Глава 5

J762—1796 гг,:

РЕФОРМЫ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИКОЙ

ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ПРОБЛЕМЫ ИЗУЧЕНИЯ ЕКАТЕРИНИНСКИХ РЕФОРМ

Историография реформ Екатерины Великой не менее обширна, чем историография петровских преобразований. Причем, "так же как и в случае с реформами Петра, помимо многочисленных работ о тех или иных преобразованиях, в нее входят труды общего характера, посвященные истории России второй половины XVIII в., биографии императрицы, чья реформаторская деятельность составля­ет важнейшие страницы ее жизни. Сюда же относится довольно зна­чительный пласт историко-юридической литературы, и работы об от­дельных деятелях екатерининской эпохи. Библиография истории ека­терининской России, приложенная к наиболее капитальному труду на эту тему, книге Исабель де Мадариаги “Россия и век Екатерины Ве­ликой”, вышедшей в 1981 г., насчитывает около 600 названий¹. Да­леко не полная библиография в книге О.А. Омельченко «“Законная монархия” Екатерины II» (1993 г.), посвященной исключительно за­конодательной деятельности и правовой политике Екатерины, состо­ит более чем из 450 названий². Уже этот факт, как представляется, указывает на значение екатерининских реформ в истории России. Между тем исследования по историографии ни рассматриваемого пе­риода в целом, ни преобразований Екатерины нет. Восполнить по­добный пробел в данной главе, естественно, невозможно, в связи с чем представляется необходимым дать краткий очерк истории изуче­ния реформ Екатерины и обозначить основные историографические проблемы, существующие в современной литературе.

* * *

Первые опыты описания екатерининского периода русской ис­тории и биографии императрицы и в России, и за рубежом появи­лись уже в начале — первой половине XIX в?Сочинения рос­сийских авторов этого времени были достаточно далеки от науч­ности и носили преимущественно апологетический характер, а иностранные и вовсе были скорее политическими памфлетами, чем научными трудами. Объемную характеристику Екатерине и ее по­литике в 1811 г. дал Н.М. Карамзин в “Записке о древней и но­вой России”. Он считал Екатерину “истинною преемницею вели­чия Петрова и второю образовательницею новой России”, а ее время оценивал как “счастливейшее для гражданина российского”. Говоря о екатерининском Учреждении о губерниях 1775 г., Ка­рамзин отмечал, что оно вводилось “по частям с великой осторож­ностью” и “если правосудие и государственное хозяйство при Екатерине не удовлетворяло всем желаниям доброго гражданина, то никто не мыслил жаловаться на формы, или на образование: жаловались только на людей”⁴. Вместе с тем историк отмечал и недостатки екатерининского правления, связанные, по его мнению, с личными слабостями императрицы и общественными пороками.

Однако если Карамзин в своей “Записке” озвучил мнение той части русского общества, для которой царствование Екатерины бы­ло во многом идеалом и которое опасалось негативных последствий казавшихся слишком радикальными замыслов М.М. Сперанского, то очевидно, что существовала и иная точка зрения. Ее выразите­лем стал А.С. Пушкин, чьи довольно резкие афористичные выска­зывания в адрес Екатерины в “Заметках по русской истории XVIII века” нещадно (и подчас бездумно) эксплуатировались затем многи­ми поколениями историков. Это явилось следствием не только вы­сочайшего авторитета Пушкина в русской культуре и общественной мысли, но и того, что со свойственной ему проницательностью он обозначил в сущности одну из важнейших проблем екатерининской историографии — проблему соответствия политических деклараций императрицы ее реальной политике, выраженную им краткой, но ем­кой формулой “Тартюф в юбке и короне”. Следует сразу же заме­тить, что, как и многие после него, Пушкин не разделял собствен­но политику Екатерины и ее последствия, хотя и отмечал искусство императрицы “царствовать”. По-видимому, именно к Пушкину вос­ходит и широко распространенное в литературе представление о том, что Екатерина “раздарила около миллиона государственных кресть­ян”, которое, хотя и было опровергнуто рядом исследователей, до сих пор кочует по страницам исторической публицистики⁵. В “За­метках” молодого поэта, написанных в 1822 г., несомненно отрази­лись настроения его поколения, испытывавшего разочарование в свя­зи с несбывшимися надеждами, которые связывали с реформами

Александра I. К тому же суждения Пушкина питались рассказами людей, чья молодость пришлась на последний период царствования Екатерины, когда осуществленные ею преобразования воспринима­лись как неотъемлемая часть действительности, а бросавшиеся в гла­за пороки — особенно остро. В более зрелые годы представления Пушкина о екатерининском периоде русской истории, вероятно, не­сколько трансформировались, о чем, на мой взгляд, свидетельствует образ императрицы в повести “Капитанская дочка”.

В 20—40-е годы XIX в., когда неосуществившиеся либеральные надежды александровского времени сменились разочарованием нико­лаевской поры, в весьма высокой оценке деятельности Екатерины сходились самые разные по своим взглядам мыслители и обществен­ные деятели. Так, декабрист А.А. Бестужев считал, что “заслуги Екатерины для просвещения отечества неисчислимы”⁶. Славянофил А.С. Хомяков, сравнивая екатерининскую и александровскую эпохи, делал вывод о том, что “при Екатерине Россия существовала только для России”, в то время как “при Александре она делается какою- то служебною силою для Европы”⁷, а западник П.Я. Чаадаев пола­гал, что “излишне говорить о царствовании Екатерины И, носившем столь национальный характер, что, может быть, еще никогда ни один народ не отождествлялся до такой степени со своим правительством, как русский народ в эти годы побед и благоденствия”⁶. Немало строк и в стихах, и в разного рода статьях и заметках посвятил Екатерине П.А. Вяземский. Он, в частности, заметил, что “она любила рефор­мы, но постепенные, преобразования, но не крутые”⁹.

Первая половина XIX в. отмечена и первыми документальны­ми публикациями, как, например, изданием переписки Екатерины II с Вольтером¹⁹. Однако подлинно научное изучение истории цар­ствования Екатерины началось примерно с середины века, а точ­нее с 1860-х годов по мере публикации (прежде всего в “Сбор­никах Императорского Русского исторического общества”, сбор­никах “Осьмнадцатый век”, журнале “Русский архив” и др.) до­кументов этого времени. Тогда же было начато научное изучение и постепенное введение в научный оборот письменного наследия самой императрицы. Помимо комплексов ее переписки с разными лицами (в том числе с Ю.Ю. Броуном, М.Н. Волконским, Ф.М. Гриммом, М.-Р. Жоффреи, П.В. Завадовским, А.В. Ол­суфьевым, А.Г. Орловым, Н.И. Паниным, Г.А. Потемкиным, А.В. Храповицким, И.Г. Чернышовым и другими русскими и иностранными корреспондентами), извлеченных из фондов Госу­дарственного архива Российской империи, отдельным изданием вышли, например, екатерининские документы, которые хранились в Императорской Публичной библиотеке¹¹. В 1907 г. Н.Д. Чечу­линым было осуществлено научное издание текста Наказа Екате­рины, в которое вошли подготовительные материалы к нему, а также их текстологическое исследование¹². Своего рода итогом изучения письменного наследия императрицы в дореволюционное время стало издание ее “Сочинений” в 12 томах, куда были вклю­чены почти все литературные и научные произведения императри­цы¹^. Тогда же было опубликовано большое количество относя­щихся к екатерининскому времени мемуарных источников.

Весь этот богатейший документальный материал стал основой для значительного числа как общих, так и специальных исследо­ваний, в которых фактически были поставлены все важнейшие проблемы и вопросы историографии екатерининской эпохи, и по­ныне сохраняющие свою научную актуальность. В целом в рус­ской дореволюционной историографии можно выделить два основ­ных направления. Одно из них представлено главным образом ис­ториками так называемой “государственной школы” (А.Д. Градов- ский, И.И. Дитятин, С.М. Соловьев и др.) и некоторыми ины­ми близкими к ним учеными, как, например, В.С. Иконников,

1. С. Лаппо-Данилевский, Н.Д. Чечулин и др. Их интересы бы­ли связаны в первую очередь с социально-политическими аспек­тами истории царствования Екатерины, эволюцией институтов го­сударственной власти и системы управления, статусом отдельных социальных групп и т. д. Вне зависимости от оценки некоторых конкретных мероприятий, историки этого направления оценивали реформы Екатерины довольно высоко, рассматривали их как важ­ный этап развития российской государственности, европеизации страны, становления элементов гражданского общества.

Второе, сложившееся в то время направление можно условно назвать “либерально-демократическим” (А. А. Кизеветтер,

2. О. Ключевский, В.И. Семевский и др.). Их отношение к ре­формам Екатерины и к ее внутренней политике было значительно более критичным. Именно для них в первую очередь характерны поиски различий между декларациями и реальными поступками Екатерины, особое внимание, уделяемое крестьянскому вопросу.

Некоторые итоги дореволюционной отечественной историогра­фии изучения Екатерины II были подведены в очерках К.В. Сив­кова, В.В. Каллаша, В.Я. Уланова, М.М. Богословского,

А.А. Кизеветтера и И.М. Соловьева в IV томе сборника “Три века” (М., 1913). В очерке В.В. Каллаша, в частности, наиболее ярко отразилось утвердившееся к этому времени в историографии представление о разительном контрасте между декларациями, за­мыслами и представлениями императрицы и реальностью России второй половины XVIII в. Подобное же видение эпохи характер­но для лекций и очерка о Екатерине II В.О. Ключевского¹⁴.

Общие характеристики екатерининского царствования в доре­волюционное время были даны также В.С. Иконниковым (кон­спективно в 1881 г. и развернуто в 1897 г.)¹⁵и А.С. Лаппо-Да- нилевским¹⁶. В центре второй из работ Иконникова в основном процессы, связанные с духовно-нравственным подъемом общест­ва, в чем он прежде всего и видел значение екатерининского вре­мени, и в связи с этим он рассматривает изменения в воспитании, образовании, культуре, уголовном законодательстве. Небольшая по объему работа Иконникова насыщена многочисленными факта­ми, нередко опускавшимися историками последующего времени. Автор также придерживался мнения о наступлении реакции после Французской революции 1789 г., хотя и отмечал, ссылаясь на пример Австрии, Пруссии и Англии, что это было всеобщим яв­лением. Хотя развитию русской культуры при Екатерине (как в целом, так и в отдельных ее аспектах), а также изменениям в ду­ховной жизни и общественном сознании посвящено немало работ, то, что Иконников связал значение екатерининского царствования именно с этими явлениями, надолго осталось незамеченным иссле­дователями¹.

В отличие от Иконникова, Лаппо-Данилевский дал краткую характеристику экономике екатерининской эпохи, в частности раз­витию земледелия, предпринимательства, внутренней и внешней торговли, банковского дела. Историк отмечал, что “государствен­ная деятельность Екатерины оставила глубокий и во многих отно­шениях плодотворный след в русской жизни”¹⁷.

Русская дореволюционная историография екатерининских ре­форм оказала значительное влияние на историографию зарубеж­ную. Интерес к личности Екатерины II, проявившийся, в частно­сти, в издании ее многочисленных, нередко беллетризованных би­ографий¹^, вылился во второй половине XX в. в весьма многочис­ленные капитальные исследования, в основном английских, амери­канских и отчасти немецких историков. Среди них в первую оче­редь выделяется уже упомянутое 600-страничное исследование профессора Лондонского университета И. де Мадариаги. Царст­вование Екатерины Мадариага рассматривает как один из наибо­лее важных периодов истории России, предопределивших ее раз­витие в последующее время. Что же касается реформ, то иссле­довательница пришла к выводу, что по существу вся политика им­ператрицы была цельной и не противоречила ее политическим декларациям. Этой точки зрения, с теми или иными оговорками, придерживается большинство современных зарубежных истори­ков.

Вместе с тем в зарубежной историографии также можно вы­делить два несколько отличных направления, появившихся отно­сительно недавно. Одно из них представлено работами Д. Ле Донна, склонного рассматривать всю политическую исто­рию екатерининского времени и, в частности, изменения в систе­ме управления сквозь призму “классовой теории” и борьбы раз­личных семейных кланов и группировок¹⁹. Второе, весьма пер­спективное, на мой взгляд, направление представлено Д. Гриф­фитсом, в чьих работах делается попытка рассматривать политику Екатерины прежде всего с точки зрения ее собственных представ­лений и много внимания уделяется реконструкции языка и поня­тийного аппарата, которым пользовалась сама императрица²⁰.

В советской историографии личности Екатерины II и собст­венно ее реформам внимания уделялось сравнительно немного. Для большинства работ советского времени характерен, во-пер­вых, классовый подход и, во-вторых, рассмотрение екатеринин­ских преобразований в рамках концепции “просвещенного абсо­лютизма”. При этом превалирует достаточно негативная оценка. Со страниц многих работ императрица предстает как убежденная крепостница, проводящая сугубо продворянскую политику, и ес­ли и заигрывающая с либеральными идеями, то лишь в первые годы царствования. Особое внимание советские историки уделя­ли крестьянству и его классовой борьбе, истории Пугачевщины, которая рассматривалась в свете концепции крестьянских войн, городским восстаниям, развитию торговли, мануфактуры, русско­го города, землевладению. В значительной мере именно с оцен­кой екатерининского периода русской истории непосредственно связаны прошедшие в советской историографии 1960—1980-х годов дискуссии о генезисе капитализма, абсолютизме, крестьян­ских войнах и городских восстаниях. Однако сосредоточенность

на концепции “просвещенного абсолютизма”, сугубо социологи­ческий подход с позиций классовой борьбы, появление устойчи­вых историографических штампов типа “дворянская империя” практически исключили из тематики научных исследований лич­ность Екатерины II, ее творчество, жизнь екатерининского дво­ра, многие факты политической истории. Исключение составля­ют лишь отдельные работы Н.Я. Эйдельмана, О.А. Омельчен­ко, Л.М. Гавриловой²¹.

Не имея возможности подробно остановиться не только на всех существующих работах, посвященных реформам Екатерины, но и на всех поднимавшихся в них вопросах, отмечу лишь важ­нейшие из них.

k к к

Во второй половине 1870-х годов вышли из печати XXV— XXIX тома “Истории России с древнейших времен” С.М. Соло­вьева, содержащие подробную характеристику этого времени, до­веденную до 1775 г. и основанную на обширном архивном мате­риале. Внутреннюю политику Екатерины Соловьев рассматривал как продолжение европеизации страны, начатой Петром I. Особо остановился историк на мероприятиях правительства по поощре­нию торговли и предпринимательства, финансовой, налоговой и сословной политике, развитии культуры. Впервые детально была освещена история и деятельность Уложенной комиссии. Среди привлеченных Соловьевым документальных материалов многие практически не использовались последующими поколениями ис­следователей.

Первым монографическим исследованием, специально посвя­щенным екатерининскому царствованию, стала книга одного из крупнейших исследователей истории России XVIII в. А.Г. Брик- нера “История Екатерины Второй”, основанная преимущественно на уже опубликованных к этому времени документах. Детальное освещение в книге получили личность императрицы, ее жизнь до вступления на престол, взаимоотношения с сыном и внуком, по­дробности жизни двора, внутренняя и внешняя политика. В целом монография Брикнера носит скорее описательный, чем аналитиче­ский характер. Собственные оценки историка немногочисленны и лаконичны, развернутая аргументация, как правило, отсутствует. Вместе с тем многие наблюдения Брикнера весьма точны и не по­теряли своего значения до сих пор.

11 — 1231

В оценке внутренней политики Екатерины II Брикнер исходил из прочно утвердившегося к его времени представления о несоот­ветствии результатов “всей этой кипучей деятельности” “надеждам и намерениям императрицы”²². Он полагал, что Екатерина плохо знала действительное положение дел в стране, была обманута сво­им окружением, не представляла реальных трудностей на пути во­площения многих своих замыслов. Впрочем, одновременно исто­рик признавал, что императрица “сколько возможно следила за ходом всех дел, относившихся к народному благосостоянию”. Ос­танавливаясь на крестьянском вопросе, Брикнер отмечал усиление крепостничества и допускал, “что на Екатерине лежит некоторая доля ответственности за это ухудшение положения массы народа”, хотя “нельзя не сознавать в то же время, что обстоятельства пре­пятствовали проведению реформы”²^. Относительно подробно описав нововведения в области образования и здравоохранения, историк практически обошел вниманием такие важнейшие явле­ния, как губернская реформа 1775 г., жалованные грамоты 1785 г. и некоторые другие. В работе Брикнера наметилась тенденция к выделению последних лет царствования Екатерины в особый пе­риод, связанный со сменой либерального курса во внутренней по­литике на реакционный под влиянием событий Французской ре­волюции.

Попытка создания монографической истории России в правле­ние Екатерины II была предпринята В.А. Бильбасовым, однако из задуманных им 12 томов свет увидели лишь три²⁴. В моногра­фии на богатом фактическом, в том числе архивном, материале ос­вещены детство и юность Екатерины, формирование ее общест­венно-политических воззрений, политика первых лет царствова­ния. Вышедший в 1896 г. в Берлине 12-й том содержит ценней­ший обзор источников и литературы на иностранных языках.

Книги Брикнера и в особенности Бильбасова явились круп­нейшими биографиями Екатерины II в русской дореволюционной историографии и не потеряли своего научного значения до сих пор. Наряду с ними во второй половине XIX — начале XX в. появился ряд популярных биографий Екатерины²^. Свой очерк посвятил ей В.О. Ключевский²^. Позднее, уже в эмиграции по­добный же очерк о Екатерине написал и ученик Ключевского А.А. Кизеветтер²². В России новые биографии Екатерины появи­лись лишь в конце 1980 — начале 1990-х годов²⁸. Наиболее ос­новательная зарубежная биография Екатерины, включающая рас­смотрение трансформации образа императрицы в литературе, ис­кусстве и общественной мысли и основанная на некоторых новых архивных данных, написана Д. Александером и вышла в 1989 г.; в 1990 г. была издана еще одна биография Екатерины, принадле­жащая перу Мадариаги²⁹.

Вторая половина XIX — начало XX в. отмечены появлением в русской историографии ряда исследований, посвященных как от­дельным направлениям внутренней политики и реформаторской деятельности Екатерины, так и ее наиболее значительным законо­дательным актам. Фактически именно в это время, как уже ска­зано, сложилась основная проблематика историографии екатери­нинских реформ, сформировались целые ее направления, и поны­не существующие как в отечественной, так и в зарубежной исто­риографии.

Одно из них связано с изучением городовой и областной по­литики. Начало ему было положено монографией известного ис­торика права И.И. Дитятина “Устройство и управление городов России”, первый том которой вышел в 1875 г., причем особую, не утраченную и до наших дней ценность этому труду придало то, что развитие русского города автор рассмотрел в сравнении с го­родами Западной Европы. Особое внимание Дитятин уделил “Обряду выборов жителям городским” 1766 г., Наказу Уложен­ной комиссии, губернской реформе 1775 г., Жалованной грамоте городам 1785 г. Главную заслугу Екатерины историк видел в том, что грамотой русскому городу был придан статус юридического лица. Расширение прав и значения выборных городских органов составило, по его мнению, “эпоху в истории нашего города”^. Вместе с тем Дитятин достаточно критично оценивал возможнос­ти вновь созданных органов городского самоуправления, а также роль цеховой организации как стимула развития промышленного производства.

Изучение городовой политики Екатерины было продолжено А.А. Кизеветтером сперва в его магистерской диссертации “По­садская община в России XVIII столетия” (М., 1903), а затем в монографии “Городовое положение Екатерины II 1785 г. Опыт исторического комментария” (М., 1909). Первая из этих работ посвящена истории посадской общины в период от создания го­родовых магистратов Петром I до появления грамоты 1785 г. Вто­рая представляет собой преимущественно источниковедческое ис­следование уже непосредственно самой грамоты. Обе работы ос­нованы на широком круге архивных материалов, многие из кото­рых впервые были введены автором в научный оборот. Опреде- 11* ленное влияние на оценку Кизеветтером городовой реформы Ека­терины оказали его политические взгляды. Так, в частности, он исходил из общего представления об отсталости русского доре­форменного города, как и вообще России по сравнению со стра­нами Западной Европы. Важное место в его исследовании занял тезис об установлении Жалованной грамотой 1785 г. всесословно- сти русского города. Вместе с тем в ряде работ Кизеветтера, из­данных до революции в России и позднее в эмиграции^¹, была вы­двинута концепция, отрицающая наличие двух этапов в политике Екатерины и рассматривающая всю ее как сугубо продворян- скую¹.

К работам Кизеветтера о городовой политике Екатерины при­мыкает по своей проблематике монография В.А. Григорьева о гу­бернской реформе 1775 г.^²В значительной степени это также ис­точниковедческое исследование основного документа реформы — “Учреждения об управлении губерниями”. Однако историк дает ей и общую, довольно высокую оценку, особо подчеркивая долговре­менное значение созданных Екатериной институтов и введенного ею административного деления.

В советское время изучение этой проблематики было продол­жено рядом специальных исследований — сперва Ю.В. Готье, а затем М.П. Павловой-Сильванской^. Основной тезис работ по­следней связан с доказательством того, что губернская реформа явилась реакцией на восстание Пугачева и носила ярко выражен­ную продворянскую направленность. В работе же Готье содер­жится весьма детальный, основанный на широкой Источниковой базе анализ эволюции правительственных взглядов на систему ме­стного управления. В частности, ученый реконструировал историю введения штатов 1763 г., изучил ряд проектов первых лет царст­вования Екатерины, разнообразные материалы Уложенной комис­сии 1767—1768 гг., а также первые непосредственные результа­ты реформы 1775 г. Наиболее значительным ее исследованием в зарубежной историографии является монография Р. Джоунса^⁴, в которой основное внимание уделено деятельности новгородского губернатора Я.Е. Сиверса, его роли в разработке идей “Учреж­дений об управлении губерниями” и их реализации, а также в свя­зи с этим проблеме создания “третьего сословия”.

Особое место в советской историографии заняла проблема развития русского города, городской промышленности, городско­го самоуправления и т. д. В числе наиболее значительных трудов следует назвать работы К.А. Пажитнова, П.Г. Рындзюнского, Ф.Я. Полянского, Ю.Р. Клокмана, В.В. Рабцевич и Б.Н. Ми­ронова^. Для этих работ характерна почти единодушно отрица­тельная оценка грамоты 1785 г., причем анализируется она, как правило, с социально-экономической, но не с правовой точки зре­ния. То обстоятельство, что грамота была направлена на создание определенного сословия, в рамках классового подхода расценива­лось как свидетельство ее закрепостительного характера. Что же касается оценки результатов городовой политики Екатерины, то они рассматривались почти исключительно сквозь призму их со­отнесенности с развитием капиталистических отношений, в кото­рых (и это воспринималось как аксиома, не требующая доказа­тельств) видели насущную потребность России того времени. Та­ким образом, критериями оценки выступало наличие или отсутст­вие тех элементов в городовой политике Екатерины, которые спо­собствовали внедрению капиталистических отношений. Сложилась и определенная система критериев оценки развития города — рост численности населения, доля в нем гильдейского купечества, ко­личество промышленных предприятий и т. д. При этом в малой степени учитывались исторические особенности развития русского города, а также, что еще важнее для нашей цели, взгляды на го­род самой Екатерины, те цели, которые ставила перед собой им­ператрица. Расходясь по отдельным частным вопросам, но почти не находя в политике Екатерины “прогрессивных” элементов, на­правленных на развитие капиталистических отношений, большин­ство советских историков сходились в достаточно отрицательной ее оценке, что, впрочем, ни в коей мере не снижает ценность бо­гатейшего фактического материала, собранного названными авто­рами. Сложившаяся в отечественной историографии оценка горо­довой политики Екатерины оказала определенное влияние и на ис­ториографию зарубежную^⁶. Вместе с тем в некоторых работах последнего времени приводятся данные, противоречащие устояв­шимся взглядам на итоги городовой политики Екатерины. Попыт­кой (впрочем, пока достаточно робкой) пересмотреть утвердивши­еся в историографии воззрения отмечена работа М.Б. Лаврино­вич^⁷.

Еще одно направление в историографии связано с институцио­нальными реформами Екатерины. Особое внимание историков бы­ло обращено на панинский проект императорского совета 1762 г., его же более поздние проекты конституционного характера, Се­натскую реформу 1763 г., а также реформу центрального управле­ния и историю создания Совета при высочайшем дворе в 1769 г* Этим вопросам посвящены работы П.Н. Даневского, И.А. Чис- товича, В.С. Иконникова, Н.Д. Чечулина, Н.М. Коркунова, С.Н. Кологривова, А.Е. Преснякова^® и др.

Важное место как в дореволюционной, так и в советской ис­ториографии занимает изучение Наказа Екатерины II. Помимо уже названных работ Н.Д. Чечулина и О.А. Омельченко, раз­личные аспекты, связанные с источниками этого сочинения, ин­терпретацией отдельных его положений и их судьбой, были пред­метом изучения историков самых разных направлений^⁹. Резуль­татом огромной исследовательской работы является то, что на се­годняшний день Наказ — возможно, один из наиболее изученных документов русской истории XVIII в.

Особый раздел историографии составляют работы о деятель­ности Уложенной комиссии 1767—1768 гг., оставившей по себе значительные комплексы разнообразных документальных матери­алов, которые являются ценнейшим источником по разнообразным вопросам социально-политической истории России этого време­ни⁴⁹. Центральное место в дискуссиях вокруг истории комиссии занимают причины ее созыва и роспуска, а также общая оценка ее результативности и значения. Большинством историков призна­ется, что в целом комиссия сыграла важную роль в выявлении им­ператрицей чаяний и нужд различных социальных слоев, а многие из разработанных в ней законопроектов Екатерина использовала в своей законотворческой деятельности.

Ряд самостоятельных исследований дореволюционного времени и первых послереволюционных лет был посвящен истории русско­го дворянства екатерининского периода и специально Жалованной грамоте дворянству 1785 г.⁴¹В советской историографии, за ис­ключением нескольких журнальных статей, данная тема практиче­ски была обойдена молчанием, зато в зарубежной ей посвящено несколько монографических исследований⁴². Большинство истори­ков сходится в том, что грамота 1785 г. была важнейшим этапом в формировании дворянского сословия. Однако, если для совет­ских и некоторых русских дореволюционных историков грамота являлась прежде всего ярчайшим проявлением продворянского ха­рактера политики Екатерины в целом, то для зарубежных — это этап в формировании гражданского общества. Новый взгляд на дворянскую грамоту 1785 г. в контексте всей реформаторской про­граммы императрицы представлен в работе Д. Гриффитса⁴^.

Начало изучения крестьянского вопроса в екатерининское вре­мя было положено монографическими работами В.И. Семевского⁴⁴. Вывод историка, касавшийся собственно политики Екатерины, был отчасти противоречивым. Семевский полагал, что “она только тем содействовала их (планов освобождения крестьян. —А.К.)осуще­ствлению, что обратила на крестьянский вопрос внимание обще­ства и литературы; для практического же его решения она не только ничего не сделала, но еще более ухудшила положение кре­постных”. Однако одновременно историк писал: “Мы не сетуем на то, что не было произведено общей реформы, скажем более — мы можем только радоваться этому. В то время правительство не пошло бы далее освобождения детей, родившихся после известно­го года, оно не рискнуло бы на немедленное дарование всем од­ной личной свободы... Итак, не в недостатке решимости освобо­дить крестьян можно обвинять Екатерину, а в том, что не было принято многих настоятельно необходимых мер для ограничения крепостного права”⁴^. В советской историографии тема крепост­ного права и положения крестьянства была одной из центральных. Не называя всех писавших об этом авторов, отмечу лишь, что в концентрированном виде отношение большинства из них к поли­тике Екатерины выразилось в монографии М.Т. Белявского “Крестьянский вопрос в России накануне восстания Е.И. Пугаче­ва” (М., 1963), где доказывается, что вся она была направлена исключительно на сохранение и укрепление крепостничества в са­мых жестоких его формах.

Еще одна важная реформа Екатерины II — секуляризацион- ная — в дореволюционное время стала предметом изучения как русских церковных, так и светских историков. Одни из них счи­тали реформу неизбежной и необходимой, другие отрицательно оценивали полное подчинение церкви государству, третьи видели в реформе пролог к освобождению крестьян⁴^. В советской исто­риографии вопросы, связанные с секуляризационной реформой, затрагивались многими авторами, писавшими о положении кресть­янства. Однако единственным монографическим исследованием как в отечественной, так и в зарубежной историографии явилась работа А.И. Комиссаренко, в которой на широкой источниковой базе фактически впервые с такой степенью детализации была ре­конструирована история подготовки и проведения реформы, ее не­посредственные результаты и последствия⁴⁷.

Внимание русских дореволюционных, советских и зарубежных историков привлекала и колонизационная политика Екатерины.

При этом в дореволюционное время основное внимание было уде­лено отдельным национальным колониям, истории их возникнове­ния, устройству и т. д.⁴^ Появились и серьезные монографичес­кие исследования Г.Г. Писаревского, в первом из которых, в ча­стности, была прослежена история зарождения и воплощения в жизнь замысла, связанного с приглашением в Россию иностран­ных колонистов⁴^. Работы советских историков (за исключением трудов исторических демографов) посвящены в основном участию колонистов в классовой борьбе^. В зарубежной историографии наиболее значительным вкладом в разработку темы явилась моно­графия Р. Бартлетта, в которой история колонизации прослежена от истоков до начала XIX в. Причем отдельно рассматриваются поселения колонистов в Поволжье, на Кавказе, Северном Кавка­зе и в других регионах, а также в крупных городах — Петербур­ге, Саратове, Астрахани и др.^

Отдельные работы дореволюционных историков были посвя­щены также финансовой политике Екатерины. Наиболее значи­тельными из них явились монография Н.Д. Чечулина и очерк К.В. Сивкова в сборнике “Три века”^². В первой из этих работ собран большой и чрезвычайно ценный фактический материал и прослежены изменения в подходах к решению отдельных финан­совых проблем. Работа Сивкова основана на данных Чечулина, но отличается от нее резкостью суждений. В частности, он отказы­вался видеть в политике Екатерины что-либо новое, оригинальное по сравнению с предшествующим периодом. Иная точка зрения выражена в работе советского историка С.М. Троицкого. Его книга “Финансовая политика русского абсолютизма в XVIII ве­ке” (практически единственное подобное исследование в советской историографии) заканчивается началом 1760-х годов, однако как важное достижение именно Екатерины Троицкий отмечает со­ставление при ней государственного бюджета^.

Для рассматриваемой в данной книге темы полезны также тру­ды, посвященные отдельным аспектам личности императрицы, ее научной и творческой деятельности. Ряд таких работ был издан еще в дореволюционное время^⁴. В советское время изучение этой проблематики было надолго прервано и возобновилось лишь в са­мое недавнее время. В частности, появилось несколько новых из­даний “Записок” Екатерины (в основном репринтов изданий 1859 и 1907 гг.) со специально написанными для них комментариями и статьями, сборников ее литературных произведений^. В поле зре­ния исследователей оказались принципиально новые темы, как,

например, источниковедеческое изучение переписки Екатерины с Г.А. Потемкиным⁵⁶. Появилось полное, снабженное детальным комментарием издание этой переписки⁵⁷.

Однако, конечно, первостепенное значение для изучения ре­форм Екатерины имеет историко-юридическое исследование О.А. Омельченко «“Законная монархия” Екатерины II» (М., 1993), явившееся итогом многолетних научных изысканий автора. Впервые в историографии Омельченко осуществил комплексное изучение значительной части нереализованных проектов Екатери­ны, некоторые из которых он ранее опубликовал⁵⁸. Ученый иссле­довал законодательную деятельность императрицы по важнейшим ее направлениям за весь период царствования, реконструировал историю создания наиболее значительных законодательных актов. В этом прежде всего историографическое значение книги, содер­жащей богатейший фактический материал. Вместе с тем, на мой взгляд, выводы Омельченко, его оценки реформ Екатерины отли­чаются определенной узостью, задайностью, поскольку изначаль­но были ограничены рамками концепции “просвещенного абсолю­тизма”. Как представляется, исходное положение о консерватив­ности доктрины “просвещенного абсолютизма” не позволило ис­торику адекватно оценить значение екатерининских преобразова­ний в общем контексте модернизации Российского государства, а также с точки зрения его дальнейшего развития.

Среди зарубежных работ последнего времени необходимо от­метить монографию К. Шарфа, посвященную немецким связям Екатерины⁵^. Отдельный раздел книги посвящен влиянию на им­ператрицу идей немецких мыслителей XVIII в.

Завершая обзор историографии реформ Екатерины Великой, необходимо подчеркнуть постоянно растущий интерес к этой про­блематике, о чем свидетельствует, в частности, факт проведения в 1996 г. в ряде стран мира нескольких крупных международных конференций, приуроченных к 200-летию со дня смерти импера­трицы. По существу на них выявилось современное состояние ис­ториографии, ее важнейшие проблемы. Весьма показательно, на мой взгляд, что тематика, связанная с преобразованиями Екате­рины, как свидетельствуют материалы конференций, пока гораздо больше интересует зарубежных, чем отечественных исследовате­лей.

К некоторым историографическим проблемам я вернусь вновь в последующих разделах данной главы при рассмотрении отдель­ных конкретных реформ.

РЕФОРМАТОРСКАЯ ПРОГРАММА ЕКАТЕРИНЫ II И ЕЕ ИДЕЙНАЯ ОСНОВА

^Этап истории российских реформ, связанный с име­нем Екатерины II, имеет свои особенности,] в значительной мере определяющие характер его рассмотрения в данной книге.

Прежде всего, как и в случае с петровскими реформами, речь идет о мероприятиях, осуществлявшихся на протяжении достаточ­но продолжительного периода времени. При этом, по сравнению с началом века, значительно возросла интенсивность законотвор­ческой деятельности. “Полное собрание законов Российской им­перии” включает 5798 законодательных актов, изданных за 34 го­да правления Екатерины, что составляет в среднем 12 актов в ме­сяц. Однако на разных этапах активность законодателя была раз­личной. Так, ее пик приходится на первые годы царствования (1762—1767) — в среднем 22 законодательных акта в месяц. Между тем наиболее значительные преобразования были осуще­ствлены позже, после 1774 г. Причем, если первоначально важ­нейшие законодательные акты готовились под контролем импера­трицы ее ближайшим окружением, то на следующем этапе она са­ма становится автором крупнейших законов. Но и на первом эта­пе роль Екатерины в определении политической линии была ре­шающей. В отличие от своих предшественниц, на протяжении все­го царствования она принимала непосредственное участие в реше­нии практически всех важнейших вопросов в сфере социальной и экономической политики.

Начальный этап царствования и последующие, несомненно, отличаются по стоявшим перед властью задачам. Если в начале Екатерине приходилось прежде всего решать проблемы, оставлен­ные ей в наследство предшествующими правительствами, то поз­же, когда, как ей казалось, эти проблемы были в основном реше­ны, она могла приступить непосредственно к реализации важней­ших пунктов собственно реформаторской программы. Вместе с тем в литературе в первую очередь именно начальный этап цар­ствования принято ассоциировать с “просвещенным абсолютиз­мом”, полагая, что в дальнейшем политика Екатерины приобрела сугубо про дворянский характер. В результате возникает достаточ­но парадоксальная схема: в первые годы царствования еще, как считают некоторые историки, не достаточно прочно'закрепившая­ся у власти и неуверенная в себе Екатерина как бы позволяет сво­им вельможам имитировать во внутренней политике реализацию принципов Просвещения, а затем, упрочив свое положение, она берет дело преобразований в свои руки и переходит к политике более жесткой и даже реакционной. Подобное построение явно не согласуется с не отрицаемым большинством авторов представле­нием о том, что именно сама императрица была в первую очередь носительницей идеологии Просвещения. В действительности, как будет показано ниже, внутренняя политика Екатерины была до­статочно цельной на протяжении всего ее царствования, основана на единых принципах и направлена на реализацию вполне опреде­ленной программы, остававшейся в основном неизменной все 34 года ее пребывания у власти.' Следовательно, предметом нашего внимания в данной главе и должна быть внутренняя политика Екатерины в целом, наиболее полно отраженная прежде всего в законодательстве.

Конечно, при этом во внутренней политике Екатерины можно вычленить определенные этапы, различающиеся по преимущест­венной направленности преобразований на ту или иную сферу жизни общества, а также по тактике их осуществления. Понятно также, что конкретные обстоятельства вносили в деятельность им­ператрицы определенные коррективы, заставляли ее откладывать введение тех или иных новаций на неопределенный срок, менять их последовательность и т. д. По возможности проследить изме­нения в тактике преобразований на разных этапах также входит в нашу задачу. Однако помимо осуществления задуманного импера­трице приходилось решать множество повседневных вопросов уп­равления, и именно такие решения составляют львиную долю ак­тов в громадном по объему корпусе законодательства екатеринин­ского времени. В связи с этим основное внимание нужно уделить прежде всего тем законодательным актам, которые связаны непо­средственно с осуществлением реформы.

Поскольку именно Екатерина была инициатором и автором осуществлявшихся в ее царствование реформ, естественно обра­щение не только к законодательству, но и к иным документам, вышедшим из-под ее пера, что также составляет особенность Ис­точниковой базы данной главы. Между тем Екатерина II, как ни один другой русский самодержец, оставила по себе огромное письменное наследие, состоящее из документов самых разнооб­разных жанров: мемуары, записки, законодательные проекты, де­ловая и личная переписка, литературные и научные сочинения и пр. В той или иной мере вопросы, имеющие отношение к исто­рии екатерининских реформ, нашли отражение практически во

всех перечисленных видах документов. Причем, значительная их часть опубликована, но немало остается документов не только не изданных, но и не изученных. Введение этих документов в науч­ный оборот — задача будущего¹. Решив ее, вероятно, можно бу­дет поставить вопрос о написании монографического исследова­ния о реформах Екатерины. Нашей же задачей является доста­точно краткий очерк истории этих реформ с обозначением их ос­новных этапов, направленности и важнейших результатов, что, как можно надеяться, поможет определить место екатерининских преобразований в общем контексте истории реформ в России XVIII в. Однако и для решения этой задачи, помимо актов за­конодательства и других документов официального характера, не­обходимо привлечение иных видов источников, в том числе ар­хивных. Большее внимание, чем в других разделах работы, сле­дует уделить изучению нереализованных проектов Екатерины, поскольку только с их учетом можно понять ее реформаторские замыслы в целом.

Наконец, отличительной особенностью екатерининского этапа в истории реформ XVIII в. является то, что они в гораздо боль­шей степени, чем на предыдущих этапах, носили осмысленный, продуманный, плановый характер и, как уже отмечалось, осуще­ствлялись на основе единой программы, сформированной на осно­ве политических воззрений императрицы. В связи с этим пред­ставляется необходимым начать с рассмотрения именно програм­мы реформ и ее идейной основы.

* * *

Общепризнанным фактом считается то, что, когда Екатерина II вступила на русский престол, она была в достаточной степени зна­кома с идеями ведущих европейских философов своего времени и именно они составляли основу ее мировоззрения. Ведущими же философами XVIII в. принято считать тех, кого обычно опреде­ляют как просветителей, и, следовательно, именно идеи просвети­телей, а шире — философия Просвещения была (или, по крайней мере, должна была быть) идейной основой политики Екатерины. Немало подтверждений сказанному содержится в многочисленных

оценках тех или иных сочинений, данных самой императрицей*, в разного рода принадлежащих ей текстах декларативного характе­ра, в факте ее многолетней переписки с Вольтером, Дидро, Грим­мом и др. Значительное и, более того, определяющее воздействие просветителей на мировоззрение Екатерины, ее менталитет сомне­ний не вызывает. Однако именно это, на мой взгляд; порождает и некоторые недоразумения.

Во-первых, в результате появляются изначально завышенные критерии оценки екатерининской политики, когда она сравнивает­ся с идеальной моделью, созданной просветителями. При таком подходе как бы за скобками остается принципиальная невозмож­ность претворения в реальную жизнь какой-либо созданной на бу­маге социальной теории, что отлично сознавала сама Екатерина. Во-вторых, говоря о Просвещении в контексте екатерининских реформ, часто опускается из виду, что само Просвещение есть лишь условное название совокупности различных и иногда проти­воречащих друг другу социально-философских, правовых и эконо­мических теорий. Так, например, как отмечает исследователь Просвещения Н. Хэмпсон, “с равной убедительностью можно до­казать и что Руссо был одним из величайших авторов Просвеще­ния, и что он был его самым яростным и наиболее результатив­ным оппонентом”. При этом, отмечает историк, многие черты Просвещения можно обнаружить и в других исторических эпохах, но ни одна из них не знала всеобщего их признания⁶⁰. Д. Блэк полагает, что Просвещение “может быть описано скорее как тен­денция, чем как движение, — тенденция к критическому изучению и применению разума”. Именно концепция разума, рассматривае­мого и как цель, и как метод, была тем, что объединяло мысли­телей Просвещения: “Они считали необходимым использовать ра­зум, необремененный авторитетами и традицией, для оценки чело­века, общества и вселенной и, такйм образом, совершенствовать условия жизни — цель, для достижения которой можно было объ­единить утилитаризм с поисками счастья отдельной личности”⁶¹.

Еще одно стереотипное представление о Просвещении, также негативно сказывающееся на адекватной оценке екатерининских реформ, связано с тем, что многие авторы считают его неразрыв­но связанным с революционной идеологией. В результате делает-

с я вывод, что декларируемая самодержавной императрицей при­верженность идеям Просвещения изначально не могла не быть ложной. Между тем авторы новейшей отечественной “Истории философии” отмечают: “Философии французского Просвещения¹не слишком повезло в историко-философском исследовании: в оте­чественной, а отчасти в зарубежной литературе эта философия рас­сматривалась и до сих пор иногда рассматривается главным обра­зом как идеологическое обоснование Французской революции. Для отечественных марксистов такая оценка звучала похвалой², в ус­тах зарубежных ученых она была скорее обвинением в том, что эта философия причастна к ужасам террора и якобинской диктатуры, насилия и разрушения устойчивых общественных структур”⁶².

[ Связь между критикой просветителями Старого режима и складыванием к концу XVIII в. революционной идеологии, несо­мненно, была. Но точно так же именно Просвещение стало од­ним из корней либеральной идеологии XIX в. и, соответственно, современных западных демократий. Как отмечает Д. Блэк, “было бы неверным преувеличивать радикализм философов. Они стре­мились просветить общество, а не революционизировать его, и их'*/ Просвещение было направлено на осознание возможностей чело­века как социального существа путем прекращения прежней прак­тики, ограничивавшей его возможности и счастье и, таким обра­зом, эффективность общества”⁶^¹.

Недостаточный учет особенностей и реального содержания Просвещения является, на мой взгляд, одной из причин того удив­ления, а подчас и негодования, которые испытывали некоторые ис­следователи, отмечавшие несоответствие деклараций Екатерины II ее реальной политической деятельности. В действительности при более внимательном изучении екатерининских реформ выясняется,

что это несоответствие во многом мнимое и что оно не превыша­ет естественные допустимые пределы разрыва между официальной пропагандой и практикой, обусловленные конкретными политичес­кими, экономическими и социальными обстоятельствами. J

* * *

Прежде, чем приступить к обзору реформаторской деятельно­сти Екатерины II, необходимо рассмотреть вопрос о политической программе императрицы и о том, имела ли она, придя к власти, какой-либо план преобразований.

Екатерину как реформатора отличает от ее предшественников прежде всего то, что при своем вступлении на престол она была че­ловеком со сложившимися и вполне определенными убеждениями и политическими взглядами, которые в целом мало изменились за 34 го­да ее царствования, хотя определенная корректировка в них, несомнен­но, произошла. Хорошо известны те факторы, под влиянием которых складывалось мировоззрение императрицы. Как уже отмечалось, об­щепризнанным фактом, в частности, является то, что к 1762 г. Ека­терина была достаточно рнакома с современной ей историко-правовой и философской мыслью] В автобиографических сочинениях императ­рицы историки находят сведения о ряде прочтенных ею книг — “Письма” мадам де Севинье, “Жизнеописания” Плутарха, “Анналы” Тацита, “Церковная история” Ц. Барония, “История Германии” П. Барри, “Исторический и критический словарь” П. Бейля, “История Генриха IV” X. Перефикса, мемуары П. де Брантома, труды Воль­тера и Монтескье. Нетрудно заметить, что, хотя все названные кни­ги достаточно серьезные, нехарактерные для типичного “женского” чтения середины XVIII в., да и более позднего времени, подбор их был в значительной мере случайным⁶⁴. Можно предположить также, что список далеко не полон. В связи с этим представляется нецелесо­образным пытаться именно по нему реконструировать тот комплекс идей, которые сформировали взгляды будущей императрицы. К тому же они не были единственным источником ее мировоззрения.

Взгляды Екатерины ни в коем случае не носили отвлеченный, теоретический характер, и она никогда не помышляла о механиче­ском перенесении на русскую почву теорий западного происхожде­ния. Знакомство с идеями просветителей утвердило ее в мысли, что царствовать — значит, не просто исполнять миссию, возложен­ную Богом, но обладать особыми качествами, позволяющими осу­ществлять сложную работу управления, требующую определенных знаний и навыков и, в частности, хорошего знания собственной

страны¹. Есть все основания полагать, что еще до своего воцаре­ния Екатерина соотносила знания, полученные из книг, с непосред­ственными впечатлениями и опытом, приобретенными за 17 лет жизни в России при дворе Елизаветы Петровны. Как опять же известно из ее мемуаров, она не упускала случая расспрашивать окружавших ее людей об истории России, старалась лучше узнать нравы, обычаи, традиции этой страны и жадно впитывала немно­гочисленные, впрочем, впечатления от путешествий. Непосредст­венного участия в решении государственных дел Екатерина, есте­ственно, не принимала, а потому и тут ее кругозор был ограничен тем, что ей удавалось узнать из разговоров с придворными и дип­ломатами, и в особенности с С. Понятовским, с которым она мог­ла свободно обсуждать проблемы европейской политики и который разделял ее интеллектуальные запросы и пристрастия. Известно также, что муж иногда советовался с ней по делам Голштинии, и это тоже дало Екатерине хотя бы минимальный управленческий опыт. Вполне понятно, что ограниченность и информации, и опы­та не могли не сказаться на представлениях Екатерины. Однако можно предположить, что, обладая пытливым умом, практической сметкой и склонностью к анализу жизненных впечатлений, она из­влекла из увиденного и услышанного максимум возможного.

Вопрос о политической программе Екатерины лишь в очень малой степени затрагивался исследователями. Так, Мадариага без колебаний писала, что, “не имея программы, она (Екатерина. — А.К.),конечно, имела представление об общем направлении, в ко­тором она хотела вести правительство и общество”⁶^. О.А. Омельченко склонен согласиться с Я.К. Гротом, увидевшим “программу будущих царственных деяний” в выписках Екатерины из сочинений Монтескье и ее заметках на книгу Штрубе де Пир- монта с критикой Монтескье. Развитие зафиксированных в них идей в “требовательные предначертания к государственной поли­тике” историк обнаружил в “Секретнейшем наставлении” Екате­рины князю А.А. Вяземскому 1764 г. Далее Омельченко перехо­дит к анализу Наказа, в котором справедливо видит основной программный документ⁶⁶. Та же оценка повторена автором в его новейшей публикации, где (со ссылкой на записку Екатерины, кон­ца 1762—1763 г.) отмечается, что до этого императрица “созна­тельно... ограничивала свою государственную деятельность реаль­но назревшими вопросами правительственной политики”. Сама же публикация посвящена двум другим екатерининским документам — “Рассуждению о мануфактурах” и “Рассуждению по здравому по­нятию”, — написанным в 1767 г. и рассматриваемым Омельченко в качестве программных в сфере экономической политики⁶⁷.

Следует, однако, сразу заметить, что соединять рассмотрение всех названных документов в контексте вопроса о политической программе Екатерины вряд ли правомерно в силу прежде всего того, что речь идет о документах очень различных по обстоятель­ствам и целям их создания. Первые два из них являются выпис­ками из литературно-философских сочинений, содержащими, по- видимому, мысли, которые Екатерина сочла наиболее значимыми и с которыми она, скорее всего, была солидарна, а также ее ком­ментарии по тем сюжетам, которые были затронуты Штрубе. Ес­ли принять это за аксиому, то тогда выписки становятся источни­ком для изучения идейной основы программы Екатерины и тех принципов, на которых она была основана. Однако понятно, что основывать подобное изучение только на одном документе невоз­можно. Второй документ представляет собой секретную инструк­цию вновь назначаемому высшему должностному лицу государст­ва. Она, безусловно, также дает представление о принципах пред­полагаемой политики и о конкретных ее направлениях, но только тех, которые должны находиться в сфере компетенции генерал- прокурора. Это, конечно, политическая программа, а в определен­ной степени и план преобразований, но далеко не полный, огра­ниченный целями документа, в который он помещен. В свою оче­редь Наказ Уложенной комиссии был прежде всего предназна­ченной для обнародования декларацией как политических принци­пов в целом, так и прежде всего принципов, на которых должно строиться новое законодательство в важнейших сферах государст­венного правового регулирования. Само выделение таких сфер указывает исследователю на те области, которые, по мнению Ека­терины, следовало реформировать в первую очередь. Именно На­каз в наибольшей степени является именно программным докумен­том, однако и при его анализе необходимо постоянно помнить, с одной стороны, о цели его создания как инструкции депутатам по составлению нового уложения, а с другой — об обстоятельствах его широкого распространения в России и за границей. Наконец, два последних документа, о которых пишет Омельченко, — ^то по существу делопроизводственные документы ограниченной сферы действия. Они содержат сведения об общих представлениях им­ператрицы по экономическим вопросам и, поскольку, как будет подробнее показано ниже, в их основе лежала идея максимально­го устранения государства от регулирования отношений в сфере экономики, становится понятным отмечаемое Омельченко отсутст­вие экономического раздела в Наказе^®.

Таким образом, характер информации, получаемой исследова­телем из названных документов, различен. Они содержат сведе­ния как о принципах, идеях, представлениях Екатерины, на кото­рых строились ее политическая программа и план реформ, так и о собственно этих программе и плане. Рассматривать же их необ­ходимо отдельно друг от друга. Первоначально обратимся к иде­ям и представлениям, т. е., собственно говоря, убеждениям импе­ратрицы, ее мировоззрению, имея в виду, что источником для его изучения должны послужить не только названные выше заметки императрицы, но и многие другие документы, в том числе отно­сящиеся ко времени осуществления реформы.

Прежде всего следует отметить, что по складу ума, системе мышления Екатерина была человеком Нового времени с харак­терной для него активной жизненной позицией. Она верила в то, что человек — сам творец своего счастья, способный, если он об­ладает соответствующими качествами, подчинять себе обстоя­тельства и собственным трудом добиваться поставленных целей. Именно эта идея лежит в основе ее мемуаров, не случайно начи­нающихся словами: “Счастье не так слепо, как его себе представ­ляют. Часто оно бывает следствием длиннаго ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личнаго поведения”^⁹./ Собственно сами “Записки” Екатерины по существу являютсТГпроизведением, со­зданным в традициях тогдашней западноевропейской литературы, когда был популярен жанр написанного от лица женщины рома­на с характерным весьма откровенным описанием подробностей ее жизни, в том числе самых интимных. Мемуары Екатерины представляют собой нравоучительный рассказ о девушке, благо­даря лишь собственным способностям и труду ставшей великой императрицей. И именно поэтому мы находим в них и известное описание механизма достижения успеха — строки, нередко цити­руемые для подтверждения цинизма и расчетливости Екатери­ны™. На деле же эти строки были необходимы автору для того, чтобы подчеркнуть, что она поставила перед собой цель и сама добилась ее. Ведь если бы она все объясняла лишь своими при­родными незаурядными качествами, то и ее рассказ мало чем от­личался бы от заурядной волшебной сказки о Золушке. К тому же и с позиций морали XVIII в. написанное Екатериной вовсе не казалось циничным. Идеалы Просвещения, напротив, требо­вали восхваления деятельной, активной личности, собственными усилиями добивающейся положения в обществе. Не случайно по­этому и то, что все известные редакции мемуаров обрываются на перевороте 1762 г.: дальше начиналась уже история с совсем дру­гим сюжетом^.

С характерной для Нового времени и воспринятой Екатери­ной верой в способность человека быть творцом собственного сча­стья связан и присущий императрице жизненный оптимизм. Она писала о свойственной ей “природной веселости” и действительно никогда не позволяла неудачам, огорчениям и даже отчаянию на­долго овладевать ею и старалась заражать своим оптимизмом ок­ружающих. “Граф Петр Александрович, — пишет она П.А. Ру­мянцеву в августе 1771 г. в связи с поражением русских войск под Журжею, — в удачных предприятиях я вас поздравляла; ныне в неудачном случае, когда генерал-поручик Эссен не успел взять Журжи, но сам с большею потерию остался, я вам также скажу свое мнение. Я о том хотя весьма сожалею, но что же делать: где вода была, опять вода быть может. Бог много милует нас, но ино­гда и наказует, дабы мы не возгордились. Но как мы в счастии не были горды, то надеюсь, что и неудачу снесем с бодрым ду­хом. Сие же несчастие, я надежна, что вы не оставите поправить, где случай будет”⁷². На паническое письмо А.Г. Орлова с описа­нием ужасающего состояния русского флота, прибывшего в Ли­ворно, императрица хладнокровно отвечает: “Ничто на свете на­шему флоту столько добра не сделает, как сей поход. Все закос­нелое и гнилое наружу выходит, и он будет со временем кругле- хонько обточен”⁷^./ Оптимизм, вера в то, что всякая неудача но­сит лишь временный характер и может быть преодолена, приоб­ретенная благодаря чтению просветителей способность смотреть на вещи философски (“философский дух”)¹, тесно переплетены и с присущей характеру Екатерины терпеливостью, без которой бы-

ли невозможны постепенность и последовательность в< тактике преобразований. ^{w v}'

Еще одна черта мышления Екатерины, также ярко характери­зующая ее как человека Нового времени, — это рационализм, практицизм как производные того представления о значении Ра­зума в системе идеологии Просвещения, о котором говорилось выше. Принимая решения по тем или иным вопросам, касались ли они важнейших проблем государственной политики или мелких повседневных дел, императрица руководствовалась прежде всего здравым смыслом, о чем убедительно свидетельствует ее перепи­ска и многочисленные резолюции на докладах. Рационализм и да­же прагматизм политического мышления, свойственные Екатери­не, не означали, что ее деятельность была полностью лишена эле­ментов идеализма и романтики, характерных, например, для Пет­ра Великого. Но, в отличие от ее предшественника, Екатерине была присуща высокая степень рефлексии, самоиронии. В частно­сти, в письмах к И.Г. Чернышову она прямо писала о своей люб­ви к “испанским замкам”⁷⁴.

Все, о чем сказано выше, касается не столько усвоенных Ека­териной идей Просвещения, сколько самого духа Века Просвеще­ния, сформированного этими идеями. Что же касается собственно идей, воспринятых императрицей, то они касаются прежде всего государственного устройства. И важнейшее место среди них зани­мает развитое Монтескье положение о трех типах правления — республике, монархии и деспотии.

Согласно Монтескье, первые два типа правления противопос­тавляются третьему, при котором закон сводится исключительно к воле монарха. Деспотическое правление, однозначно негативно оцененное Монтескье и другими просветителями, конечно, не мог­ло привлечь Екатерину и, следовательно, свои предпочтения ей оставалось разделить "Между монархией и республикой. Между тем, опять же согласно Монтескье, республиканский строй, осно­ванный на власти народа и добродетели, представляющей собой любовь к отечеству, может быть реализован лишь в небольших странах, в то время как крупным государствам необходимо монар­хическое правление. Эта мысль применительно к России была твердо усвоена Екатериной, подтверждение чему встречается во многих документах, написанных ее рукой и относящихся к разным периодам царствования. 1Гак. например, в инструкции Вяземско­му 1764 г. почти дословно повторены слова из комментариев к книге Штрубе:

Комментарии

“Великая империя, подоб­ная России, разрушится, если будет учреждено иное, кроме самодержавного, правление, ибо оно единственно может служить потребной быстроте для нужд отдаленных областей; а всякая другая форма — ги­бельна по медлительности сих действий”⁷^¹.

1

с.>

Инструкция «

“Российская империя есть столь обширна, что кроме са- модержавнаго государя всякая другая форма правления вредна ей, ибо все прочее медлитель­нее в исполнениях и многое множество страстей разных в себе имеет, который все к раз­дроблению власти и силы вле­кут, нежели — одного госуда­ря, имеющаго все способы к пресечению всякаго вреда и почитая общее добро своим собственным... ”⁷⁶

Спустя несколько лет эта же мысль повторяется в Наказе: “Государь есть Самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе власть не может действовать сходно с пространством толь великаго государства. ...всякое другое правле­ние не только было бы России вредно, но и в конец разоритель­но”⁷⁷. Неизвестному оппоненту Екатерина возражала: “Если бы кто был настолько сумасброден, что сказать: вы говорите мне, что величие и пространство Российской империи требует, чтобы госу­дарь ея был самодержавен; я ни мало не забочусь об этом вели­чии и об этом пространстве России, лишь бы каждое частное ли­цо жило в довольстве, пусть лучше она будет поменее; такому бе­зумцу я бы отвечала: знайте же, что если ваше правительство пре­образится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области сделаются добычею первых хищников, не угодно ли с вашими правилами быть жертвою какой-нибудь орды татар, и под их игом надеетесь ли жить в довольстве и приятности?”⁷^

Для того чтобы лучше понять содержание приведенных цитат, необходимо уточнить, какой смысл Екатерина вкладывала в сло­во “самодержавие”. Это тем более необходимо, что с распростра- нением в России революционной идеологии данное понятие посте­пенно меняло свое значение, все более ассоциируясь в обществен­ном сознании с авторитарным, тираническим, деспотическим прав­лением и становясь жупелом революционной пропаганды, что не могло не отразиться на историографии, в тсщ. числе на изучении екатерининского царствования. Между тем [для самой Екатерины русское слово “самодержавие” было прежде всего синонимом за­имствования “монархия”, монархического правления именно в том значении, какое вкладывал в него Монтескье, что соответствова­ло и практике употребления этого понятия в официально-право­вых документах XVIII в. Следует отметить, что хотя слова “мо­нарх” и “монархия” зафиксированы в русском языке уже XVII в., и тогда, и позже они употреблялись исключительно в церковных текстах или публицистике, причем для описания политического ус­тройства иностранных государств. Единственный случай их ис­пользования в официально-правовом документе не случайно отно­сится к царствованию Лжедмитрия Е⁹¹.

Для Екатерины самодержавие ни в коем случае не имело ни­чего общего с деспотией, что она не раз старательно подчеркива­ла. ^Гак, не случайно во время путешествия по Волге в 1767 г. она инициировала перевод откровенно антидеспотического сочинения Мармонтеля “Велисарий”, а в 1785 г. писала московскому глав­нокомандующему графу Я.А. Брюсу по поводу запрета им поста­новки пьесы Н.П. Николева “Сорена и Замира”: «Запрещение трагедии “Сорены” удивило меня. Вы пишите, что в ней воору­жаются против тиранов и тиранства. Но я всегда старалась и ста­раюсь быть матерью народа. И потому и предписываю отнюдь не запрещать представления “Сорены”»^. Впрочем, Екатерина бы­ла согласна с Монтескье в том, что во времена Петра I в России существовал именно деспотический режим, оправдывала его об­стоятельствами начала XVIII в. и одновременно именно за это критиковала своего предшественника.

“Переводя” слово “самодержавие” с языка Екатерины, можно было бы сказать, что оно означало для нее неограниченную мо­нархию, где вся полнота власти сконцентрирована в руках госуда­ря. Однако и это было бы не совсем точно, ибо неограниченная монархия — также термин политического словаря более позднего времени. В словаре же XVIII в. существовала не дихотомия нео­граниченная монархия—конституционная монархия, а дихотомия монархическое правление—республиканское правление. Парадокс заключается в том, что Екатерина, убежденная в необходимости в России самодержавного, т. е. монархического, правления, не раз заявляла, что в душе она республиканка и республиканские прин­ципы ей очень близки⁸¹. Для нее граница между республикой и монархией была гораздо прозрачнее, чем между монархией и де­спотизмом.

Рассмотрению “республиканских” взглядов Екатерины посвя­щено специальное исследование Гриффитса, опубликованное в 1973 г. и ставшее с тех пор своего рода “классическим” трудом об убеждениях и политике императрицы. Историк отмечает, что само слово “республика” приобрело современное значение лишь после Французской революции 1789 г. До этого слово понима­лось буквально — как власть народа, а республиканский образ правления не предполагал непременного наличия выборного пре­зидента или главы правительства: его обязательным атрибутом были представительные органы. Черты республиканского правле­ния были склонны находить в Голландии, Швейцарии, Англии, Швеции, Польше, итальянских городах-государствах, а иногда и в германских странах. Замечу, что почти все названные государ­ства по форме политического устройства были монархиями, но мо­нархиями, в которых власть государя была ограничена представи­тельными органами с законодательными функциями, т. е. в пред­ставлениях более позднего времени конституционными монархия­ми. И именно эти государства воспринимались как республикан­ские. Однако представление о республиканском типе правления не сводилось лишь к представительным органам. Отличительными признаками такого правления считались ориентация на развитие торговли и социальную терпимость, проявлявшуюся в стремлении создать одинаковые законы для всего населения⁸^. К числу рес­публиканских “благ“ относили также веротерпимость, соблюдение законности, усилия по распространению образования, развитие медицины, наук, социальную политику, направленную на “общее благо”, и т. д. Екатерина же, как полагает Гриффитс, “не йахо- дила функциональной несовместимости монархии и республика­низма” и хотела внедрить в России некоторые из “благ, обычно ассоциировавшихся у ее современников не с монархиями, а с... ре­спубликами”⁸^. Иными словами, речь идет о республиканской по­

литике, а не о республиканском политическом устройстве. Впро­чем, как будет видно из дальнейшего изложения, Екатерина пре­дусматривала и введение в российскую политическую систему эле­ментов представительных учреждений. Но в чем же тогда видела императрица принципиальное отличие монархии/самодержавия от республики?

У Монтескье Екатерина могла прочитать следующее утверж­дение о монархии: “Самая природа этого правления требует нали­чия нескольких сословий, на которые опирается власть государя, ... благодаря этому государство получает большую устойчивость...”. Там, где нет сословий, считал мыслитель, “государство либо на­родное, либо деспотическое”. Причем особую роль Монтескье от­водил дворянству как ограничителю власти монарха. Таким обра­зом, отсутствие в государстве облеченного особыми правами и привилегиями дворянства — также залог деспотизма⁸⁴. Формиро­вание сословий европейского типа как гарантии от деспотическо­го правления стало, как свидетельствует текст Наказа, централь­ным пунктом реформаторской программы Екатерины. Причем ак­цент был сделан на третье сословие, которому просветители отво­дили особую роль в государственном устройстве. Характерно в этом отношении составленное М. де Буляром в 1763 г. и извест­ное Екатерине “Краткое изъяснение о вольности французского дворянства и о пользе третьего чина”. В нем, в частности, гово­рилось, что “всякая держава, в коей не находится третьяго чина*, есть несовершенна, сколько бы она ни сильна была”, ибо “третий чин” играет важнейшую роль в экономике, развитии наук и куль­туры и является “душой общества”.⁸^! Проблема третьего сосло­вия сознавалась уже авторами проекта елизаветинского уложения, однако Екатерина вовсе не собиралась автоматически переносить на русскую почву французскую модель. Некоторые особенности ее понимания сословного устройства общества, пригодного для России, выразились, в частности, в той терминологии, которой она пользовалась. Так, используя в своих французских текстах слово“etat”, а в русских — “род”, она писала (например, в пись­мах к г-же Жоффрен) не о третьем сословии, которое во Фран­ции объединяло всех свободных людей, кроме дворянства и духо-

*“Чин”, “род”, “штат”, “звание”, а впоследствии “состояние” (именно это был на­иболее точный перевод французского “etat”) и “общество” — вот, по наблюдению Д. Гриффитса, понятия, заменяющие в XVIII в. слово “сословие”(Griffiths D.M. Of Estates, Charters and Constitutions //Catherine II’s Charters of 1785 to the Nobility and the Towns. Bakersfield, 1991. P. XXXVIII—XLIII).

венства, а о среднем (“etat mitoyen”), изначально отвергая, таким образом, идею формирования самостоятельного сословия из духо­венства, в то время как самостоятельным сословием, по ее мыс­ли, должно было быть крестьянство.

Согласно советской историографической традиции, сословный строй воспринимается как строй, предполагающий социальное не­равенство, — строй, при котором, следовательно, невозможны и гражданские свободы. Между тем Наказ декларировал, что “ра­венство всех граждан состоит в том, чтобы все подвержены бы­ли тем же законам”. Спустя почти 30 лет в черновиках нереали­зованных законодательных проектов читаем своего рода пояснение к этому положению: “Всероссийской империи всяких чинов и со­стояния людям суд и расправа да будет всем равна”⁸⁶. Таким об­разом, на первый взгляд, возникает основание упрекнуть Екате­рину в лицемерии, в несоответствии деклараций реальной полити­ке. Однако вторая приведенная цитата, несомненно, раскрывает содержание первой: речь идет о том, что нарушение закона вле­чет за собой равное наказание вне зависимости от сословной при­надлежности. Сама Екатерина никакого противоречия здесь не ощущала. Как отмечал немецкий историк Д. Герхард, в XVIII столетии “привилегия выполняет для индивидуума и для сословия ту же функцию, какую в современном мире, со времени Амери­канской и Французской революций, и только с тех пор, исполня­ет основополагающее представление о равенстве перед законом, равном гражданстве, о правах человека и гражданина”⁸⁷. Соглас­но просветителям, “все должны были быть равны перед законом, но при этом социальное неравенство считалось естественным и обязательным... Разделение общества на страты считалось естест­венным”⁸⁸. Такое понимание равенства сопряжено и с соответст­вующим пониманием свободы.

(Что касается свободы (“вольности” на языке XVIII в.), то в Наказе (ст. 38) Екатерина вслед за Монтескье утверждала: “Вольность есть право все то делать, что законы дозволяют”⁸^. Монтескье писал о свободе естественной и политической, замечая при этом, что первая предпочтительнее, но ее можно достичь лишь в небольших государствах. В крупных же странах монархи должны стремиться к установлению ограниченной законами поли­тической свободы, которая также служит гарантией от деспотии и анархии. В своих выписках из книги Д’Аламбера “Анализ Духа законов” Екатерина записала: “Политическая свобода в отноше­нии к гражданину состоит в безопасности под защитой закона, или, по крайней мере, в мысли о такой безопасности, которая гражданину позволяет не бояться своего соседа”⁹_⁰.

Подобное толкование равенства и свободы самой Екатериной, как и просветителями, противопоставлялось социальному равенст­ву и всеобщей свободе в том значении, какое они приобрели в хо­де Американской и Французской революций. В одном из писем к А.А. Безбородко, ополчаясь против масонов, императрица за­мечает, что они пытаются переустроить общество “под видом нез- быточного и в естестве не существующаго мнимаго равенства”⁹^ Это был по сути перифраз слов Вольтера о том, что равенство есть “самая естественная и самая химерическая вещь”, и сам Без­бородко в “Записке о составлении законов российских” 1798 г. писал, что не имеет в виду “какую-либо излишнюю вольность, ко­торая под сим невинным названием обращалась бы в своеволие и подавала повод к притязанию на какое-либо равенство всеобщее и суще химерическое”⁹². Екатерина же непосредственно под влия­нием событий Французской революции заявляет, что “равенство — чудовище, которое во что бы то ни стало хочет сделаться коро­лем”⁹^. Это ее выражение прямо перекликается с написанным много позже Г. Гегелем об эпохе якобинского террора, когда, как он считал, свобода личности стала новой добродетелью, заменяя мораль, нравственность, традиции, идеологию⁹⁴.

При всем разнообразии точек зрения по отдельным вопросам, существовавших в рамках Просвещения, одно, несомненно, было общим для всех его авторов — восходящие к теоретикам естест­венного права XVII в. представления о Законе, его месте в по­литическом устройстве и роли в преобразовании государства. Эти­ми представлениями определялись обязанности и функции монар­ха. “Власть свою государь получает от своих же подданных, — го­ворилось в Энциклопедии Дидро и Д’Аламбера, — и она ограни­чена естественными и государственными законами. Естественные и государственные законы — это условия, на основании которых подданные подчиняются или считаются подчиненными государю. По одному из этих условий он не может своей властью уничто­жить акт или договор, предоставляющий ему эту власть, ибо она дана ему по их выбору и с их согласия”. В качестве примера по­нимания монархом своих обязанностей энциклопедисты приводи­ли Генриха IV, который служил Екатерине одним из образцов для подражания⁹⁵.

Основная обязанность государя — забота о благе подданных посредством установления справедливых законов, которым он и сам должен подчиняться. Однако эти законы вовсе не должны быть везде одинаковыми: “Они должны соответствовать физиче­ским свойствам страны, ее климату... качествам почвы, ее поло­жению, размерам, образу жизни ее народов... степени свободы, допускаемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обыча­ям...”^. Эта мысль Монтескье также была твердо усвоена Ека­териной и неоднократно повторена ею в различных документах¹. Вместе с тем законы неоднородны по своему значению. Сущест­вует основной, “фундаментальный” закон — “всякий главный за­кон государственного устройства”. Основные законы — “догово­ры между народом и тем или теми, кому он передает верховную власть, каковые договоры устанавливают надлежащий способ правления и предписывают границы верховной власти. ...такие за­коны вовсе не делают верховную власть неполной, напротив, они ее улучшают и вынуждают государя творить добро...”. Основной закон — “закон общественного блага, от которого государь не мо­жет уклониться, не пренебрегая в большей или меньшей степени своим долгом”^⁷.

Для обеспечения общественного, “общего” блага не достаточ­но, однако, чтобы только государь соблюдал основной закон стра­ны, необходимо, чтобы законы соблюдали и его подданные. От­сюда еще одна, так хорошо сознававшаяся Петром Великим обя­занность государя — воспитание подданных, их просвещение, за­бота об образовании, распространении знаний. Одновременно это направление политики — еще один непременный атрибут идеала просвещенного монарха, философа на троне, который так стреми­лась воплотить Екатерина.

Чтение императрицей Монтескье, несомненно, повлияло на формирование черт тактики ее политической деятельности в целом и реформаторской, в частности. «Благоразумный законодатель, — .писал философ, — должен выбрать “косвенные меры”, направлять удары не на непосредственную и потому защищенную политичес­кую цель. Следует преобразовать те звенья, которые только кос­венно затронут главное в системе государства»^. Отсюда такти­ка постепенности, сознание необходимости тщательно готовить всякое нововведение, ибо “если государственный человек ошиба­ется, если он рассуждает плохо или принимает ошибочные меры, целый народ испытывает пагубные следствия этого”^. “Я разби­

раю обстоятельства, советуюсь, уведывая мысли просвещенной части народа, — говорила Екатерина своему статс-секретарю

В.С. Попову, — и потому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен. И когда уже наперед я уверена в общем одо­брении, тогда выпускаю я мое повеление и имею удовольствие то, что ты называешь слепым повиновением. И вот основание влас­ти неограниченной(курсив мой. —А.К.). Но будь уверен, что слепо не повинуются, когда приказание не приноровлено к обы­чаям, ко мнению народному и когда в оном последовала бы я од- нои моей волей, не размышляя о следствиях...^,ии.

Было бы неверным полагать, что все описанные выше посту­латы, усвоенные Екатериной и составившие основу ее политичес­кой программы, имеют лишь один источник — философию фран­цузского Просвещения. Собственно, сама эта философия была в значительной мере развитием идей теоретиков естественного права XVII в. — Г. Гроция, С. Пуфендорфа, Т. Гоббса¹и др., в свою очередь восходящих к “протестантской этике”. Именно в ходе Ре­формации и в рамках протестантизма произошла эволюция поня­тияVita contemplativa* — аскетического идеала средневековья — вVita activa², что привело и к изменению в представлениях о роли монарха. Если в средние века долгом монарха считалось обеспече­ние лишь духовной стороны жизни подданных, забота о том, что­бы они вели истинно христианский образ жизни и готовились к Страшному суду³, то теперь в сферу его забот стали входить и мирские, светские вопросы материального благополучия населения. Такие изменения диктовались и конкретно-историческими обстоя­тельствами Европы после Тридцатилетней войны и военной рево­люции. Как пишет Раев, в разделенной политически и конфессио­нально Европе “каждое государство, большое и маленькое, чтобы максимизировать свою мощь и избежать зависимости от соседей, стремилось как в можно большей степени полагаться на собствен­ные ресурсы для обеспечения своих военных, политических и су­дебных институтов”^. Распространение интересов государства на более широкие сферы жизни общества вело к усилению его кон­троля за ними. Именно на этой почве возникло и понятие “поли­цейское государство” —Polizeistaat, хорошо известное Екатерине.