{170} Цветcxv
Цвет. Чистый. Яркий. Звонкий. Звенящий.
Когда я полюбил его? Где?
Пожалуй, в Вологде.
Точнее, в Вологодской губернии.
Еще точнее, в местечке Вожега.
Там, куда меня закинула гражданская война.
Ослепительный снег.
На снегу бабы.
На бабах медового цвета полушубки с выпушками.
Валенки.
Между полушубком и валенками — полоса сарафана.
Шерстяного. Полосатого.
В беспощадно цветастых вертикальных полосах.
Лиловый. Оранжевый. Красный. Зеленый.
Перебивка — белый.
И снова.
Голубой. Желтый. Фиолетовый. Малиновый.
Истертые. Выгоревшие. Поеденные молью.
Подушкой на плетеном кресле.
Скатертью на столе.
Четверть века спустя образцы их все еще рядом со мной.
С ними сплелись не менее беспощадные полосы мексиканских сарап.
В них горит неиссякаемый жар тропиков, [в то время] как фоном к тем искрились кристаллы белых морозов.
Плотоядно-розовый сплетается с голубым. Желтый сцепляется с зеленым. Зигзагами бежит коричневый, отделяясь ступенчатым белым от глубокого индиго.
Может быть, прелюдией к варварской радости от чистых красок вологодских сарафанов были когда-то чистые краски иконных досок.
{171} И может быть, пронзительный хор живых розовых фламинго на голубом фоне Мексиканского залива лишь допел аккорды, задетые гаагским музеем Ван-Гога и цветовым вихрем арлезианских холстов великого безумца с отсеченным ухомcxvi.
Все равно: зеленый квадрат скатерти в лимонной, залитой солнцем комнате,
темно-синий чайник среди красных чашек,
золотой Будда на фоне лазурной раскраски стены или оранжевый с черным переплет книги на зеленой с золотом парче круглого стола.
В кругу подобных пятен я вращаюсь неизменно. И неизбежным вологодским сарафаном вертикальных цветных полос все туже и туже опоясывают мои комнаты книжные корешки на полках моих стен: золотой рядом с пунцовым.
Синий, белый, белый, оранжевый.
Красный, голубой, оранжевый.
Красный, голубой, зеленый.
Красный, красный, снова белый.
Черный. Золотой…
Мне скучно, когда на столе не горят рядом синий и желтый карандаш, когда не красная в зеленых полосах подушка ложится на голубой диван, когда не слепит пестротой халат,
когда по занавескам не бегут желтые полосы, пересекаясь голубыми или перерезаясь малиновыми…
И мне приятно, когда пестрая лента филиппинской вышивки змеится, ложась поперек узбекского сюзане. Или шитый монгольский узор распластывается по тускло-малиновому фону стенки, так выгодно отбрасывающей белизну картонных мексиканских эмблем «Дня смерти» и черные в кровавых ранах маски морисков, так неожиданно перекочевавшие в полуритуальные пляски мексиканского индио, символизируя для него уже не покорение Испании маврами, но собственное порабощение испанскими полчищами Кортесаcxvii.
* * *
Мы давно стремились друг к другу.
Цвет и я.
Наконец впервые встретились.
Вот краткие впечатления вокруг этой встречи.
{172} [«Мастерство Гоголя»]cxviii
На нее смотришь издали.
И снизу вверх.
И она кажется калиткой в небо.
За ней — необъятная небесная голубизна.
До нее — узкая, сжатая с боков проезжая дорога.
В гору вверх.
Из лощины —
в просторы.
Из полуоврага —
к воротам в небо.
Это — не Тибет.
Это — не подъем на священные горы, куда по тысячам ступеней восходят к слиянию с небесами тысячи робких богомольцев.
Это — не пирамиды древних ацтеков, наспех из капищ языческих под рукою ловких патеров превративших свои вершины в католические соборы, откуда струится навстречу молящемуся благодать и свершенье желаний.
Это — всего-навсего окрестности Москвы.
Подмосковный помещичий дом.
А ныне — дом отдыха.
Узкоеcxix.
Год, должно быть, тридцать второй или третий.
На исходе зимы.
Мы в комнате живем вдвоем.
Странно. На этот раз сожитель мой не ученый-стоматолог, не специалист по фитопатологии, которому поручено извести книжного червяка из недр ленинградских книгохранилищ, не даже просто специалист по древнегреческим лекифам.
Краткий месяц отдыха непременно столкнет вас с кем-нибудь вроде этого, пока обилие заслуг и знаков отличия не обеспечит вам отдельной палаты…
{173} На этот раз сожитель мой — редактор издательства.
Сожительство неспокойное.
Ибо платонически-бесплодные мечты и вздохи мои об очередной книжке по проблемам кино тут же материализуются в прямоугольное ярмо договора, из которого потребуются года недобросовестности и изобретательности, чтобы выбраться, не возвратив аванса.
Но от него же слышу немало увлекательного о прочей клиентуре, барахтающейся в цепких кольцах этого тиражно-полиграфического спрута.
Сейчас в их тенетах — любопытнейший образ.
Только что вынырнувший к новой жизни и к краткой предсмертной вспышке творческого блеска писатель Бугаев.
Он же — Андрей Белый.
Белый пишет для издательства книгу о Гоголе.
Белый прочтет отрывки из нее в помещении главного редактора.
Для малого круга избранных лиц.
Несколько недель спустя в угловой комнате редакции я впервые вижу (и слышу) этого замечательного старика.
На голове — профессорская шапочка.
Из‑под нее ореолом очень тонкие серебристые волосы.
Бледное лицо воскового оттенка. В тонких морщинах залегли серебристо-тусклые тени, как на очень древнем оружии.
Необыкновенно лучистые глаза.
Всякая биография обычно кажется непредусмотренным набором фактов.
Обычно хаотическим.
Отдельные произведения — проблесками внутри этого хаоса.
Связанные друг с другом фактами биографии.
А сами эти факты нанизаны бессвязно.
Так в первые мгновения проносится стихия гоголевских образов, казалось бы произвольно переплетаясь друг с другом и вовсе незакономерно проскальзываясь сквозь вензеля и кренделя жизненного пути автора.
Вот Тарас.
А вот Довгочхун.
Вот Чичиков. А вот Селифан и Петрушка.
Вот яркая пестрота «Вечеров».
А вот вовсе иная тональность «Мертвых душ».
Но вот вдруг рукою волшебника Бугаева в этом вихре (в этом «рое», как сказал бы он сам) остановлена точка.
{174} Пусть Тарас.
Пусть кудесник из «Страшной мести».
И уже от этой точки прочертилась линия к другой.
От Тараса к Довгочхуну.
От Довгочхуна (менее удивительно) к Петру Петровичу Петуху.
А от кудесника к Петро Михали (в «Портрете») и от него к Костанжогло в «Мертвых душах».
И блистательный комментарий Белого то смелой гипотезой, то непреложным фактом, то неожиданной цитатой показывает стадиальную связь, видоизменение, переосмысление, перерастание в новое качество исходного мотива, первоначального образа, расцветающего в последующем, из историко-героического, тускнеющего в мелкопоместной пошлости (Тарас — Иван Никифорович), из фантастически пугающего простою чужеземностью — угрожающего импортным индустриализмом патриархально-отечественному (кудесник — Костанжогло).
И Тройка — Чичиков, Селифан и Петрушка — уже вовсе не просто кучер, слуга и хозяин в карете, куда запряжены три лошади. Но сами по-своему некая тройка, и как тройка — нечто целое и единое, и Петрушка не просто Петрушка, но вся неприглядная сущность самого Павла Ивановича — та самая, которую он так старательно скрывает за тончайшим бельем, благоуханьями и под вторым дном пресловутой шкатулки…
А потом вдруг внезапно Белый обрушивает на вас таблицу за таблицей, выкладки и цифры.
Чего?!
Процентного содержания разных красок в палитре Гоголя на разных этапах его творчества.
И как из хаотического, казалось бы, скача персонажи Гоголя выстраивались в ряды по старшинству признака, по этапу развития ведущей черты, по движению характеристики, приобретавшей все более глубокое осмысление, так внезапно же, казалось бы, своевольный калейдоскоп игры красок сквозь повести и рассказы, «поэмы» и «вечера», пьесы и очерки оказывается стоящим в таких же строгих рядах нарастаний и спадов, усилений и ослаблении, расцветании и увяданий.
И кропотливая резка Бугаева под каждым оттенком спектра, под каждой рубрикой биографической даты, между крышками каждого произведения осмотрительно и подробно, ответственно и доказательно подтверждает утверждение двумя ноликами перерезанными одной наклонной процента…
{175} Чудо. Чудо.
Чудо кропотливости и внимания.
Чудо бережности и уважения.
Чудо прозорливости и поэтического сродства с душою автора.
Дальше как во сне или в вихре видения.
Я робко подхожу к чародею.
Выясняется, он знает меня давно по картинам.
Спрашиваю его, почему в великолепном столбце авторов (Гоголь и Блок, Гоголь и Белый, Гоголь и Маяковский) нет строчки: Гоголь и Джойс. Поразительная схожесть в методе письма этого малоросса, ставшего крупнейшим русским писателем, с этим ирландцем, ставшим гордостью английской словесности, меня давно удивляла.
Джойса Белый не знает.
Почему, связав Гоголя с футуризмом, не связал его с… кинематографом?
Хотя превосходно отметил «перерезку» — все то, что произошло, пока Иван Иванович протискивался сквозь двериcxx?
К этому разговору возвращаемся позже.
А пока. Блистательный разгром Белым постановки «Мертвых душ» в МХАТеcxxiс неподражаемой гоголевской палитрой в руках — от которой бессмысленно и необоснованно, дальтонически и близоруко, а главное, не драматически или, точнее, наперекор цветовому драматизму и цветовой характеристике (у Гоголя совершенно неотрывных от сюжета и содержания) здесь отойдено тупо и бессмысленно.
Вечер Белого в Политехническом музееcxxii.
Я представительствую…
Чудный вечер с Белым дома у меня на Чистых прудах.
Дальнейшее в какой-то неясности.
В наплывах.
Трагическая смерть Бориса Бугаева, более известного под литературным псевдонимом Андрея Белого…
И только пронзительно-желтый переплет — ОГИЗ — ГИХЛ, 1934 — «Мастерство Гоголя», как память об этих чудесных нескольких месяцах живых впечатлений «во Гоголе».
Желтый переплет горит на столе, как обложка «Жермини Ласерте» Гонкуров на портрете доктора Гашэ кисти Ван-Гога.
В оправе солнечной книги — драгоценности наблюдений Белого.
{176} Здесь они размерены по фазам творчества.
По таблицам и схемам.
Отчетливыми образами и образцами.
Сопоставлением цитат, переливающихся друг в друга, как рядом стоящие оттенки спектра.
Или звенящих, как в столкновении дополнительных цветов.
Сквозь них, озаряя столбцы и окрашивая образы, струится и стремится цветовая стихия Гоголя.
Вчера она была уже не тою, что сегодня.
А завтра она будет иною, чем вчера.
В начале свет.
Свет сгущается в цвет.
Остается светоподстилкою цвета.
«… Светопись подстилает цветопись в первой фазе; припомним: мозаика, цветное стекло и предшествовали, и родили Джиотто, в котором рождалась позднейшая живопись, история живописи в прозе Гоголя от стеклянного пейзажа в отрывке “Утопленница” до описания плюшкинской комнаты аналогична истории живописи от равеннской мозаики, через Джиотто, к… Рембрандту…» (с. 135).
В пристальном разборе — еще отчетливее.
«… Тенденция цветописи в первой фазе.
Красочный спектр “Вечеров”, “Тараса Бульбы”, “Вия” пестр и ярок; мало сложных определений, как “бело-прозрачный”, “темно-коричневый”, “лилово-огненный” и т. д.; красный — так “красный”; и он доминирует (84 отметки в реестре); “как огоны” — 10 раз, “как кровь” — 7, “алый” — 7, “червонный” — 4, “рубинный” — 1, “как бакан”, “как мак”, “как у снегиря” (грудь),… обычны комбинации золотого и красного, красного с синим, красного с зеленым, красного с черным; в “Вие” пол устлан красной китайкою; алым бархатом покрыто тело в гробу; до полу золотые кисти и бахромы, а свечи увиты зеленью (красное — золотое — зеленое)…
… Следующее по частоте, золото, имеет всего 37 отметок (11,6 %); за ними следует пара: черное, синее (11 и 10,7)…»
То же самое в живых образах «Страшной мести».
«… Гоголь учился живописи; его манера одевать сцены “Страшной мести” в цвета являет красочный синтез произведений первой фазы с доминирующим красным (26 %); за красным лишь черный и синий приподняты выше 10 % (10,6 и 11,5). В “Страшной мести” пропорция эта соблюдена: на 19 красных пятен по {177} 8‑ми черных и синих; красный цвет — 1) пятна на одеждах, 2) вспыхи, подобные красным бенгальским огням; эти пятна даны вперебив с синими и зелеными; в красное облечен Колдун; красное здесь — кипенье крови, наполняющее уши звоном и заставляющее схватываться за саблю; но красное на Колдуне — заплата: на черной дыре; черное — под красным, красный жупан рыскает по черным лесам, перерезает месячные отблески в черной лодке, является из-под черной горы, тащась к черному замку…
… Три главных действующих лица сопровождаются каждое своими цветами: цвета Данилы — золотое и синее, Катерины — голубое, розовое и серебряное; цвета Колдуна — черное с красным. Красная Моляка вещает о его появлении; серебряная жалоба ивы о слезах Катерины.
Сюжет в цвета впаян…» (с. 73).
Особенно пленительно — на словах — говорил Белый о голубом прозовем в обрисовке пани Катерины как об отсветах приближающихся к ней синего (с золотом) Данилы и красного (с черным) колдуна…
И дальше вместе с биографией произведений Гоголя движение их спектра.
Особенно наглядно — по линии красного цвета.
От жизнерадостных «Вечеров на хуторе близ Диканьки» к трагическому второму тому «Мертвых Душ».
26,6 % — 12,5 % — 10,3 % — 6,4 %… (с. 121).
Цифры говорят за себя.
Но вот за них говорит и Белый:
«… Цветопись второй и третьей фазы.
… Спектр реагирует: уменьшением красных пятен, начиная со “Шпоньки”, “Ив. Ив. и Ив. Ник.” и “Старосветских помещиков”, кончая комедиями, процент красного падает: с 26,6 до 12,5, и — падает далее в обоих томах “Мертвых душ”: 10,3 – 6,4, во втором томе красного менее четверти “Вечеров”; падает синее: с 10,7 на 6,1, и с 6,1 на 4,9 (в первом томе “Мертвых душ”), падает процент золотого с 11,6 на 8,9, с 8,9 на 2,8, падает серебряное: с 7,1 на 3,2 и 2,8…
… Изменению словаря ответствует изменение и в спектре; и в потухающем цветописном пятне растет — светотень; в первом томе “Мертвых душ” главенствует белое, черное, серое; здесь тень мутнит цветопись… голубое — с пыльней, как цвет обоев Манилова…» (с. 113).
{178} «… Порой многое под вуалью: она — с черными мушками, мухи садились; солнце… блистало… и мухи… обратились к нему»; рои мух, поднятые легким воздухом, «воздушные эскадроны мух… обсыпают… куски», чернильница с множеством мух, в комнате Коробочки «бесчисленное множество мух», рюмка «с тремя мухами»; и оттого — ассоциации с мухами: «мухи, а не люди», «умирали, как мухи», «меньше мухи»123и т. д.
Этому черному крапу соответствуют белые пятна дам, главным образом писанных белилами, но названных «сияющими» (из иронии). Жена Чартокуцкого показана белыми пятнами (белье и кофточка — белые); беленькая и губернаторская дочка в «Мертвых душах»; дамы… в белых, «как лебедь», платьях, в белых, «как дым», башмачках; в белых, «как снег», чулочках… и прочие белые принадлежности туалета… белого в первом томе «Мертвых душ» — 22, а во втором — 17 процентов.
Оно — под крапом; крап — черный.
Многое здесь — «блан э нуар»… (с. 158).
От сверкающего в золотой оправе красного и синего к черно-серо-белому и чистому «блан э нуар»124…
Этому спектру произведений Гоголя надолго положено было врезаться мне в память.
