_Мы жили тогда на планете другой (Антология поэзии русского зарубежья. 1920-1990) - 4

Прославься в юности. В безвестности умри, Но чтоб в конце пути из хижин иль дворцов

Ты не с пустой рукой пришел к Творцу творцов, Будь, чем хотел... чем смог.

Но что-нибудь твори!

** *

Такая весомая, зримая даже,

звенящая тишина...

Раскручена мыслей долгая пряжа с дневного веретена — основа снов — натянута туго на ночи ткацкий станок, снует по ней легко и упруго месяца медный челнок...

Большой мастерской распахнуты двери, и тянется волокно туда, где ткут из него материю —

звездное полотно...

** *

Березы янтарные и буки каленые, густые кустарники, еще зеленые, обогнали клены — лисицами рыжими на берег выбежали.

Рыцари хмурые, чьи латы в латках, — каштаны бурые свои перчатки

бросают Изару — на осень вызовом.

Что было молодо, свежо и зелено, — осенним золотом все обесценено...

И, огненной лавою осенней роскоши лишенное места, пестрой лавиною

соткоса сброшено, ало-малиновым

скаплей кровавою сердцем надтреснутым

запуталось лето в кустах бересклета.

** *

Вот опять по ночам не спится — Мыслей тюк и веревка зол...

Нет, душа не крылатая птица — Это серый вьючный осел.

Упирается он порою, Озирается, ошалев.

И ночами, встав под горою, Испускает докучный рев.

А чего б не шагать ему гордо, Даже если тащить тяжело?

Иосел опускает морду

ВВифлеемского сена тепло...

ВАН ГОГ

...ВИЛКОЮ или ложкою---

дал бы Бог напитаться! Носы едоков картошкою, и землист цвет лица. Слезы горше солончака: может ли быть не жалко

их — четыре отцветших

подсолнечника, брошенные на свалку?

Временное или Вечное наслало этот бред на ны, в котором люди предметны, а предметы человечны?

Здесь больше не созидается, здесь — конец красивью, здесь — предпоследний час: это лицо распадается на небритой щетины жнивье и озера глаз...

Глаза, голубые как небо...

им нужен сон...

им нужно солнце...

два солнца!..

глаза — два солнца, они вращаются, их уже больше не два — их много!

Я искал приближения к Богу...

Где Он?

Мне не нужны ваши слова — я сам поищу дорогу.

Дороги...

Вот этими я ходил,

а этой не перейти —

не хватило сил

для краткого пути...

Пусть будет со стороны: мне эти стволы нужны и ветви — резко и четко — получилась решетка, решетка моей тюрьмы: снаружи всякие мы, а за решеткою —

Я...

Не смейте меня жалеть! Вы видите — виноградник, и я дорогу найду, чтобы Тебя воспеть, мой Ангел, мой Сеятель,

мой Самарийский Всадник на скромном осле (не нужно жалости жала!), чтобы Тебя воспеть

на этой большой земле, мне ль синего не хватало? Мне ль желтого не хватало? И мне ли быть в аду?

Вращаются солнца глаз...

Вам не смеет быть меня жалко! Но — додумайте до конца:

два — нет, четыре потухших солнца, брошенные на свалку...

* * *

К родителям не смогшие дойти, не брошенные в спальне или в детской, повернутые вспять, на полпути,

остротой или мудростью житейской, разбуженные раннею весной, увядшие до осени червонной, забытые на полке запасной, потерянные в толкотне вагонной,

на жизнь не приобретшие права, зарытые под пыльными делами —

не сказанные нежные слова становятся жестокими словами.

** *

Сердце, сердце, ну что ты, не бейся так сильно,

послушай, ты странное стало — Одеваешься ты, словно осени небо бездонное, Каждый день на ветру этой жизни в иных облаков

покрывало, Всё в тени или солнца сиянием вновь озаренное.

Завтра свету ли, мраку ли

будешь ты петь свою звонкую славу?

И в какую, скажи, из сторон, наконец, ты поклонишься?

Всинемнебетакмирнопасутсякурчавыебелыеовцынаправо, А налево мятутся косматые серые козлища...

ЧЕРНОВИК

Слава?

За окошком — топот конниц — тысячи Пегасов.

Звезды черные бессонниц лишь под утро гаснут,

раннее?

позднее?

Неподкованные кони без узды и без седел — ранняя слава?

И невидимые звезды без тепла и света — поздняя слава?

Этот шум, совсем беззвучный, в блеске без сиянья...

каждый миг — двойная вечность — тщетное исканье

слова...

Слава?

Нет!

СЛОВО в славе не нуждалось в Первый День Творенья.

За окошком нищий хаос просит воплощенья

в Слово.

** *

Когда бы весна не судила мимозам отдать всю их нежность последним морозам и если б зима не велела морозу цветы обессмертить кристальным узором,

а верные музам не звали б позором

бросание взоров

на низкую прозу —

то розам, и грезам,

и прочим обузам пришлось бы лишь падать на лапы Азоров.

PILA

Сквозь фильтр болота пресная вода вливается в рассол; и ласточки сидят по проводам:

там — «mi»,

тут — «ге»,

здесь — «sol»,

их можно бы на флейте проиграть, но стал привычней соседям Страдивари и Амати смычок скрипичный.

А городок кончается на «1а», хоть в алгебре начало встречается.

Не видно корабля, но лодки у причала качаются

(тут даже есть прибой!), шатая привязь...

Здесь все двоюродно между собой переженились и страшно отупели —

от рагу

из осьминогов...

ОГосподи,

ябольше не могу —

автобус мне!

автобус!

БАЛЛАДА ОБ АННЕ БОЛЕЙН

Сена Темзе прислала дары: Мягок бархат, шелка пестры. Пары скользят из зала в зал — Анны Болейн бал.

Алой лентой вьется заря...

Анна Болейн, головка твоя, От страсти тщеславной горяча, Дремлет у царского плеча.

Рог на рассвете охоту трубит — Славная дичь в чащу манит. Генрих хохочет, весел и пьян: «Будем играть в волан!» Сердце в огне и в хмелю голова: «Прочь, Катарина, брата вдова, Радостен миг, сладостен час, И Папа мне — не указ!»

Анна Болейн, берегись, берегись! С вершины любая дорога — вниз. На голове твоей — короны цветок, Но как хрупок шейки стебелек...

В залы дворцов прорывается чад — Ведьмы с костров проклятья кричат...

Не потому ль дочка — урод, И сына Бог не дает?

А тот, что родился в глухой ночи, Не пьет, не шевелится, не кричит...

И гневен король, и не делит король Анны Болейн боль.

Анны ревность — иглы острие, Генриха ревность разит как копье.

Втемных сводах гнездится страх: Брата уводят в цепях.

Смерть не страшна — страшен позор! Тщетно ищет защиты взор...

Дядя, средь судей вошедший в зал,

Вземлю отводит глаза.

Алой лентой льется струя...

Анна Болейн, головка твоя

Клонится с белого плеча,

Катится в руки палача...

Мчатся мгновенья. Ползут года.

Ветер английский не спит никогда. Ветром развеяна, словно пыль, Анны Болейн быль.

** *

Он перешел границу до зари. За роем рой летел из пулемета, Одна пчела ужалила...

нет, три.

Упал.

Но встал.

— Сибирская пехота пришла к Берлину...

Я опять пойду... —

Он шел, шатаясь,

словно с перепою, немецкий редкий лес пред ним в бреду вставал непроходимою тайгою, но все ж дошел до населенных мест.

Чужие озабоченные лица...

автомобиль...

—Звезда?

—Нет, Красный Крест...

Свобода обернулася больницей...

Досадно, право, — думалось не так...

Хотел заплакать,

но сдержался стойко.

Сестра не знала, чех или поляк

умолк под утро на больничной койке.

Но жив другой, прошедший тот же путь,

он здесь, средь нас, и помнит долю брата. Он требует от мира:

Не забудь могилу Неизвестного Солдата!

* * *

Я в Мюнхен

из Венеции сегодня

решила импортировать две сотни осенних облачков —

их там выделывает преискусно известный стеклодув

Широкко, прослывший меж поставщиков

как очень капризный

и довольно дорогой.

Но так как он — при всем своем непостоянстве —

меня уж тридцать лет целует в лоб

и в щеку,

он — не впервой

и не в последний раз — мне сделал скидку.

БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ

Открывается осени книга красной строкой бересклета.

Продолжай ее чтенье под шорох

тонких листов бумажной березы:

Много-много найдется в ней «холодных ума рассуждений» (выпуклым почерком инея на плотном пергаменте дуба)

или «горестных сердца замет»