Психология Агапов

исследовательская деятельность. Вот это грубые факты, установленные еще Павловым. Дальнейшие исследования привели к их уточнению. Исследователи пришли к заключению, что в процессе выработки условных рефлексов происходит отображение в нервной системе окружающей среды, включая и так называемые условные раздражители. Потому что на самом деле раздражителем является не только то, что непосредственно вызывает условный рефлекс. Например, сейчас различают три компонента раздражения: установочный, обстановочный, пусковой.

Установочный — это состояние животного, которое нуждается в чем-то, что будет служить подкреплением. Ну, скажем, собака должна быть голодна, чтобы воспитывать у нее рефлекс выделения слюны, т. е. установка — это наличие потребности.

Обстановочный раздражитель — это среда, в которой обычно животное получает пищу. Это проявляется, например, вот как: мы имеем совершенно одну и ту же обстановку, и меняется в ней только то, что хочет изменить экспериментатор, т. е. в целом все остается одинаковым. Например, вы привыкли работать в 10 часов утра, а потом захотели провести это опыт в 6 часов вечера. И у вас ничего не получилось. Почему? А потому, что собака научена работать в определенное время, т. е. в обстановочный раздражитель входит вся обстановка, включая время.

Пусковой раздражитель — это то, что мы называем условным раздражителем, это тот раздражитель, который пускает в ход данную реакцию. То, что называют стимулом, — это условия, в результате которых действует пусковой раздражитель. Оказалось, что нужно объяснить, почему на обычный раздражитель животное отвечает обычной автоматической реакцией, а на небольшое отличие, изменение раздражителя оно не отвечает этой реакцией, а начинает ориентировочную деятельность, и мы готовы предположить, что вся эта обстановка и особенности пускового раздражителя получают свое материальное отображение в мозгу. Сложилось учение о так называемой нервной модели стимулов. В результате опытов получается отображение условий и особенностей пускового раздражителя. И если поступающие раздражители совпадают с этой нервной моделью, тогда получается их согласование и реакция автоматически выпускается наружу. Если же происходит рассогласование, т. е. что-то не совпадает, тогда, также автоматически, реакция задерживается и автоматически развертывается другая деятельность — исследовательская.

Значит, в опытах тренируется картина ситуации и самого раздражителя, и если поступающие сигналы не совпадают с ним, тогда уже положенная связь на выход, на реакцию отключается и автоматически включается другая деятельность — ориентировочная деятельность в среде. Образ и означает, что возникает ситуация, требующая какой-то ориентировки, что возникло нечто новое, которое может нести опасность, хотя бы потому, что вы совершите автоматическую реакцию, а ситуация уже изменилась и поэтому эта реакция окажется неудачной. В связи с этим у животных в процессе эволюции выработался специальный нервный механизм, который предупреждает против совершения автоматического действия без учета особенностей ситуации.

40

Значит, очень характерная вещь заключается в том, что когда возникает образ, то раскрывается поле вещей и прежняя автоматическая реакция задерживается, потому что нужно еще разобраться, полезным ли будет повторение реакции, которая была в прошлый раз, будет ли эта реакция успешной или неуспешной в связи с изменением условий.

Так для чего нужен образ? А для того, чтобы организм, перед тем как действовать, мог разобраться в обстоятельствах, сориентироваться. Так мы приходим к простому и общему заключению, что образ есть один из важней-

ших компонентов, который делает, понятным наличие потребности, который помогает ориентировке, потому что подлинная действительность психической жизни – это ориентировка в ситуации, требующей нешаблонных действий. Это именно та сторона, с которой мы будем рассматривать все психические процессы. Вот эта сторона (только сторона) и составляет предмет психологии.

Вот вы имеете чувства. Их можно изучать с разных сторон. Можно изучать со стороны физиологии, что чаще всего и делается, так как всякое сильное чувство связано с очень глубокими физиологическими изменениями в организме. И чувства нужно изучать со стороны физиологии. Но это не всё. Можно изучать чувства и с этической, и с эстетической стороны, с педагогической и многих других сторон. А мы, как психологи, будем рассматривать чувства как начало особого ориентирования — такое начало, которое не может быть возмещено разумом, так как тогда развивалась бы только рациональная сторона.

Или взять мышление. Его также можно изучать с самых различных сторон. Мы будем изучать мышление и как ориентирование, которое при решении задачи иногда заводит в тупик, а иногда и приводит к решению задачи.

Итак, мы будем изучать в нашем курсе только одну сторону, но такую, ради которой существуют все другие стороны. Естественно, возникает следующий вопрос? поскольку мозг — это великолепная вычислительная машина, а машины совершенствуются и сами вырабатывают различные системы, то нельзя ли создать такую машину, которая может заменить мозг и решить любую задачу ориентировки? Другими словами: в чем объективная необходимость ориентировки на основе образа? Почему нельзя обойтись без нее на основе тончайшего адаптационного (приспособительного) устройства? Об этом мы расскажем в следующей лекции.

41

Пастернак Б.Л. О предмете и методе психологии // Вопросы филосо-

фии. 1988. №8. С. 97-105.

Наторп начинает исторически.

Для Аристотеля психология есть широко построенная биология. Высокий интерес к телеологии организма, к живой функции, к энергии и энтелехии жизни заставляет Аристотеля проглядеть сознательность, субъективность в психологическом. Этот недосмотр делает допустимым применение генетического, почти эволюционного метода к трактуемым им проблемам.

По своей методике эта психология — естественнонаучная. Она вправе быть такою: Душа как принцип органического и только,— вот ее интерес; и высшие познавательные функции истолковываются ею однородно с низшими, бессознательными функциями жизни,— это явления одной плоскости в этом биологическом сечении.

Сократ и Платон слишком объективны — один —в искании понятия, другой — в открытии идеи, чтобы выделить самое своеобразие сознаваемого как субъективности. А Протагор, в поспешности своего покушения на объективное, не успевает разглядеть своего опасного снаряда.

Древние прошли мимо психологического сознания, мимо его своеобразности sui generis. Оно еще не получило для них характера чуда, полного противоречий; они слишком заставали его за работой, за научным делом; они знали, его объективным, и субъективность самого переживания осталась скрытой от них.

В новое время сознание как таковое, не Августиновское, а Картезианское, сознание с сильно подчеркнутой субъективностью самого переживания, так сказать философии.

Аристотелевская концепция кажется навсегда оставленной: все, что допускает рассмотрение независимо от точки зрения сознательности, подлежит с этих пор единому, причинно-механистическому объяснению; биологическое подпадает под термин протяженности; за этим методическим вычетом остается область духовной субстанции; сознание как таковое, во всем родовом своем своеобразии; — и на эту-то область и направляет психология свой интерес.

Так исторически отстаивается основная тема психологии. Отныне сознание, как оно встречается каждый раз, и бессознательное как составное этого сложного (как возможное сознание) — предмет психологии. Пытаясь предварительно установить сознание как феномен, мы сталкиваемся со слитной природой этого явления. Именно, оставаясь на уровне явления, любые переживания сознания характеризуются своим свойством отнесенности к некоторому узловому пункту, так называемому «я».

Если к этому «я», как выделимому только аналитически моменту и к другому моменту, моменту содержаний (под которым мы понимаем все то, что может быть в нашем сознании отнесено к единому «я»), если к этим двум моментам мы присоединим, как третий — самый момент отношения, момент обоюдной соотнесенности содержаний и их общего «я», то в этом насильственном трехчленном разложении мы, может быть, выразим своеобразную природу

42

сознания в целом. То основное отношение между содержаниями и «я», которое непосредственно дается в самом феноменальном характере сознания и составляет коренное самобытное своеобразие сознания, Наторп называет осознанностью» (Bewusstheit), отличая в этом термине от всего совокупного факта сознания свойство содержаний быть сознанными, пережитыми в сознании. «Сознанность» обозначает в дальнейшем третий, и, как видим, специфический момент в феноменальном сознании,— момент отношения.

Ни самое «я», ни «сознанность» не могут Стать предметами какого бы то ни было рассмотрения. Если бы мнимым образом мы и поместили их в поле нашего зрения, то, выступая предметами нашего сознания в его неискаженной целостности, они предполагали бы именно фактом своей «сознаваемости» обе эти особенности сознания. Таким образом «я» и «сознанность» оказались бы незатронутыми таким ложным перемещением, по-прежнему не допуская никакого объяснения, ни формулировки даже, ничего вообще, кроме, пожалуй, того косвенного обозначения, которое делает Наторп в своей формуле трех моментов, и делает на основании свойств содержаний, как содержаний живого данного сознания.

Не просто содержание, а содержание переживаемого нами сознания,— вот какое дополнительное обозначение преследуется этим трехчленным изложением. Сознание взято здесь как факт. Намеченные моменты ничего не объясняют, и не хотят этого — это не объективный анализ. Об аналитическом выведении моментов не может быть здесь и речи. В этом существенное отличие момента der «Ichheit» Наторпа от «гносеологического субъекта». Риккерт редуктивно добывает свой гносеологический субъект, он ему не дан (в дескриптивном смысле), а должен быть методически найден в целях теории, как фикция, как теоретическое подспорье.

Наше представленье о «я» превращает его в предмет; между тем «я» и есть ведь только то, по отношению к чему нечто может стать предметом. Такое наше представление минует своеобразие этого «я», имея дело с ложным образованием. Что же касается до момента «сознаваемости» предмета, то его Be- wusst—sein равняется его Gegenstand—sein. А предметности нельзя сделать вновь предметом.

Мы видим, что как раз то самое, что отличает всякое явление, рассматриваемое как модификация сознаний, от таких явлений, в изучение которых этот признак не входит, что именно сознанность как таковая ускользает от нас. Всякая попытка черпать психологические наблюдения из этого действительно характеристичного, но совершенно недоступного Момента, должна быть оставлена. Такая попытка основывается всегда на смешении сознанности или момента «я» с возможным предметом или с особенностями самих содержаний. Итак, признак сознанности отмежёвывает для нас пока еще только область, в которой следует искать положительных задач психологии; но самые задачи остаются еще неопределенными.

Однако есть несколько естественных методологических побуждений, которые неизменно приводят эти поиски все к той же сознанности, замаскированной в понятии «деятельности сознания».

43

Что нельзя абстрактивно отделять сознанности как абсолютного момента;

ичто, хотя содержание сознания в целях объективности и может быть освобождено от признака переживания, но никогда не наоборот — это утверждение Наторпа вряд ли вызовет возражения. С ним согласятся, вероятно, и в том случае, если, оспаривая обычное разделение, он станет доказывать, что слышание тона «gis» уже потому не может быть отделяемо от тона «gis» как содержания, что только самое существование содержания и есть мое сознание о нем.

Надо признать вместе с ним, что, отделяя какую-то деятельность сознания от находимых в ней содержаний, извлекая акт сознания из состояния сознания как целого, имеют, в сущности, в виду именно то особенное качество сознания, которое Наторп называет сознанностью.

Инесмотря на это, остаются как будто бы все же несколько доводов в пользу того, что именно в деятельности сознания заключается настоящий предмет и задача психологии.

Довод спецификации предмета обращает внимание на подчиненность всех вообще содержаний другим объективным наукам. Этот же довод указывает на субъективную деятельность сознания, не принятую во внимание этими науками, как на такой момент, который как раз-то и существен для сознания как живого явления и потому вдвойне пригоден для обособления задач психологии. Наторп старается предугадать соображения противной стороны, чтобы затем подвергнуть их критике. Действительно, в абстракции «деятельность сознания» оказывается сведенной к свойству сознанности. В абстракции, может быть, собственная почва психологии и уходит у нее из-под ног; потому, вопервых, что сознанность недоступна никакому определению или описанию, и, во-вторых, потому что этот однообразный, неизменно тожественный при самых разнообразных состояниях момент отношения — достаточно бессодержателен

ипуст, чтобы исключить всякую возможность какого-либо познания о нем; в абстракции, — уступят Наторпу,—сознанность и недоступна, и бессодержательна.

Но тот вид, в котором это своеобразное качество сознания дано нам конкретно, позволяет, по-видимому, избежать затруднений, созданных абстракцией.

Акт, правда, переживается как неотделимый спутник содержаний; во не выделим ли он из содержания благодаря тому, что мы обыкновенно различаем один род сознаний от другого? Не протекает ли акт сознания при ощущении существенно иначе, чем при представлении, и не выступает ли сознание совсем по-иному в акте воли, чем при познании? Не имеем ли мы в каждом таком случае иного отношения сознания к своему предмету? Эта конкретная различимость разного рода отношений сознания к своим содержаниям, очевидно, дает Нам в руки неуловимую сознанность в ее конкретной форме. И прежде всего: она вносит в сознанность то разнообразие материала, без которого не может обойтись Ни одна теория.

Однако Наторп отвергает какие бы то ни было различия, проводимые в непосредственно данном сознании, кроме тех, которые приходятся всецело на долю содержаний. Каждый, кто признает, что многообразье содержаний в пре-

44

делах одного какого-нибудь качества отнюдь не есть многоразличие самих актов сознания, должен будет согласиться и с тем, что сознание различных качеств не есть качественно различное сознание. Говоря о различии степеней в содержании, нельзя говорить о степенях сознания. Ясность и неясность содержаний, разрозненность их или связность,— все это различия одного порядка, односторонние, так сказать, различия только содержаний без соответствующих различий в самом сознавании. Связывание содержаний во времени, предполагающее их различение, как будто бы колеблет утверждения Наторпа.

Отличие воспроизведенного в памяти прошлого от когда-то действительно пережитого состоит, по-видимому, в том способе, как мне дано или лучше, как я владею одним и тем же содержанием.

Прежде всего, однако, временная последовательность относится к содержаниям сознания: время связывает содержания. Различия, находимые в том, каким образом сознается содержание во времени (как прошлое или как настоящее), именно и характеризует содержательную природу сознания времени и составляет своеобразие этого представления. Короче, мы и здесь встречаемся с сознанием изменения, а не с изменением сознания. Но не составляет ли особенности чувствования и хотения именно то своеобразное положение, в которое поставлено наше «я» по отношению к своим содержаниям, а вовсе не особенности содержания? lb здесь ли последнее убежище сознанности как характеристичного акта?

Между тем это «я» чувствования и стремления совершенно не совпадает с тем, что Наторп называет «центральным я». Чувствующее «я» есть сложное и доминирующее своими связями содержание, это есть так сказать, конденсированное содержание или гнездо содержаний; оно есть содержание в большей мере, чем всякое другое содержание; по степени своего несравнимого своеобразия оно действительно может спорить с своеобразием центра сознанности. Именно эта исключительность обоих в их своеобразии и есть причина их небезопасной одноименности, из них, надо думать, центральное «я» совокупного единства заимствовало свое местоименное обозначение у субъекта чувствования и хотения, а не наоборот. Как мы видим, все намечаемые различия постоянно ведут нас к области содержаний, как истинной домене всяческого различения. Желая добыть психологии обособленный и достаточно разнообразные материал, мы вновь и вновь попадаем вне очерченного круга сознанности или сознания как деятельности.

Но может быть в лице единого «я» апперцепции мы овладеем само» деятельностью сознания, которая не давалась нам в безучастном к споим содержаниям перципирующем «я». Действительно, разве неоспоримое различие между перцепцией и апперцепцией не есть различие в отношении «des Ich» к его содержаниям? И разве не знает себя это «я» апперцепции абсолютно тожественным перед лицом сменяющейся перцепции? Однако нельзя сравнивать перцепцию с апперцепцией, так как первая не обозначает сознания или какого-нибудь отношения нашего «я» к его содержаниям, а только выражает данность многообразного содержания для апперципирующего сознания. С другой стороны, апперцепция имеет значение именно сознания содержаний. Это надо понимать в

45

том определенном смысле, что апперцептивное сознание представляет собою единство перцептивного многообразия. Это единство сознания обнаруживается в особой связности содержаний. Только на них, на самих содержаниях может быть указана и изучена эта последняя, пограничная особенность сознания.

Не в различных деятельностях сознания,— этих призрачных вариантах пустой сознанности — лежит задача психологии; — эти особенности в последнем счете оказались особенностями самих содержаний. Поэтому среди них-то и надо найти такой, общий всем содержаниям признак, который был бы способен объединить все их многоразличие под одной «дачей особого исследования и характеризовал бы этот материал именно с этой стороны — со стороны особенностей самого предмета. Словом, надо характеризовать сознание как область осознанности, и при этом уродствами, найденными в самих содержаниях. Заметим, что ни одно «держание не может войти в сознание не апперцепируясь так или иначе. С другой стороны, припомним, что тот акт апперцепции, который был последним и сильнее всего обоснованным выражением, оспариваем деятельностью сознания, как мы сейчас убедились, находит свое истинное обнаружение тоже исключительно в единстве содержательной связи.

Эти соображения сильно приблизят нас к искомому признаку. В самом деле, признак связи, прежде всего — признак родовой: это явствует из того хотя бы, что апперцепцией покрывается все поле сознания. В одинаковой же мере это признак чисто психологический: как единственное определение апперцепции, содержащей в себе максимум своеобразия сознанности, акта или деятельности, признак связи целиком вмещает в себе это своеобразие.

Нет фактически элементарных, разрозненных содержаний. Простота (полированных содержаний — продукт отвлеченья. Возможность различения и соединения содержаний во времени выдает принципиальное многообразие их сплошности. Их видимая простота есть на самом деле сомкнутость, единство той или иной связи. В единовременную, моментальную, так сказать, связь отдельного акта сознания входит неисследимое разнообразие. Сложность настолько свойственна элементам сознания, что мнимое разложение содержаний на простые лишает психическое его существенного признака и покидает вообще область разлагаемого явления. Время (так же, как и пространство) есть первоначальный распорядок или взаимоотношение содержаний; это виды связи, не разложимой на абсолютные части. Обусловленность содержаний формою времени, г, одной стороны, и с другой — синтетический склад этого воззрения делают ясным, что связь или связность есть основной, подлинный образ существования психического. Казалось бы, мы у цели: связь содержаний — действительный объект психологии. Однако это нуждается в некотором разъяснении. Ведь и объективные науки, исследующие бытие предметов, тем самым заняты связью явлений, связью содержаний. Падает ли от этого обособленность психологии?

Объективная наука выводит феномены из той, так сказать, случайной связи, в которую их как бы занесло отдельным текущим сознанием, и включает их в объективно необходимую связь природы, куда они относятся с логической необходимостью. Связь содержаний объективной науки имеет логическое зна-

46

чение полагания связи. Психологическая связь содержаний есть связность данного; своим бытием она никакого логического значения не имеет, потому что таким значением обладает лишь то, что преследует это значение. А психологическая связь дана и как бы избывает себя. Обозначая ее как связь в протекающем данном, временном сознании (im geweiligen Bewusstsein), мы этим намечаем не столько область связи, сколько ее характер. Это — сплошь феноменальная связь вне всякого отнесения к объекту. При этом не только область мнимого и ненормального, область ненаучного представления становится достоянием психологического исследования. Оно обратится и на науку, на самый замысел истинной объективности во всех формах его единства, поскольку и этот замысел находит свое соответствие с соседними объективными направлениями (этики и эстетики) именно в таком единстве сознания,— единстве субъективности. Таким образом, связь содержаний, данная в текущем сознании до всякого вопроса об объективном или только субъективном ее значении — истинный объект психологии.

Моменты «я» и сознанности на деле обозначают моменты единства сознания и единой, как бы стянутости содержаний к этому фокусу. Между тем обнаружение того единства, которое мы называем «самостью», самосознанием, сознанностью,— мы находим именно в единстве связи. Таким образом, следуя здоровому методологическому чутью отвергаемой им концепции, Наторп только перемещает точку ее приложения. Она искала обособления задач психологии в своеобразии актов или деятельностей сознания. Это своеобразие изобличило себя как своеобразие той же сознанности во всей ее недоступности и однообразии. Теперь мы видим, как эта краеугольная идиома психического единства всецело поглощается фактом доступной нам и разнообразной связи содержаний. Та же задача психологии, несколько видоизмененная, оказывается перенесенной в более выгодные условия. Однако методологический соблазн «сознания как деятельности», по-видимому, совершенно неотразим. То обстоятельство, что все связи содержаний фундируются прежде всего временной связью, дает многим основание понимать и самое сознание как последовательный процесс. Отсюда же — прямой путь к установлению энергии и причинения.

Двусмысленность психологических терминов, в особенности и самого термина Verbindung, означающего связь (связность) и связывание, а также и предрассудок тожественных, возвращающихся, например, в воспоминании содержаний способствует тому, что к факту сознания, понятому как процесс во времени, примышляются еще и субъект процесса, а также и сила, причинно обусловливающая его стадии.

Между тем не только самый анализ данного не обнаруживает никаких тожественных, выбывающих и возвращающихся содержаний; — что нечто данное непосредственно не может само по себе быть единством процесса, оставаясь явлением, должно быть ясно и из того, что определение такого единства подчиняется субстанциальности и причинности как точкам зрения научного мышления; и субстанциальность и причинность ни в коем случае не даны нам; они служат теоретическими предпосылками для объяснения данного; единство объективного процесса и есть центр этого объяснения.

47

Если вслед за пониманием сознания как последовательного процесса заключают к его субъекту и причине или энергии, то в этом виден хороший логический навык. И гербартовское допущение самоутверждающихся сил, имманентных самим содержаниям, вслед за признанием субсистенции и тожественности последних — все это свидетельствует о строгой последовательности мыслителя. Надо только, не говоря даже о состоятельности таких воззрений, сознаться, что это теории, преступающие границы непосредственно данного, и что уже в единстве процесса мы полагаем объективное, резко изменяя собственным интересам психологии, интересу субъективности. Мы переживаем, конечно, как неоспоримый факт, последование содержаний, а не просто, вообще лишь содержания. Но из этого не следует нисколько, что и все сознание в его целом протекает, располагается во времени. Таким принятием времени, независимого от сознания, предшествующего ему и как бы отведенного под него, мы погрешили бы против принципиальной изначальности сознания. Не сознание

— процесс во времени; напротив — время дано в сознании, как основная форма связей в нем.

Изъяв целостность сознания из временных связей и отвергнув какое бы то ни было пребывание тожественных (продолжительных) содержаний, Наторп нисколько не рискует исказить естественную связность сознания. Сложный факт воспоминания остается невредимым и при таком взгляде, который не видит в нем возврата отлучившихся на время содержаний. Теория тожественных содержаний бесполезна как раз в этом пункте; она ведь ничуть не способна объяснить нам того, что эти содержания тожественны для нас, для нашего сознания; что они различаются и идентифицируются нами одновременно, в одном

итом же сознании.

Сбольшей осмотрительностью анализа, чем сторонники субсистенции. Наторп устанавливает, что сознанию даются постоянно новые содержания, более или менее сходные. В согласии с этим он понимает факт воспоминания как репрезентацию прошлого через новое содержание в настоящем. Это полагание тожественности нетожественного, не устает повторять Наторп, остается непостижимым чудом сознания, и гипотеза сохраняющихся содержаний так же мало способна объяснить этот парадокс, как и он сам: она уводит нас под уклон объективности, минуя именно непостижимое этого факта: его субъективную изнанку. В этом факте репрезентативной слитности мы обретаем ту необходимую «прерывность связи, которую думают обеспечить себе, поняв сознание как энергию. Здесь, как и везде, мы стоим перед родовой непостижимостью сознания. Тот парадокс временной связи, что мы имеем одно сомните о нескольких различимых сознаниях, вообще свойствен сознанию «як переживанию. Мы присоединяем еще несколько слов о методе психологии потому, что здесь-то только и оригинален взгляд Наторца.

Обыкновенно психология перенимает общенаучный метод объяснения пилений посредством установления законов. Она допускает существование особой области явлений,— явлений психических. Особая область явлений естественно требует особого познания путем законов особой теории, повторяющей в своем логическом направлении метод наук об объективном. Однако вся об-

48

ласть психического как область явления вообще целиком входит в исследование наук об объектах. Поэтому она еще не способна, как область только, быть мотивом особой науки.

Психология поддерживается особенностью своего интереса, а вовсе не особенностями подведомственной ей сферы. Эта сфера явлений резко своеобразна лишь в той мере, в какой психология не следует за общею наукой в ее логическом направлении, исходящем от того же явления, которое знает психология. Явление, одно и то же, численно тожественное явление —. есть общая собственность объективных наук и психологии. Но познание выступает коррелятивного парой, обращаясь к явлению. В своем естественном прямолинейном движении познание есть переход от явления к предмету. Оно оценивает явление с точки зрения являющегося предмета, то есть с точки зрения единства, которое оно полагает в суждении. Явление есть непосредственность сознания; предмет есть задача теории. Стремление установить законы психического или дать хотя бы описание его форм, как описывают факты органического мира, неминуемо приближает нас к объективному порядку предметности и его составным: 1) единству времени (как общему критерию факта), 2) его условной основе: единству причинной связи природы (этим единством обосновывается единство времени) и — 3) к единому пространству — этому необходимому логическому звену между причинностью и временем. В этом сведении душевного явления к пространству, к этой постоянной, как бы неприложимой к психическому, опять-таки сказывается вовсе не допущенное противоречие между нашим материалом и категорией метода, а только резкий разлад двух с самого начала противоположных интересов. Один из них выразился в самом определении «непространственных» содержаний; другой дал себя знать своими приемами пространственного соотнесения. Первый бережно охраняет чисто психологическое качество живой связи своим отказом от пространственности; второй преследует цели объективной схематизации и знает совсем иную связь: связь логического отношения. Схема пространства так же применима, как и не применима к психическому: это зависит от задач, которые мы себе поставили.

Психическое — протяженно, если мы будем изучать его с точки зрения являющегося в нем процесса. Локализация, например, зрительного образа при таком исследовании есть пространственное явление: вовсе не в силу содержательных своих признаков,— что было бы грубым quaternio; пространственность присуща ему как процессу: в самом деле, координируя в нашем исследовании это явление с тем зрительным полем, которое обусловливает изучаемое зрительное восприятие, мы сопрягаем психический элемент с его условием, явно подлежащим пространственному учету. Выводим ли мы субъективность качества при подобном обыкновении? Конечно, нет. Виной этому вовсе не то, что мы прошли мимо субъективности как какой-то области особых явлений, а то, что свой интерес мы сосредоточили на объективном процессе, полагаемом за субъективностью явления. Метод изменяет здесь тем чертам задачи, которые отразились на формулировке «непространственного» предмета.

Мнимый дуализм явлений растворяется в подлинной двойственности коррелятивных условий познания: явления и предмета (объективной истины),

49

— феномена и закона, — при непреложном монизме самой сферы познания. Этого утверждения не может пошатнуть и то соображение, что психиче-

ское не объяснимо из физического. Это наблюдение нисколько не говорит в пользу действительной разности областей.

Преимущества точной квантификации лежат в тожественности ее логических определений, а ничуть не в самих физических явлениях, подведомственных ей. Это свойство физических явлений есть господство понятия в них. Мы видим, что и здесь притязания области оказываются правом метода. От субъективного качества к объективному понятию о нем такой же путь рефлексии, как от чувственной оценки пространств или времени к объективному их измерению.

Таким образом, научное объяснение психических явлений не может означать ничего иного, чем объективирование их как процессов природы; оно возможно лишь по методу естествознания. Но тогда это не психология уже. От ее близости к объективности чисто физиологического зависит мера ее научной успешности. Физиология решает здесь в выборе данных для исследования; она же служит научным контролем поставляемой проблемы. Метод ассимилирует себе здесь самую задачу. Мы покидаем своеобразные искания психологии, переходя к неясно формулированным запросам недоразвившейся физиологии.

Надо воздержаться от этой ложной методики, влекущей за собою извращение задачи и самого материала, поскольку последний нормируется самою задачей.

Надо, по-видимому, остаться при простом описании непосредственно данного бытия психического. Однако не только удел, но и самая природа этого психического на стадии переживания такова: быть неопределенным предметом, или, лучше, поводом возможных определений. Такой характер психического, понятно, устраняет всякую возможность хотя бы описательного только подхода, потому что уже и простое обозначение или фиксация есть, в зачаточной форме, некоторое объективирование. Непосредственно данное не поддается без ущерба для этой непосредственности своей — непосредственному определению. Это очень естественно. Поскольку вообще можно говорить о непосредственности приема, непосредственность означает положительность логического пути. А это — путь объективирования. Этот путь мы должны назвать непосредственным в противоположность искомому методу психологии оттого, что он следует тому логическому толчку в направлении объективирования, который заключается в самом явлении как логической функции проблемы Можно ли идти прямо к явлению, феномену, видимости, как предмету своего суждения? Сама терминология дает понятие о противоречивости попытки. Прямое суждение, хотя бы и описательное, создает, конструирует предмет. На долю психологии выпадает противоположный метод. Ей дано только косвенно воссоздавать, реконструировать свои искомые. Метод реконструкций субъективного из объективно значимых построений — вот тот прием, на который она может притязать. И это не ограничение. Иного приема ей и не нужно при ее задаче. Ее задача и ее интерес возникают в той же зависимости от объективного, как и ее прием. Сознание осуществляет свою природу в созидании объективности. Задаться целью

50

понять его жизнь можно только отправляясь от его живых осуществлений, имеющих объективное значение. Самая задача, а следовательно, и намечаемый ею материал предваряются объективным как своим условием. Логика знает только чисто объективную, предметную, так сказать, сторону определений сознания; — мы ничего не знали бы о самом сознании, а имели бы дело исключительно с его продуктами,— объективными формами, если бы мышление, прогрессируя, ставя под знак вопроса преодолеваемый уровень сознания, не упраздняло формою вопроса того, что раньше объективно интендировалось в отбрасываемом представлении; если бы не была отчуждаема мнимая предметность и не оставалось бы мнение как только психический факт, как факт, утерявший объективное значение. При таком переходе к высшей ступени определений прежде действительное превращается в мнимое. Тут только и дает себя знать сознание как субъективность. Его образование оказывается негодным. Мнимое или мнение, этот уровень сознания до его логического кризиса в форме вопроса, уступает все свое мнимо логическое, мнимо объективное, содержание высшей побеждающей стадии. Он лишается уже той опоры, того склонения к единству истины или предметности, которые порождали своей устойчивостью его чисто логическую, объективную цену. Для возникновения психологического интереса не представлялось и повода при таких условиях. Теперь, при крушении этих опор, замысел истины, объективности и предметности переносится из смещаемой фазы в смещающую. Не трудно догадаться, что на долю отвергаемой ступени сознания выпадает значение чисто субъективного и психического. Таким не самостоятельным встречаем мы психическое при его первом появлении.

Неудивительно поэтому, если психология изберет косвенный, опосредствованный прием реконструкции. Найдя впервые свои данные в таком сознании, признаки которого страдательны по существу, она озаботится в дальнейшем об установлении субъективности и там, где последняя не обнажена самой несостоятельностью мнимо объективного.

Психология, познавая субъективность в ее неискаженном виде, осуществит парадоксальную задачу. Парадоксальность ее будет состоять в том, что объектом психических объяснений станут самые формы объективности.

Закон в этом логическом положении выступит как феномен, долженствующий быть поясненным и истолкованным при помощи субъективности! Так скажется телеологическая природа познания. Субъективность будет служить постиженью объективного в том его своеобразии, в котором оно может стать проблемой. В пределах же самой психологии субъективность будет целью, преследуемой ее реконструкциями.

51

Рубинштейн С.Л. Избранные философско-психологические труды. Основы онтологии, логики и психологии. – М., 1997. – С. 326-341 (О философских основах психологии. Ранние рукописи К. Маркса и проблемы психологии).

Советская психология строится на основе марксистской философии. Этим определяется путь, направление, которым она идет. Но психологическую науку нельзя в готовом виде найти в каких-либо произведениях основоположников марксизма-ленинизма. Ни К. Маркс, ни В. И. Ленин, как известно, не писали специальных психологических трактатов. Поэтому есть лишь один путь для построения советской психологии — это путь творческого исследования.

Вчисле произведений К. Маркса существует только одна работа, в которой заключена целая система высказываний, непосредственно относящихся к

психологии. Мы имеем в виду одно из ранних произведений Маркса — «Эко- номическо-философские рукописи 1844 года»1.

Впоследнее время эти рукописи привлекли очень большое внимание за-

рубежных интерпретаторов марксистской философии по большей части из числа противников марксизма2 . Поскольку это единственное произведение, в котором заключен значительный ряд положений, непосредственно касающихся

1К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений, стр. 517—642.

2Ср., например: Bekker К. Marx'philosophische Entwicklung, sein Verhaltnis zu Hegel. Zurich; New (см. особенно гл. II. Die pariser Manuskriepte); Cornu A. Karl Marx et al pensee modeme: Contribution la Foermation du Marxisme. P., 1948; Hyppolite J. Logique et Existense. Univer France Press, 1953 (см. i главу, посвященную Марксу). См. также: Hyppolite J. Etudes sur Hegel et Marx. Riviere, 1975 статьи, посвященные Марксу; Calvez J. La Pensee de Karl Marx. P., 1956; и т.д.

Многочисленные зарубежные не - или (по большей части) антимарксистские работы, по рукописи 44-го года, выдвигают прежде всего то положение, что эта рукопись - единственн; считать коротких тезисов о Фейербахе) работа Маркса, посвященная собственно философским i На этом основании это раннее произведение Маркса в известном смысле очень «поднимается». 1 по мнению этих авторов, позволяет говорить о Марксе как философе

всобственном смь Признание этого произведения Маркса единственным непосредственно от Маркса исходящим и его философии используется для того, во-первых, чтобы снизить значение поозднейшнх работ вовторых, объявить труды всех последующих представителей марксизма неаутентичным и подлинной философии Маркса, противопоставив им Маркса 1844 г. В тех случаях, когда и п труды Маркса - в частности, «Капитал» - рассматриваются в философском плане, как, т Ипполита и у Бито, более поздние работы интерпретируются, исходя из этого раннего произведе того, чтобы наоборот, рассматривать это раннее произведение в свете последующих трудов. В этой ранней работы, в которой Маркс еще широко пользуется гегелевской терминологией и

вб( еще непосредственно исходит из него, используется некоторыми (например, тем же Ипполитом чтобы как можно больше сблизить Маркса с Гегелем и при этом признать, якобы, превосходстве Марксом.

Еще дальше идут представители католической философии, тоже уделяющие большое парижским рукописям Маркса - такие, как, например, Кальвес. В своей объемистой книге, по мысли Маркса («La pensee de Karl Магх»), он подробнейшим образом излагает концепцию рукописи так, как если бы Маркс никогда ничего другого и не создал. Он при этом очень благосклонно о марксовским концепциям 44-го года - не только собственно философской, но и социальной или ческой. Он по большей части все одобряет, со всем соглашается за исключением одной раскрывающейся под самый конец. «Малость» же эта, в которой он расходится с Марксом, за только в одном: задачи - философские, исторические и общечеловеческие, которые справедливо мнению, ставит Маркс, - разрешить может и действительно разрешает католическая церковь и одна; разрешение этих задач - миссия не пролетариата, а Мессии - Христа и христианской, кат церкви. Так Кальвес понял Маркса! На сотнях страниц как будто предельно старательно, объективистически излагая Маркса («Экономическо-философские рукописи 1844 года») Калы прикидывается как бы сторонником Маркса и лишь под конец он, как оборотень, вдруг выявляв его злейший, непримиримый враг.

То обстоятельство, что эта рукопись Маркса так используется враждебными марксизму должно, мы полагаем, служить основанием для того чтобы нам не уделять ей внимания, отда образом, это произведение Маркса в монопольное пользование противников марксизма. Наоборот сделать ее предметом тщательного анализа с наших позиций.

психологии, оно издавна привлекало к себе большое внимание советских психологов. (На нее в основном опиралась и наша давнишняя статья «Проблемы психологии в трудах К. Маркса»1.) Ссылки именно на эту работу Маркса, на заключенные в ней высказывания и поныне чаще всего встречаются в работах советских психологов.

«Рукописи 1844 года» действительно представляют большой интерес. Это первый и очень значительный шаг молодого Маркса на пути от Гегеля к марксизму. Через всю рукопись проходят, не умолкая, бои со старым, не позволяющие оторваться от противника, требующие непосредственного боевого контакта с ним, и тут же, на этих же страницах, постоянно чувствуется дыхание нового, на ваших глазах совершающееся нарождение больших новых мыслей, устремленных в будущее. Они выступают здесь с той непосредственностью, свежестью и страстностью, которая бывает свойственна только впервые нарождающемуся и завоевывающему себе право на жизнь в острой схватке с прошлым. Рукопись, страницы которой отражают эту борьбу, — это, конечно, документ, который не может не привлекать к себе внимания.

Для психология она представляет существенный интерес не только тем, что в ней сказано непосредственно про психологию, но и вообще про человека,

апроблема человека стоит в центре этой рукописи.

В«Рукописях 1844 года» впервые сформулированы Марксом по крайней мере три основные мысли, имеющие решающее значение для психологии. Первая из этих мыслей заключается в признании роли практической (и теоретической) деятельности человека, труда в формировании человека и его психики. В понимании человека как результата его собственного труда — пусть в ложной

мистифицированной форме — Маркс усматривает «величие гегелевской «феноменологии» и ее конечного результата»2. В раскрытии этого положения, в его истинном, немистифицированном содержании Маркс видит свою первую задачу. Это положение, как известно, прочно, навсегда входит в марксистскую философию. Уже в тезисах о Фейербахе (весна 1845 г.) Маркс напишет: «Главный недостаток всего предшествующего материализма,— включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» (тезис 1).

Положение о роли деятельности в формировании психических свойств человека, начиная с 30-х годов, прочно входит и в советскую психологию.

Сэтой первой мыслью неразрывно связана вторая: порождаемый человеческой деятельностью предметный мир обусловливает все развитие человеческих чувств, человеческой психологии, человеческого сознания. Маркс специально отвергает ту мысль, будто человек начинаете «чистой деятельности»

1См.: Сов. психотехника. 1934. № 1. Т. VII.

2«Величие гегелевской "Феноменологии" и ее конечного результата - диалектики отрицательности как движущего и порождающего принципа, - пишет Маркс, - заключается ...в том, что Гегель рассматривает самопорождение человека как процесс, рассматривает опредмечивание как распредмечивание, как самоотчуждеиие и снятие этого самоотчуждення, в том, что он, стало быть, ухватывает сущность труда и понимает предметного человека, истинного, потому что действительного, человека как результат его сообственного труда». (.Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956. С. 627).

Но даже и тогда, когда я занимаюсь научной и т. п. деятельностью, — деятельностью, которую я только в редких случаях могу осуществлять в непосредственном общении с другими, — даже и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую как человек. Мне не только дан, в качестве общественного продукта, материал для моей деятельности — даже и сам язык, на котором работает мыслитель, — но и мое собственное бытие есть общественная деятельность; а потому и то, что я делаю из моей особы, я делаю из себя для общества, сознавая себя как общественное существо»1.

Приводя эти высказывания Маркса, особенно заключительное положение, рассматривающее бытие человека («мое собственное бытие») как «общественную деятельность», нужно сразу же отметить, что понять их надлежащим образом можно, только учтя то, как Маркс в той же рукописи трактует вопрос о соотношении человека и природы, общественного и природного, естественного,

— проблему, которой мы коснемся дальше.

Из общественной природы человека вытекает и зависимость его «чувств» от условий общественной жизни. Изменение «чувств» человека при переходе от общественного строя, построенного на частной собственности, к коммунизму

— важнейшая тема рукописи 44-го года.

Из признания общественной обусловленности человеческой психологии закономерно следует третье положение: человеческая психология, человеческие чувства — продукт истории. «Образование пяти внешних чувств — это работа всей до сих пор протекшей всемирной истории»2. Эту историческую обусловленность человеческих свойств Маркс потом конкретно покажет в отношении способностей. Уже в рукописи 44-го года Маркс, резюмируя точку зрения А. Смита, пишет: «Разнообразие человеческих дарований — скорее следствие, чем причина разделения труда...»3. Это положение, впервые сформулированное в парижской рукописи, затем повторяется в «Нищете философии»4 и развивается в «Капитале». В «Капитале» Маркс пишет: «Различные операции, попеременно совершаемые производителем товара и сливающиеся в одно целое в процессе его труда, требуют от него напряжения различных способностей. В одном случае он должен развивать больше силы, в другом случае больше ловкости, в третьем - больше внимательности и т.д., но один и тот же индивидуум не обладает всеми этими качествами в равной мере. После обособления и изолирования различных операций рабочие делятся, классифицируются и группируются сообразно их преобладающим способностям. Если, таким образом, природные особенности5 рабочих образуют ту почву, в которую пускает на разде-

1Там же. С. 590.

2Там же. С. 594.

3Там же. С. 613.

4В «Нищете философии» Маркс, полемизируя с Прудоном, приводит выдержку из работ А. Смита, который пишет, что «различные предрасположения, отличающие, по-видимому, друг от друга людей различных профессий, когда они достигли зрелого возраста, составляют не столько причину, сколько следствие разделения труда». Присоединяясь к мнению А. Смита о том, что «различие между индивидами по их природным способностям гораздо менее значительно, чем нам кажется...», Маркс добавляет: «Первоначальное различие между носильщиком и философом менее значительно, чем между дворняжкой и борзой. Пропасть между ними вырыта разделением труда». (Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 148-149).

5В «Экономическо-философских рукописях 1844 года» Маркс очень подчеркивает эту п основу способностей:

ление труда, то, с другой стороны, мануфактура, раз она уже введена; рабочие силы, по самой природе своей пригодные лишь к односторонним специфическим функциям»1.

Итак, «природные особенности рабочих образуют ту почву, в которую пускает свои корни разделение труда»,— говорит К. Маркс, но раз уже введенное разделение труда формирует и трансформирует человеческие способности. Возникая на почве «природных особенностей», они не являются неизменными; они изменяются с изменениями, происходящими в общественной жизни. Маркс выявляет зависимость структуры человеческих способностей от исторически изменяющихся форм разделения труда, конкретно демонстрируя в блестящем и тонком анализе изменение психологии человека при переходе от ремесла к мануфактуре, от мануфактуры к крупной промышленности, от ее начальных к более поздним зрелым капиталистическим формам2. Здесь центральное значение имеет обнаружение того, как развитие мануфактуры и разделение труда приводят к крайней специализации способностей, к формированию «частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции», а развитие автоматизации, при которой труд теряет характер специальности, Приводит к замене его «всесторонне развитым индивидуумом, для которого различные общественные функции суть сменяющие друг друга способы жизнедеятельности»3.

Все три выше сформулированные положения (отвлекаясь пока от специфических особенностей некоторых из вышеприведенных марксовых формулировок) прочно вошли в марксизм и незыблемо определяют основные черты советской психологии.

Однако в рукописях 1844 года эти положения неразрывно сплетены с другими, которые наложили свой неизгладимый отпечаток не только на их формулировку, но и на их конкретное содержание. И нужен специальный анализ для того, чтобы уяснить себе их подлинное содержание и скрытую в марксовых формулировках этой рукописи проблематику.

Рукописи Маркса 1844-го года представляют собой «расчет» его с Гегелем4. Как большая часть подобных работ, эта работа Маркса косвенно обуслов-

"Человек является непосредственно природным существом. В качестве природного существа, притом живого природного существа, он... наделен природными силами, жизненны* являясь деятельным природным существом: эти силы существуют в нем в виде задатков и способ (Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. С. 631).

1Маркс К. Капитал. Т. 1. С. 356.

2Там же. Гл. XII и XIII.

3Там же. С. 493.

4Как всякая истинно большая философская концепция, философская концепция Маркса возникла не на пустом месте и не в проселочном закоулке, а на большой столбовой дороге философской мысли. Поэтому, развивая собственную философскую концепцию, Маркс, естественно, должен был рас чистить себе дорогу критикой своих предшественников. Маркс поэтому начал со сведения своих философских «счетов» со своими крупнейшими и своими ближайшими предшественниками — Гегелем и Фейербахом. Критике Гегеля были посвящены сначала подготовительная сравнительно специальная работа «К критике гегелевской философии права. Введение» (конец 1843 — январь 1844 г.) (Сочинения, т. 1, стр. 414—429) и затем «Экономическо-философские рукописи» (особенно раздел, озаглавленный в издании «Из ранних произведений», «Критика гегелевской диалектики и гегелевской философии вообще»); критика Фейербаха, подготовленная этой рукописью, была затем завершена краткими и фундаментальными «Тезисами о Фейербахе». (Последующие критические работы «Святое семейство или критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании» и «Немецкая идеология.

лена позицией его противника уже в силу того, что он от нее отталкивается. Как бы ни были различны ответы, даваемые одним и другим на стоящие перед ними вопросы, исходные вопросы у них в какой-то мере общие.

Отправной точкой всех рассуждений Маркса является понятие «отчуждение», которое он выделяет как основное в гегелевской концепции (это понятие стояло и в центре фейербаховской критики религии).

Человек для гегелевской философии выступает лишь в виде духа или самосознания. Гегель исходит из «чистого» мышления, «чистого» сознания; поэтому природа и весь предметный мир, порождаемый человеческой деятельностью, представляются как отчуждение духа; предметность и отчуждение сливаются. Задача философии духа заключается в том, чтобы, пройдя через неизбежное «опредмечивание», осуществить его «распредмечивание» и таким образом снять «отчуждение», снова освоить природу, предметный мир, вернуть его

внедра духа, самосознания. Так, говоря совсем кратко, раскрывает Маркс основной смысл гегелевской философии.

Всвоей критике Гегеля Маркс прежде всего расчленяет неразрывно связанные у Гегеля понятия опредмечения и отчуждения. У Гегеля эти понятия оказались слитыми в силу того, что на место реального субъекта — человека — он подставил абстракцию мышления, сознания, духа как сущность человека. Только поэтому всякая предметность оказалась отчуждением.

Маркс усматривает у Гегеля три ошибки. Первая, основная, заключается

втолько что отмеченной подстановке на место человека как реального субъекта абстракции мышления, сознания или самосознания; вторая, с ней связанная, —

втрактовке всякой предметности как отчуждения и — в связи с этим — в идеалистическом стремлении под видом борьбы с отчуждением снять весь предметный мир, вобрав и растворив его в абстракции мышления. Наконец, третьей, особенно Марксом отмечаемой и разоблачаемой ошибкой Гегеля, является то, что в соответствии с исходным положением гегелевской концепции, обусловившим отождествление опредмечивания, предметности с отчуждением, Гегель превращает снятие отчуждения в чисто умственную операцию, ничего не меняющую в действительности, в реально совершающемся отчуждении продуктов человеческой деятельности. О гегелевском понимании «снятия» Маркс го-

ворит, что в нем заключается «корень ложного позитивизма Гегеля, или его лишь мнимого критицизма...»1 — того позитивизма, который нашел себе теоретическое выражение в тезисе «все действительное разумно» и практически привел к оправданию действительности прусского монархического государства. «Снятие» у Гегеля — это чисто идеальная операция: переход от низшей формулы к высшей соединяется с диалектическим пониманием этой низшей формы как «неистинной», несовершенной, как низшей. Но после этого «снятия» низшая форма, над которой теперь надстроилась высшая, остается в полной неприкосновенности, тем, чем она была. «Человек, понявший, что в праве,

Критика новейшей немецкой философии в лице ее представителей Фейербаха, Б. Бауэра и Штирнера и немецкого социализма в лице его различных пророков» — полемические произведения, направленные против современников,— были, как известно, написаны Марксом уже совместно с Энгельсом.)

1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений, С. 634.

политике и т. д. он ведет отчужденную жизнь, ведет в этой отчужденной жизни как таковой свою истинную человеческую жизнь»1. «И таким образом, после упразднения, например, религии, после признания в религии продукта самоотчуждения он все же обретает себя подтвержденным в религии как религии»2. Не требуется переделки, достаточно понимания.

Для Маркса «снятие» — не только идеальная операция, а процесс реальной переделки: нужна не «критика» (излюбленный термин младогегельянцев), а революция.

Центральным звеном концепции, которую в парижской рукописи 44-го года развивает Маркс, противопоставляя ее гегелевской концепции, является восстановление в правах человека, подстановка на место абстрактного мышления, духа, самосознания реального человека. С этим связано расчленение понятий опредмечивания и отчуждения3. Под отчуждением Маркс понимает отчуждение в собственном смысле, совершающееся в капиталистическом обществе, построенном на частной собственности, отчуждение продуктов труда рабочего4. Снятие этого отчуждения, являющегося не идеальной мыслительной операцией, а реальным общественным явлением, требует соответственно не только новой теоретической интерпретации общественных явлений, а реального революционного изменения общественного порядка, который это отчуждение порождает.

Идеалистические гегельянствующие Противники Маркса пытались доказать, что в этом споре Маркса с Гегелем истина на стороне последнего. Они обвиняли Маркса прежде всего в том, что большую, «вечную» философскую проблему он свел к частной экономической проблеме, ограниченной рамками определенного общественного строя. Этим Маркс якобы вовсе отстранил от себя ту большую общечеловеческую философскую проблему, которую поставил перед философской мыслью Гегель.

Это утверждение вдвойне неправильно. Прежде всего Маркс и самое отчуждение не ограничивал эксплуатацией рабочего. Он, скорее, видел в нем основной вид отчуждения, являющегося реальной основой всех остальных форм «отчуждения». Для того чтобы в этом убедиться, достаточно обратиться к «Тезисам о Фейербахе». В четвертом тезисе Маркс не отрицает «факта религиозного самоотчуждения», а выдвигает необходимость другого, чем у Фейербаха, (как и у Гегеля), к нему подхода. Недостаточно свести религиозный мир к его земной основе, нужно изменить ту земную основу, те противоречия в ней, ко-

1Там же.

2Там же.

3«Отчуждение» человека в религии стало, как известно, стержнем фейербаховской критики религии. Левый младогегельянец Гесс перенес это понятие на критику социальных явлений в капиталистическом обществе, в особенности в статье «Über das Geldwesen», посланной Гессом Марксу для опубликования в «Франкогерманских анналах». В этой статье Гесс пытался показать фундаментальный и универсальный характер явления «отчуждения» В экономической и вообще социальной жизни капиталистического общества. Понятие «отчуждение» приобрело, таким образом, значительное распространение.

4С понятием отчуждения явно связано и выступающее в «Капитале» понятие «товарного фетишизма», заключающееся в том, что в товарном обществе осуществляемые через посредство вещей отношения между людьми представляются как отношения самих этих вещей. Здесь отчуждение человеческих отношений получает у Маркса более общее выражение.