материальных условий жизни общества, коренящихся прежде всего в достигнутом данным обще­ством известном уровне развития производительных сил, ее изучение предполагает обязательное исследова­ние этих условий. Познание исторических закономерностей классовой борьбы, как и конкретных исторических закономерностей вообще, невозможно без учета мате­риальных предпосылок деятельности людей. Эти пред­посылки они застают в готовом виде объективно суще­ствующими независимо от их сознания. Без учета этого останется непонятной важная сторона предмета марк­систской исторической науки. Марксистское исследование конкретных исторических закономерностей должно опи­раться па твердый фундамент, который образует изуче­ние материальных условий социальной деятельности людей.

В социальной жизни люди не просто исходят из из­вестных материальных предпосылок, но и преобразуют их в процессе своей деятельности. Преобразование мате­риальных условий жизни общества составляет важней­ший результат исторической деятельности человека и, следовательно, также входит в сферу исторического исследования.

Итак, история исследует конкретные, ограниченные определенными пространственно-временными рамками, закономерности общественного развития, связанные с деятельностью людей, а также объективные пред­посылки и результаты этой деятельности.

Интерес историка распространяется как на объектив­ную, так и на субъективную стороны общественного про­цесса. Диалектическое единство этих сторон в реальной действительности требует от исторической науки рас­сматривать их в органическом взаимодействии. Естест­венно, что в конкретной историографической практике разные ученые в зависимости от круга своих научных интересов могут обращать преимущественное внимание на какую-то одну из них. При этом, однако, подлинно научное отражение исторической действительности до­стигается лишь тогда, когда в должной мере учитывают­ся обе ее стороны, независимо от того, какая из них вы­зывает интерес ученого. Нельзя, например, претендовать на научное освещение деятельности исторической лично­сти, не обращаясь к выяснению объективных закономер­ностей, в рамках которых она совершалась. Но точно также невозможно исследовать природу и характер объективной исторической закономерности без изучения деятельности масс, социальных групп, политических пар­тий, отдельных личностей, накладывающих на нее свой неизгладимый отпечаток. Вот почему изучение многооб­разных форм исторической активности масс, равно как и ее результатов, составляет специфическую черту исто­рии как науки и должно быть отмечено в самой форму­лировке ее предмета исследования.

Рассмотренное выше понимание предмета историче­ской науки представляет исходный пункт для изучения природы исторического познания. В частности, оно даст необходимые отправные моменты для суждения о позна­вательных возможностях истории.

¹ См.: Р а к и то в А. И. Анатомия научного знания. М., 1969, с. 9. 10.

²Гулыга А. В. Эстетика истории. М., 1974, с. 4.

³ См.: Большая советская энциклопедия, изд. 3, т. 10. М., 1972,с. 575.

⁴ Д ь я к о в В. А. Указ. соч., с. 11.

⁵ См. об этом: Г у л ы г а А. В. Указ. соч., с, 3.

^г См,: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 18, с. 345.

⁷ Не только общертвеиных. Рассматривая развитие науки как один'из важных аспектов общественного развития в целом, историк в той или иной мере вынужден вступать и в сферу естествознания.

⁸Huizinga J. A Definition on the Concept of History.— In: Philosophy and History. New York, 1963, p. 9.

⁹ В е г 1 i n I. History and Theory: The Concept of Scientific Hi­story. — In: «Generalisations in Historical Writting». Philadelphia,1963, p. 99.

¹⁰ См.: Faber K'. — G. Theorie der Geschichtswissenschaft. Mfln-chen, 1972, S. 24—25. Ср.: Gratis F. Vom «Schwarzen Tod» zurReformation. Der krisenhafte Charakter des europaischen Spatmittel-alters. — In: HZ. Beiheft 4 (neue Folge). Revolte and Revolution inEuropa. Miinchen, 1975, S. 12—13.

¹¹ Medicus F. On the Objectivity of Historical Knowledge.—In: Philosophy and History, p. 151.

¹² См., например, Commager H. S. The Nature and the Stu­dy of History. Columbus, Ohio, 1966, p. 10; Gawronski D. History:Meaning and Method. Jowa city. 1967, p. 5; Luthy H. In Gegenwart derGcschichte. (West) Berlin, 1967, S. 31; Dray W. IT. On Importance inHistory.— In: Mind, Science, and History. Albany, 1970, p. 255; Fa­ber K.j—G. Op. ciu, S. 35; Schieder Th. Politische Handeln aushistorischem Bewusstsein. — In: HZ, 1975, Bd. 220, H. 1, S. 7 и др.

¹³ См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 102.

¹⁴ Lamprecht К. Was ist Kulturgeschichte?—In: DZfG, 1896,Vierteljahresheft 2, S. 77.

¹⁵ Lamprecht K. Moderne Gcschichtswisscnschaft. Berlin, 1909,

S. 1.

¹⁶ См.: С а лов В. И. Историзм и современная буржуазная исто­риография. М., 1977, гл. 3

¹⁷ См.: Loesdau A. Zur Krise der burgerlichen Historiographiein den USA. —In. ZfG, 1976, N 6, S. 639. Ср.: Iggers G. G. Die«Annales» und fore Kritiker. — In: HZ. 1974, Bd. 219, II. 3, S. 600,

¹⁸ Mar wick A. The Nature of History. New York, 1971, p. 141,cp. pp. 269—270.

¹⁹ S t о z i e r Ch. Preface to the Special Issue on Psychohistory. —In: The Journal of Modern History, 1975, vol. 47, N 1, p. 201.

²⁰ См. Сэв Л. Психоанализ и исторический материализм.—В кн.:Клеман К. Б., Брюно П., Сэв Л. Марксистская критика психоанали­за. М., 1,976, с. 218—220.

²¹ Аргументированную критику этих попыток см. в цитированнойработе французского философа-марксиста Л. Сэва.

²² Блок М. Апология истории или ремесло историка. М., 1973,с. 83. Цитируется работа, написанная в начале 40-х годов.

²³ Loewenberg P. Psychohistorical Perspectives on ModernGerman History.— In: The Journal of Modern History, 1975, vol. 47,N 1, pp. 229—231.

²⁴ Ibid., pp. 231-232.

²⁵ W e i n s t e i n F., Piatt G. M. The Coming Crisis in Psychohi-story. — In: The Journal of Modern History, 1975, vol. 47, N 1,p. 203.

²⁶ Развернутую критику основных положений психоанализа см.в указанном сборнике «Марксистская критика психоанализа», а так­же: Лейбин В. М. Психоанализ и философия неофрейдизма. М.,1977.

²⁷ М э н ю е л Ф. Е. О пользе и вреде психологии для истории. —В кн.: Философия и методология истории. М., 1977, с. 262.

²⁸ О психоаналитической интерпретации фашизма и ее объектив-пом социальном смысле помимо указанной книги В. И. Саловатакже см: Рахшмир П. Ю. «Гитлеровская волна» в буржуазнойисториографии Запада.—«Ежегодник германской истории, 1975». М.,1976; Он ж с. Социологические и психологические интерпретациифашизма в современной буржуазной науке.—МИВИН, вып. 11.Томск, 1976.

²⁹ Bracher К. D. The German Dictatorship: The Origins, Struc­ture and Effects of National Socialism. New York, 1970, p. 63.

³⁰ Renier G. J. History: Its Purpose and Method. London, 1950,pp. 226, 228—229.

³¹ М е t h v i n E. H. The Rise of Radicalism. The Social Psychology oi Messianic Extremism. New York, 1973, pp. 16, 21.

²³ См.: Wolfenstcin E. V. The Revolutionary Personality. Princeton, New York, 1973, pp. 228—229.

³³ См., например, Ковалевский М. М. О методологических приемах при изучении раннего периода в истории учреждений М., 1878, с. 5—6.

³¹ Loewenberg P. Op. cit., pp. 258—200.

³⁵ См.: Weinstein F., Piatt G. M. Op. oit. Как свидетельст­вует такой признанный авторитет в области «психоистории», какП. Лёвенберг, психоисторическая литература «в лучших своих образ­цах» комбинирует психоаналитические клинические данные с исто­рической перспективой и социологическими понятиями, широко ис­пользует исторические данные, полученные из архивных и докумен­тальных исследований, качественный гуманитарный анализ и т. п(См.: Loewenberg. Op. cit., p. 279).

³⁶ См.: W e i n s t e i n F., P 1 a 11 G. M. Op. cit., p. 228.

³⁷ Ibidem.

³³ Сэз Л, Цит. соч., с. 241.

³⁹ Применительно к исторической науке такая неудовлетворен­ность ярко проявилась в отчете о работе 31-го съезда историков ФРГ. (См.: Rudolf H. Rallose Wissenschaft.—In: Frankfurter Allge-meine Zeitung. 28. September, 1976). Аналогичные настроения широко распространены также в США. (См.: «History and Theory». 1976, vol. XV, N 1, p. 94).

⁴⁰ См.: G а 11 i e W. В. Philosophy and the Historical Understan­ding. London, 1964, pp. 53, 146. У. Гэлли констатирует здесь «фан­тастическое отсутствие исторического мышления» у философовн «почти патологическое нежелание доверяться каким-либо общимположениям» у историков.

⁴¹ См.: L о е s d a u A. Op. cit., S. 634.

⁴² Petersen S. Biirgcrliche «Politische Wissenschaft» und Zeit-gcschichtsschreibung. Zu burgerlichen Parteienlehre und—Darstellungis der BRD. — In: ZfG, 1976, N 7, S. 754.

⁴³ Иногда в аналогичном смысле в литературе употребляетсятермин «новая социальная история». (См.: Loesdau A. Op. cit.,

S. 638—639).

⁴⁴ См. об этом: Ковальченко И. Д., С и в а ч е в II. В. Струк­турализм и структурно-количественные методы в современной исто­рической пауке. — «История СССР», 1976, № 5. Развернутую

характеристику современного состояния «количественного» изучения истории в буржуазной науке см. также: Aydelotte W. О. Quantification in History. Reading, Mass. 1971; Fogel R. W. The Limits of Quantitative Methods in History.— In: AHR, 1974, vol. 79, N 4; Arnold K¹. Geschichtswissenschaft und elektronische Datenver-arbeitung. Methoden, Ergebnisse und Moglichkeiten einer neuen Hilfs-wissenschaft.— In: HZ. Beiheft 3 (Neuc Folgc. Mcthoderiprobieme der Geschichtswissenschaft), 1974.

⁴⁵ I g g e r s G. G. New Directions in European Historiography.Middlcwton, Conn. 1975. p. 3.

⁴⁶ II i g h a in J. willi К r i с g с i I and Gilbert F. History.New Jersey, 1966, p. 388.

⁴⁷ F i с r h a u s R, Was isl Geschk'lilc? In: Probleme der Ge­schichtswissenschaft. Diisscldoif, 1073, S. 16. Еще дальше идутпредставители складывающемся м KICTOHIUCe время на левом флангебуожуазного обществоведения так намываемой «истории общества».Западногерманский орган этого течения и своем программном заяв­лении определяет его как «историю социальных, политических,экономических, социально-культурных и духовных феноменов, кото рая фиксируется в определенных общественных формациях». (Vor-wort der Herausgeber.— In: Geschichte und Gesellschaft, 1975, H. 1, S. 5). С этой точки зрения история должна принять характер междисциплинарной интегрирующей «историко-критической социаль­ной науки». Следует, однако, отметить, что это течение представлено относительно незначительным числом исследователей и подвергается ожесточенным нападкам со стороны официальной буржуазной исто­риографии, в том числе представителей «социальной истории». См.: I.ozek G. Aktuclle Fragen der Entwicklung von Theorie und Metho-dologie in biirgerlichen №storiographie. — In: ZfG, 1977, N 9, S. 1023—1025.

⁴⁸ См.: Wright G. History as a Moral Science.—In: AHR, 1976, vol. 81, N 1, p. II.

⁵³ Ibid., S. 341.

⁵⁴ Ibid., S. 340.

⁵⁵ Ibid., S. 352, 355.⁵⁶ Ibid., S. 356.

⁴⁹ F о g е 1 R. W. Op. cit., pp. 349—350.

so Fogel R. W. and En germ an S. Time on the Cross. The Economics of American Negre Slavery. Boston — Toronto, 1974, vol. 2, p. 3.

⁵¹ Mommsen W. J. Die Gcschichtswissenschaft jenseits des Ш-.slorismus. Dusseldorf, 1971, S. 44.

⁵² Hildebrand K. Geschichte oder «Gesellschaftsgeschichte»?—

In: HZ, 1976, Bd. 223, H. 2, S. 332.

⁵³ Ibid., S. 341.

⁵⁴ Ibid., S. 340.

⁵⁵ Ibid., S. 352, 355.⁵⁶ Ibid., S. 356.

⁵⁷ См.: Schieder Th. Strukturen und Personlichkeilen in der Geschichte. — In: HZ, 1962, Bd. 195, H. 2.

⁵⁸ М а р к с К. и Э н г е л ь с Ф. Соч., т. 3, с. 3.

⁵⁹ Там же, т. 8, с. 119.

⁶⁰ Освещая проблему взаимоотношения истории и марксистской социологии, мы под последней понимаем общую социологию, изу­чающую законы функционирования и развития общества, т. е. ис­торической материализм. Различные уровни конкретной социологии остаются вне пределов нашего рассмотрения. О соотношении общей и конкретней социологии см.: Щепаньский Я. Элементарные понятия социологии. М., 1969, с. 8—Hi. В указанном здесь смысле проблема взаимноотношения истории и социологии стала предметом оживленного обмена мнениями советских историков и философов и начале 1964 г. (См.: История и социология. М., 1964). См. также: Федосеев П. Н. Диалектика современной эпохи. 2-е, дополн. изд. М., 1975, с. 539—574; Ирибаджаков Н. Клио перед судом бур­жуазной философии. М., 1972, с. 177—208.

⁶³ См.: Украинцев Б. С. Марксистско-ленинская философия и методы общественных наук. — ВФ, 1977, № 7, с. 86.

"Маркс К. и Э н г е л ь с Ф. Соч., т. 25, ч. 1, с. 343. 42

⁶⁵ Так, Ц. Бобинская видит различие между историком и социо­логом, по существу, лишь в том, что первый транспортирует в прош­лое проблемы, которыми применительно к современному обществу занимается последний. (См.: Bobinska С. Historiker und histo-rische Wahrheit. Berlin, 1967, S. 85—86). Аналогичные взгляды имеют место и в советской литературе. См., например, Г у л ы г а А. В. Указ. соч., с. 30; Лавровский В. М. К вопросу о предмете и методе истории как науки. — ВИ, 1966, № 4).

⁶¹ См.: История и социология, с. 153—154.

⁶² См.: Поршнев Б. Ф. Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623—1648). М.—Л., 1948.

⁶⁶ Ср. ШофманА. С. О некоторых исходных теоретико-методо­логических проблемах исторической науки. — В кн.: Критика бур­жуазных концепций всеобщей истории. Вып. IV. Казань, 1976, с. 26. В своей статье автор справедливо возражает против традиционных определений истории как науки, -изучающей прошлое. Действительно, весь опыт историописания, начиная с первых его шагов, убедительно свидетельствует о том, что современность всегда привлекала при­стальное внимание историков. Небезынтересно в этой связи вспом­нить, что современность является главным предметом исследования родоначальников нашей науки — Геродота и Фукидида. На разных этапах развития исторической науки соотношение между современ­ностью и прошлым в круге научных интересов исследователей не бы­ло одинаковым, но никогда в историографии не было резкой грани, отделявшей изучение прошлого от изучения настоящего. Интерес к настоящему особенно характерен для современного состояния ис­торической мысли, когда все больший удельный вес в исторических исследованиях занимает изучение проблем современности. Не слу­чайно появление в разных языках специальных терминов для обозна­чения современной истории (Zeitgeschichte, current history и т. д.). Нельзя поэтому согласиться с формулировками, которые, акцентируя на прошлом, как предмете изучения истории, тем самым исключают из нее целые разделы, чьё значение в современной науке все более возрастает

⁶⁹ Саг г Е. Н. What is History? Cambridge, 1961, p. 13.

⁷⁰ См., например, G a 11 i e W. B. Op. cit. Центральная идея книги,как се формулирует сам автор, заключается в том, что описаниесоставляет главную черту исторического произведения.

⁷¹ См.: D a n t о А. С. Analytische Philosophie der Geschichte. Frankfurt am Main, 1974.

⁷³ См.: Историческая наука и некоторые вопросы современности.М., 1969, с. 350.

⁷⁴ Это не означает, что внимание историка не могут привлекатьв качестве предмета специального исследования при изучении тогоили иного социального состояния черты старого, отжившего. Но такоеисследование приобретает смысл лишь тогда, когда оно позволяетболее рельефно понять приходящее на смену этому старому новоеи тем самым прояснить ведущие линии всего развития. Сошлемсяв качестве примера на известную книгу А. Н. Савина «Английскаядеревня в эпоху Тюдоров» (М., 1903). Посвятив ее переломному мо­менту в аграрной истории Англии, когда шел бурный процесс капита­листической ломки средневековых порядков, А. Н. Савин сосредоточилсвои усилия на изучении старых феодальных институтов. Но как разблагодаря этому ему удалось раскрыть некоторые существенныечерты того нового, что принес в английскую деревню XVI век.

⁷⁵ Об исторической закономерности и ее соотношении с законо­мерностью социологической см.; Гуревич А. Я. Общий закони конкретные закономерности в история. — ВИ, 1965, № 8; Он же.Об исторической закономерности. — В кн: Философские проблемыисторической науки. М., 1969; Федосеев П. Н. Указ. соч.; Жу­ков Е. М. О соотношении общесоциологических и историческихзакономерностей. — ВФ, 1977, № 4.

⁷⁶ Федосеев П. Н. Указ. соч., с. 552.

⁷⁷ МаркеК. иЭнгсльсФ.. Соч., т. 33, с. 175.

⁷⁸ CommagerH. S. Op. cit., p. 86. О широком распространениив современной буржуазной историографии убеждения в решающейроли случайного и иррационального в истории см.: Mar wick A.Op. cit., pp. 242—252. Важно при этом отметить, что, подчеркиваярешающую роль случайности в истории, буржуазные авторы тем самым утверждают се непознаваемость, ибо, как констатирует К.-Г. Фабер, вследствие многих причин случайное не может быть понято. «Оно должно приниматься как таковое» (F a b е г K.-G. Ор. cit, S. 66).

⁷⁹ Маркс К. иЭ и г е л ь с Ф. Соч., т. 21, с. 303.

⁸⁰ Ср.: Энгельс Ф.: «Тождество и различие — необходимостьи случайность — причина и действие — вот главные противополож­ности, которые, если их рассматривать раздельно, превращаютсяДРУг в друга». (Там же, т. 20, с. 531).

⁸¹ См.: например, Konetzke R. Der Entwicklungsgedanke in den Naturwissenschaften des 20. Jahrhunderts. — In: HZ, 1976, Bd. 223, H. 2, S. 323.

⁸² Г у р с в и ч А. Я- Указ. соч., с. 77. 56