{347} Вечер с Крэгомcclxxxi
Серебряное ламэ182волос. Волной. По-детски розовая кожа лица, какая бывает только у англичан. Черный костюм. Черный кофе и матовое серебро ресторанного кофейника, крошечного сливочника (NB: «белого металла») и овальной крышки, закрывшей остаток чего-то «с горошком». Белая скатерть — чрезмерно до полу. Салфетки, сложенные треугольниками слишком крупного калибра.
Гордон Крэг. За ним тусклые зеркала. Матовые шары. И где-то наверху, за пределами достигания света, реющий свод из черных глазниц стеклянного свода большой ресторанной залы «Метрополя». Такие своды бывают над вокзалами. Только освещение ярче. Первый приезд в Париж семи лет от роду врезался в память таким именно сводом. Вечерним дождем по нем.
И геранью на окнах какого-то околовокзального дома. И сейчас мы толкуем об этом самом Париже. Дождя нет. А вместо него синеватое спиртовое пламя поддерживает температуру кофе. А кофе — температуру беседы. Сейчас она особенно теплая, вспоминаем парижских букинистов. Берег Сены. Улички извилистые: des S‑ts Pères, Bonaparte. Шатание по ним. Разочарования и находки. Затем Крэг рассказывает об Италии. Глаза оживлены. Седина играет в отсветах огней. Черен кофе. Черен костюм. А я его мысленно вижу вовсе иным. Много-много лет назад… В лондонской студии, где вся обстановка — один коврик. И на этом коврике неделю любят друг друга он и Айседора Дункан. Он предстал перед ней — нагим юным богом, скинувшим одежды, когда она робко вошла к нему. Так по крайней мере пишет она в мемуарахcclxxxii.
Но он уже перешел с Италии на Дузе и преуморительно вспоминает, как они ни на чем не могли сговориться. Совсем как… с {348} нашим Малым театром, где он только что не договорился о постановке Шекспираcclxxxiii. На минуту он грустен. Он ходит по миру с проектами, темами. И нет пристанища ни темам, ни проектам. Проекты и темы, темы и проекты старятся. Совсем постарели. А он все ходит и не находит для них ни подмостков, ни крыши.
Я шел на его приглашение, как идут смотреть музей, старые замки, коллекции причудливого оружия давно минувших дней.
{349} Мы встречалисьcclxxxiv
Удивительно неспокойное существо — человек.
Ходит такое существо, например, по улицам Нью-Йорка, задирает голову вверх и глядит на небоскребы. Казалось бы, все в порядке. Так нет же!
Мятежный дух такого существа непременно вселит в него желание глядеть на эти каменные гиганты не снизу, а… сверху.
Податливая техника не находит ничего лучшего, как идти навстречу капризам породившего ее человека.
Она услужливо готовит ему самолет, и человек может глядеть свысока на то, на что ему нормально положено глядеть снизу вверх…
Зуд этот в отношении небоскребов необычаен!
С ним может сравняться разве только желание непременно пролететься над Альпами, как бы беря реванш за десятки поколений, ползавших в поте лица своего по крутым отвесам Маттерхорна или Юнгфрау, прежде чем туриста с полным комфортом стали заносить на их вершины внутригорные железные дороги.
Над Альпами мы полетали со знаменитым швейцарским летчиком Миттельгольцером.
Это было в те несколько дней, когда он был свободен между охотничьим пикником в Центральной Африке ([охота] за жирафами), куда он на два дня подрядился прокатить одного из баронов Ротшильдов, и еще чем-то в этом же роде.
Когда мы попали на улицы Нью-Йорка, нас разбирало такое же желание взглянуть и на эти каменные массивы с такой же непривычной точки зрения.
Миттельгольцер был сама жизнерадостность, веселость, озорство.
Человек, с чьих крыльев мы увидели ночной Нью-Йорк, — мрачен, угрюм, трагичен.
{350} Судьба летчика-испытателя в Европе или Америке безрадостна.
Укротитель львов обычно кончает жизнь в пасти зверя.
Укротитель мустангов воздуха обычно находит смерть в воздушной катастрофе.
Миттельгольцер был весел.
Другой пилот — угрюм.
Сегодня над могилами обоих одинаково высятся крестами вертикально поставленные пропеллеры.
Второго звали Коллинз.
И это имя знакомо всем по тем трагическим записям, которые он оставил [после] себяcclxxxv.
В те годы его книга еще не была написана, но облик ее автора так же печально, нервно и пессимистично рисовался на фоне аэродромов, ангаров и баков с бензином, как несколько лет спустя память о нем прочертилась на фоне страниц одной из самых трагических книг американской литературы.
Итак, это был Коллинз.
Мы встретились…
Но тут следует вспомнить еще одного человека.
Его тоже уже нет среди нас. Слегка картавый, с усами, по формату схожими с усами Теодора Рузвельта — рыжими с проседью, — этот представитель нашей кинематографии в Америке, друг каждого из нас, кинематографистов, покойный Лев Исаакович Моносзонcclxxxvi, был удивительным человеком.
По долгу службы в качестве председателя «Амкино» его дело сводилось к выпуску и продаже наших картин в Америке.
Но рамки подобной деятельности были для него тесны: Моносзон являлся центром притяжения для всех тех, кого интересовал Советский Союз, другом всем тем, кто любил Советский Союз, и незаменимым источником встреч и свиданий для всех приезжих из Советского Союза и снедаемых любопытством в отношении чудес Соединенных Штатов.
Создатели электромузыки были ему так же близки, как профессора, исследовавшие методику кинематографического внедрения геометрических абстракций в образцовых школах. В университетах он разбирался так же хорошо, как в живописности закоулков и предместий на Лонг-Айленде или на Гудзоне. Реформаторы тюремного режима или пресс-шефы крупных фирм были ему одинаково близки и знакомы. Как только мы изъявили свое любопытство стать выше небоскребов, он тут же вспомнил о Коллинзе. Среди сотен занятных людей он знал и этого.
{351} И вот через день-два мы в предсумеречные часы уже вылетаем с ним в американское поднебесье, откуда так странно сверху, с виража крутящейся будет казаться статуя Свободы, стоящая у въезда в Нью-Йорк. Снизу она кажется гигантской и мощной.
Двигаясь по винтовой лестнице внутри того свинцового мешка, что представляет она собой изнутри, — начинаешь терять к ней почтение.
Величественный символ забывается, и развлекаешься тем, что, вползая по позвоночнику лестницы внутри нее, стараешься изнутри угадать, на каком уровне наружных деталей фигуры находишься, переходя с сотой ступеньки на сто первую или с двухсот второй на двести третью.
Колени это? Талия? Бюст?
Это легкомысленное занятие подрывает уважение к символу.
Его пустотелость берет под сомнение и его содержательность.
Но только сверху, из поднебесья, с крыльев вольной птицы — самолета, над необъятностью Нью-Йорка рядом и вокруг, наглядно видишь, какое крошечное и незначительное место занимает в масштабах этого гигантского города эта игрушечная статуэтка — соседка «Острова слез» — американская статуя Свободы.
Она робко примостилась к уголку этого необозримого поля, где густо растут не пшеница и кукуруза, но блоки и блоки домов, старающихся перерасти друг друга сотнями своих этажей; не клевер и хлопок, но акры и акры фабричных корпусов и труб, старающихся перекрыть друг друга столбами своих черных дымов.
Если сама статуя — символ, то еще более яркий символ — ничтожность ее в масштабе реального окружения.
И это относится уже не к статуе, но к самой идее, которую ей поручено воплощать.
И вот ярчайшее разоблачение этого символа мнимой свободы — Джимми Коллинз — сидит перед нами и мчит нас в просторы, казалось бы, необъятной воздушной свободы.
А между тем…
Однако до самого полета этот пепельного цвета человек с отсутствующим взглядом, кудряшками на лбу и неизгладимой травмой на душе заводит нас в свой коттедж, недалеко от аэродрома.
Чем дышит коттедж?
Бивуаком.
Грандиозная фанерная основа необъятной тахты не покрашена. {352} Подушки разбросаны. Занавески не в цвет.
Пол кажется разбегающимся из-под сбитых стоптанных ковриков.
Полки — временно прислонившимися к стенке.
На полках — толстенный Шпенглер.
Эта книга, безнадежностью своего пессимизма готовая подмыть любые устоиcclxxxvii, — единственное, что в этом домике кажется незыблемым.
Такой отпечаток всегда бывает на любимом предмете хозяина, особенно если это книга.
И действительно, пока из случайного кофейника в чуждые ему чашки льется кофе, хозяин, не сняв кожаного пальто, уже примостился на тахте и привычным ласковым движением снял с полки «Закат Европы».
В руках его неуклюжий том чувствует себя так же привычно, как час спустя сложные механизмы управления самолетом.
Видно, в руках хозяина он бывает не реже, чем они.
В мыслях — чаще.
Коллинз хвалит книгу. И пробегает привычным глазом по привычным страницам; с привычных страниц — к привычным ассоциациям.
Больное место Коллинза — Линдберг.
Они товарищи по школьной скамье. Летной.
Тот — кумир миллионов.
Этот — никто.
Причины — случай.
Будь на месте Линдберга Коллинз, его, Коллинза, осыпали бы метели бумажек в триумфальном шествии сквозь Нью-Йорк и Америку.
Будь на месте Линдберга Коллинз, в дансингах негритянского Гарлема сейчас плясали бы не «линди-хоп» — эту фигуру фокстрота, придуманную в честь Линдберга — Линди.
Состоит она в том, что пары разбегаются друг от друга на расстояние человеческого океана — зала и затем совершают обратный «перелет» друг к другу в объятия.
Будь на месте Линдберга Коллинз, эта фигура, обошедшая все дансинги мира, называлась бы не «линди-хоп», но «колли-хоп».
Наконец, будь на месте Линдберга Коллинз, не Коллинз бы усаживал нас сейчас в этот маленький частный самолет какого-то буржуа, у которого Коллинз вынужден служить воздушным шофером.
{353} Коллинзу тесно. Коллинзу душно в этой нетворческой, в этой несозидательной атмосфере воздушного кеба.
Чем шире простор небес, который он рассекает яростными виражами — Моносзон бледнеет, вертясь над Крейслер-билдингом или Бродвеем, — тем более пилот чувствует свои оковы.
Советский Союз рисуется Коллинзу выходом. Спасением.
Широким полем приложения таланта и опыта первоклассного летчика.
Но с поездкой не клеется. Уехать непросто.
И день за днем тянется воздушная поденщина, сменяемая головоломной работой испытателя, перебиваемая неудобной фанерной тахтой, [которую не успели] покрасить, с подушками, привыкшими лежать под сапогами, разрозненным сервизом и неизменным Шпенглером, между папиросным дымом и стынущим кофе.
Будни. Тоска. Скука.
И редкие минуты вдохновения.
Вот как сейчас, когда, неся в кузове четырех москвичей, маленькая его птица совершает феерический перелет из ранних сумерек в темноту, а далеко внизу под ней постепенно загораются сотни тысяч огней прямоугольниками окон.
В темноте они кажутся бесчисленными столбиками, составленными из черных игральных костей или черного домино, на чьих поверхностях и гранях внезапно зажглись тройки, шестерки, пятерки, двойки…cclxxxviii
* * *
Следующий раз я вижу Коллинза два года спустя.
Не в воздухе, а на асфальте.
Не над огнями Бродвея, а под резким неоновым светом мексиканского дансинга.
Не в САСШ, а в Мехико-Сити.
Завтра я покидаю Мексику после четырнадцати месяцев работы над картиной, которую сам не увижу.
Я этого еще не знаю, но предчувствие есть.
С другим, более страшным предчувствием ходит со мной рядом Коллинз.
Он привез на один день из Нью-Йорка в Мексику в своем воздушном кебе своего хозяина и нескольких его гостей.
{354} Хозяин и гости, как все американские туристы, где-то нагружаются тэкилой и мескалем.
Мы же с Коллинзом бродим по ночным улицам.
Завтра он вылетает.
Завтра мы выезжаем.
Сейчас мы оба у подъезда дансинга.
Кругом бронзовые парни в синих прозодеждах, клетчатых и полосатых рубашках. У кого сомбреро на голове, у кого в руках (как бы не сбить пробора, [который] кажется ущельем, причудливо высеченным среди массы черного жестокого негнущегося волоса).
Дешевые кольца на огрубелых от работы пальцах фальшивым блеском перемигиваются с такими же серьгами в ушах бронзовых девушек.
Пудра — и так принимающая на бронзовой коже лиловатый оттенок — в лучах голубого и красного неонового света кажется язвой на щеке.
Румяна — черными провалами.
Такими на стенах пулькерий — дешевых питейных заведений — рисует в молодости проституток удивительный Хосе Клементе Ороско.
Такими глядят они с черно-белых лубков учителя молодых мексиканских художников несравненного Хосе Гуадалупе Посады.
Лихорадочно горят глаза этих «мучачас».
Лоснятся блестящие материи, туго обхватывая упругие тела.
Внутри идет «дансон».
И жадно слушают у дверей музыку и шарканье танцующих ног те из их кавалеров, у кого не хватает десятка сентавос для того, чтобы, купив билет и получив к нему в придачу маленькую фотокарточку голой девушки, ринуться в три соединенные арками залы дансинга.
Но эти арки не соединяют залы — они разъединяют их.
И если переход из одной в другую и третью по нисходящей линии разрешен, то обратного входа нет.
В залах разная цена, и грошовое размежевание цен разделяет танцующих, как железные решетки.
Движемся с Коллинзом через два зала в третий.
Я чувствую себя Вергилием, ведущим Данте по кольцам ада.
Босх, Гойя, Дикс и Гросс бледнеют перед этим лепрозорием веселья!
Свет здесь слабее.
{355} Музыка — издалека — глуше. Идет «дансон». Тот удивительный танец, где время от времени на самом резком движении пары внезапно на несколько тактов застывают друг перед другом в полной неподвижности и стоят как вкопанные, прежде чем снова продолжить томительную чувственность или быстрый темп ритмических телодвижений.
Так же неподвижно, чуть-чуть соприкасаясь телами, способны они стоять — долго и жадно — по темным улицам, под каждым деревом, вдоль бесконечной длинной стены городского госпиталя или в боковых аллеях аламеды — городского сада.
Здесь они замирают в танце.
И в такие мгновения зал дансинга страшен: он кажется одним застывшим трупом, лишь изнутри вздрагивающим в такт кричащему ритму оркестра.
В полумраке оживающие фигуры поплыли дальше…
Обвислые бумажные цветы, белые зубы, рассекающие улыбкой черноту лиц. Подбитый глаз. Обнаженное плечо в синяках. Шея в укусах. Кровоподтек.
В углу — странный старик. Выводит тонкой кисточкой тушью на рубашке кавалера инициалы его дамы на том месте, где бьется его разгоряченное сердце.
Кисточка щекочет. Кругом острят.
Но бронзовый кавалер боится вздрогнуть: это единственная рубашка, нельзя сбивать рисунка.
Кругом хриплый смех.
Танцуют.
Но кружатся не все. Большинство осталось неподвижно. Большинство это — на скамьях.
И большинство это — спит.
Объяснение простое:
третий зал дансинга дешевле ночлежки.
До знакомства с этим дансингом я думал, что самый страшный заграничный эквивалент былой московской Ермаковкеcclxxxix(с ее жутким отделением для калек!) я видел в Гамбурге.
Несколько квадратных метров пола. Стойка. И люди, спящие… стоя. Лишний пфенниг предоставляет им комфорт: роскошь его состоит в том, что они могут положить свой подбородок «auf die Leine»183— облокотить его на подобие вожжей, крест-накрест протянутых сквозь это стойло. В Париже я видел немало{356} кафе в округе Нотр-Дам, где до двух часов можно спать по углам. Но ночлежку-дансинг я впервые увидел в Мексике!
И под хрип оркестра, под ритмическое вздрагивание пола от движений ритмически вздрагивающих в танце тел спят здесь кругом на скамейках десятки бездомных, безработных, бесперспективных людей.
Бесперспективность этих людей роднит их с моим спутником.
В глазах Коллинза — благодарность.
Я правильно выбрал аспект той Мексики, которую он хотел бы видеть.
Охваченные тяжелым впечатлением этих последних часов в Мексике, мы идем по улицам.
Мексика или не Мексика, — через месяц-два я буду дома — я снова буду творчески жить в атмосфере созидания величайших человеческих ценностей. Силы, темперамент, воля снова будут отданы великолепнейшим задачам создания коммунистического общества. Светочем сияет оно во все закоулки мира.
Миллионы тянутся к нему…
А Коллинз?
Сегодня Мексика. А завтра Гонконг, Сингапур или Бомбей, куда забросит его каприз хозяина. Жизнь пестрая, бессмысленная.
В неуверенности в завтрашнем дне. В отсутствии этого завтрашнего дня в перспективе.
Не этот хозяин — другой.
Тот предпочтет пить в Аляске, в Канаде или в Гренландии.
И когда не выдержит Коллинз этого ярма, тогда он бросится в другую область — в испытание машин — не для того, чтобы создавать и двигать их к новым задачам завоевания воздуха, а для того, чтобы прокормиться, — перед ним неустанно будет маячить ежеминутный призрак катастрофы и смерти. Смерти и катастрофы не как подвига на поле брани завоевания новых технических высот для человечества — но бесславной гибели в интересах таких же хозяев, на этот раз держателей акций авиационных предприятий.
Больше с Коллинзом мы не виделись.
Описанием своей будущей собственной гибели завершил он свой тяжкий путь, прежде чем погибнуть именно так, как сам он предвидел и предугадал.
«Я умер», — озаглавлены последние страницы, вышедшие из-под его пера.
«… Я умер».