Танцует юная мулатка Ватуси, пляску дикарей.
Но нежный северный румянец Сквозь смуглость вспыхнул горячо. Она, вплетая пламя в танец, Разит наотмашь горьких пьяниц Глазами, бедрами, плечом...
Роятся в ней в подборе редком, Как пчелы в улье, с двух сторон Ее неведомые предки;
Икаждый предок спорит едко,
Икаждый вносит свой закон.
Подобно листьям в урагане, Смешались в ней черты рабов, Господ и пилигримов ранних. Она — гибрид. Она на грани Двух рас и даже двух миров.
ТАНЕЦ СМЕРТИ
( Г а и т и)
Цитадели каменной громады На вершине горной вознеслись — Точно грешник молит о пощаде Или нищий просит «Бога ради», Руки поднимая к небу ввысь.
Солнце жжет безжалостно в зените; На площадке марширует рать — Иностранцам черный повелитель Острова прекрасного Гаити Власть свою желает показать.
«Марш!» — Шеренга к пропасти стремится...
Нет ограды — шаг и... первый ряд Со стены сорвется, чтоб разбиться;
И в жару на черных, страшных лицах Пот холодный льется у солдат.
«Стой!» — застыли воины у края С поднятой над пропастью ногой — Ими, как игрушками, играют; Дружно гости белые вздыхают, Дьявольской поражены игрой.
Деспот слышит вздохи облегченья, — Он еще покажет образец Полного себе повиновенья...
И опять ползут колонны звенья К пропасти, где площади конец.
Но на этот раз молчит владыка — Первые ряды обречены; И под вопль гостей, с последним криком,
Словно в танце гибельном и диком, Ринутся солдаты со стены.
КОРОЛЬ
(Гаити)
Был слугой, — но, себя в короли возведя, (Для него — ни закона, ни правил), Своему он безумью, рабов не щадя, Дерзкий памятник прочно поставил:
Неприступна на дикой горе цитадель, Там за каждой бойницей солдаты; Пушки черным зрачком упираются в цель: На возможную тень супостата.
Но от выстрелов враг не падет ни один: Как возмездье судьбы прихотливой,
Лишь погибнетнаследник— единственныйсын — При случайном, нечаянном взрыве.
Деспот болен серьезно — опасна игра: И, не веря двоим приближенным, Он стреляется пулею из серебра —
Лучше смерть, но не быть побежденным!
Цитадель опустела; минули года. Солнце щедро румянит твердыню — Или это краснеет она of стыда,
Как свидетель, оставшись стоять навсегда Над водой, безмятежной и синей.
РАБАТ
Строители спешат, на части землю рвут; Рабат увяз в бетоне и железе; Он небоскребами, как щупальцами спрут,
Из леса пальм упорно в небо'лезет.
Сверкают окна там, бросает вспышки медь, И полыхают никелем машины; А рядом выплыла старинная мечеть
Из-за потертой временем Медины. —
Плюет в детей верблюд, жарой неукротим, Чарует флейтой кобр араб мохнатый, И в море нищеты ковчегом золотым Возвысились султанские палаты.
Над шумным городом несутся джеты ввысь, Но часто аисты кружатся тоже; Здесь тесно Запад и Восток переплелись, Друг друга не сразив, не уничтожив.
И солнце на своем пути, войдя в зенит, В мираж включит Рабата панораму,
Где под густой чадрой Корана жизнь кипит, Не выпуская прошлого упрямо.
МОЕ ТЕРПЕНИЕ
Огромный светофор пылает ярко-красно, Где только что исчез зеленый блеск огня; Струна терпения натянута опасно, Как муха осенью, назойливо звеня.
Дойдя не раз в пустых раздорах до накала, В рудник терпения спускаться я должна, Там в глубине его покой я обретала, — И только с ним: я — мать, хозяйка и жена.
Мое терпение — мой мастер на все руки, Душевных бурь и гроз прямой громоотвод, Орудие труда, лекарство от разлуки И деньги, что дают неслыханный приход.
С трапеций жизни вниз я без него летела Иль вспыхивала вдруг, как яркая свеча; Мое терпение доходит до предела, — Уже не светофор, а пламень кумача.
ВАЛЕНТИНА СИНКЕВИЧ
** *
День и ночь индейцы, ковбои, Санта-Фэ или Санта-Крус.
Я в твоем увлечении новом угадать должна: «Не вернусь».
По-индейски ты тратишь скупо только несколько слов на меня...
И с утеса горячего Купер устремляет на смерть коня.
КЕРОСИНОВАЯ ЛАМПА
Отцу
Керосиновая лампа детства из моего наследства цепкого, как обезьянка, выворачивающего наизнанку биль...
Вот коптит фитиль, вот копытит пыль снежную лошадка. За лошадкой
под звездою керосиновой и шаткой одиноко шел человек.
Керосиновая лампа детства. Ей еще нет лет ста.
И фитиль горит еще. Память снова ищет смысла, мыслей, тыщи слов, чтоб объяснить
путь под керосиновой лампой... В магазине на одной витрине, в день прозрачно-синий,
на другой планете, при дневном, при летнем свете
лампа ничего не может объяснить.
ГОРОДУ ДЕТСТВА ОСТРУ
1
Граница России. Страница Германии. Столицы отчаянья. Веревки восстания. Города, запрещенные сердцу и глазу. И сразу — белые волосы матери. Дороги не скатертью.
Руки на паперти.
Пыльные фотографии, строки на них — эпитафии. Глаза, ожидавшие встречу, но время не шло навстречу, а с грохотом ехало мимо
от Сталинграда и до Берлина...
Неудержимо,
жестоко, издалека и далеко —
мимо!
2
А звезды востока всходили и падали. И люди потоком шли и падали. Огромным потоком падали.
Под чужим и своим покровом, под кровом, истекая кровью,
ночь притаилась в засаде. А сзади смерть без косы и без савана.
Осанна! Были сраженья, вторженья. Армии шли в пораженья.
И не спасти от забвенья мертвые буквы, покрытые кровью и потом.
Кто был десятым? А кто был сотым? Бежал он в свои иль в чужие ворота?
А звезды востока всходили на небо
ипадали с неба.
Извезд было много.
Икниг было больше, чем хлеба.
3
Вот она, память, зелена и цветуща! Роз под окном вырастают кущи,
внежной траве расцветает клевер, художнику окна — только на север,
влуне серебрится поэта безумье,
ичто-то не спится ему в полнолунье. И снова случайное, праздное чудо:
вВалдорф Астории —
лишь эрудиция. И только история.
Адень по-прежнему светел.
Иветер уносит пепел
тех лет и тех бед, будто их не было. Нет.
Будто бы ветер навеки стер горькое, острое слово —
Остер.
МЭРИЛИН МОНРО
Лимузины. Бинокли. Ложи. Золотистого локона вихрь. Если ночь на себя не похожа — трудно остаться в живых.
Вперемежку улыбка с драмой — в драме улыбка реклам.
Это яблоко прямо с экрана брал миллионноглазый Адам.
Илинзы впивались в тело, и тело, впиваясь в них, качалось, дрожало, летело...
Итрудно остаться в живых.
ТЕЛЕФОН
Когда потухает в глазах небосклон — люди бредут домой, где стоит и смотрит немой телефон:
буквы,
цифры,
диск.
В доме снимают пальто и усталость, отдают их серому дню, от которого ничего не осталось, —
электрическому вечеру и огню.
Уходит город в пыльной одежде. На тротуаре — нищее деревцо...
Вот тогда, в какой-то надежде,
ктелефону поворачивают лицо.
Ион звонит, говорит, отвечает, плачет, радуется, горит, и свет дневной проникает в сердце каменных плит.
И гаснет... На самом краю небосклона обломки разбитого корабля, четыре стены, диск телефона и Робинзонова
необитаемая
земля.
«ЧЕХОВ В ЯЛТЕ»
(Американская пьеса)
Белый-белый ракушечный дом.
Дни, как пустая страница, над Крымом. Кто-то с нетрезвым пером Чехова в странном представил гриме.
Фляга водки. Глоток за глотком пьет ее под чахотку писатель, блудным блуждая шажком от бессмертия до кровати.
Книппер бьет его по щеке. Водка
Горького насмерть рушит...
Страшно! Чьей нетрезвой руке столько
привиделось чуши?..
ПАМЯТИ ОЛЕНЯ
Шли облака. И было индейское лето с просинью, проседью — красного цвета, терпкий глоток янтарного лета.
Под ногами шуршал вопрос без ответа: зачем в багряный наряд наряжено лето?
Дай мне, охотник, ружье, чтобы чаще
олени скрывались бы в чаще. Дай, охотник, на память ружье.
Под копытом индейское лето хрустит, в голову втесаны ветви сильные, ветры сильные пулей бьют на пути. Не бежать ему, не идти.
Дай, охотник, ружье.
Видел ты, как, умирая, плачет олень? Стань, охотник, пред ним на колени — умирает оленем индейского лета день, теплой кровью сочится раненый бег. Наступает холодная тьма.
Скоро будет зима. Скоро выпадет снег.
Дай, охотник, ружье.
НАКАНУНЕ
Бабочка накануне смерти. Девочка накануне жизни. Осень накануне зимы.
Это я.
Это мы.
Шелестит пасьянс, белый парус скользит накрахмаленный,
у Золушки туфелька падает бальная, гаснут свечи в покинутом зале и в забытом рояле плачет старинный романс.
И девочке верится в жизнь, не верится бабочке в смерть, подснежник под снегом во сне твердит о весне.
Это твердь бытия. Это я.
