Пол Томпсон Устная история

Я обнаружил, прочитав все материалы Кабинета о заседаниях, в которых сам участвовал, что документы зачастую не имеют буквально никакого отношения к тому, что происходило на самом деле. Теперь я знаю, что Бёрк Тренд (секретарь Кабинета) писал протоколы Кабинета, чтобы зафиксировать не то, что действительно происходило на его заседаниях, а то, как происходившее хотел представить бюрократический аппарат, чтобы дать четкую директиву.(…).

[68]

Обратимся теперь к самому процессу возрождения устной истории, помня об ограничениях, связанных с имеющимися ресурсами. Где его развитие шло особенно интенсивно? Какие различия возникали в интеллектуальных предпосылках использования устных источников и способах спонсирования этой деятельности в разных странах? Уместнее всего будет начать с Северной Америки, где весь этот процесс носил поистине взрывной характер.

Предвестники такого движения появились там много лет назад. Вслед за интервью Х. Х. Банкрофта аналогичная работа регулярно проводилась и в отношении других приграничных поселений, а Американское фольклорное общество существует с 1888 г. Еще большее значение имел переход американской социологии от первоначального этапа, отмеченного английским влиянием, к качественно новой стадии — исследованиям чикагских ученых в 1920-х гг., таким, например, как «Золотой Берег и трущобы» (1929) Харви Зорбо, книги, где множество непосредственных наблюдений и интерпретаций городской жизни имеют одну цель — осветить и объяснить ее как можно полнее. В те годы чикагские социологи были чрезвычайно изобретательны в своих методах, использовали прямое интервьюирование, «наблюдение изнутри», документальные изыскания, картографию и статистику. У них выработалось особое пристрастие к жизнеописательному методу для изучения двух видов социальных проблем города.

Изучение первого внесло практический вклад в криминологию. В шедеврах Клиффорда Шоу, таких, как «Джекроллер: история малолетнего преступника из первых уст» (1930) или «Братья по преступлению» (1938), были использованы лишь несколько из многих сотен автобиографий, которые он собрал среди подростков в чикагских трущобах. Истоки метода Шоу можно найти не только в жизнеописаниях лондонских преступников, опубликованных Генри Мэйхью, но и в традиционном стремлении добиться от преступника признания на эшафоте или в «исправительном учреждении», как реформаторы ста-

[69]

ли именовать тюрьму. В Британии Джон Клей, тюремный капеллан в Престоне, призывал заключенных писать или диктовать «короткие рассказы об их жизни, преступлениях, осознании своей вины и раскаянии», считая, что подобные рассказы проиллюстрируют «историю, о которой мы все еще слишком мало знаем, действительное социальное и моральное положение наших соотечественников-бедняков». В 1840-х гг. Клей, выступая в поддержку системы одиночного заключения, аргументировал собственное мнение публикацией некоторых из собранных рассказов в своих докладах о состоянии тюрем. Уже в 1900-х гг. в Америке судья Бен Линдси из Денвера использовал «живые» рассказы-признания как средство работы с подростками в своем образцовом суде для малолетних преступников, а доктор Уильям Хили, основатель Института молодежных исследований, позднее возглавленного Шоу, и автор идеи научно-практических конференций психиатров, пользовался параллельным методом «рассказа из первых уст» как в терапевтических целях, так и желая понять точку зрения самих преступников. Огромное значение такого «автобиографического» подхода в социальной работе и терапии сегодня настолько общепризнанно, что воспринимается как аксиома, но тогда это было совершенно новым явлением. Аналогичным образом и книги Шоу, где личные биографии со всей тщательностью помещались в контекст исследования семейной обстановки и социальных условий, настолько убедительно показывали, что преступность является не просто следствием патологии характера, но и реакцией на социальную обездоленность, что в конце концов стали восприниматься как нечто чрезмерное — все и так уже было понятно[32].

Второй предмет для исследований — долгосрочные социальные изменения — более тесно связан с устной историей, потому что предполагает работу среди взрослых информантов, от которых, помимо устных интервью, требуется еще написание автобиографий, ведение Дневников или предоставление ученым личных писем. Так, У. Томас и Ф. Знанецкий в своем грандиозном новаторском исследовании на тему иммиграции «Польский крестьянин в Европе и Америке» (1918-20) посвятили целый том жизнеописанию иммигранта — специально написанной автобиографии, служащей связующим звеном между исследованием социальной дезорганизации в Польше и причин эмиграции, с одной стороны, и характеристикой польского землячества в Чикаго — с другой. Знанецкий работал как в Польше, так и в Америке. В польской социологии он стал основателем влиятельной «гуманистической традиции», предполагающей систематическое Использование публичных конкурсов для сбора письменных «мемуа-

[70]

ров» по конкретным темам. Этот метод получил дальнейшее развитие в трудах ученых-радикалов, обращавших таким образом внимание на бедственное положение польских крестьян и безработных в 1930-х гг. (именно они стали вдохновителями публикации в Британии аналогичной книги «Мемуары безработных», материал для которой собирался в 1933 г. путем радиообращений)[33]. В послевоенной Польше конкурсы мемуаров превратились в удивительно живую форму народной культуры. Интерес к этому методу прослеживается в ранней работе Джона Долларда «Критерии жизнеописания» (1935). Но его прямую связь с более современной автобиографической социологией обнаружить весьма нелегко. Работа поляков малоизвестна на Западе, а Чикагская школа, несмотря на столь многообещающее начало, пала жертвой профессионализации в социологии, когда укрылась от живых впечатлений окружающей городской жизни в надежном убежище докторских диссертаций, основанных на статистическом анализе и абстрактном теоретизировании.(…).

[83]

Одним словом, устная история развивалась там, где в рамках самой исторической науки сохранилась традиция полевых исследований, например в политической и местной истории или истории рабочего движения, или там, где историки установили контакт с другими дисциплинами, практикующими такие исследования, — с социологией, антропологией, диалектологией и фольклористикой. География научных центров устной истории отражает также и возможности по финансированию полевых исследований — отсюда их высокая концентрация в Северной Америке и Северо-Западной Европе. Этим же объясняется ключевая роль в большинстве стран государственной поддержки — прежде всего в собирании фольклора, но также и по линии борьбы с безработицей, создания архивов на радио или исследовательских советов по общественным наукам. В США, напротив, хотя и реализуется ряд крупных государственных проектов но они в основном касаются вооруженных сил и участников войны. В результате там преобладает частное финансирование, и значительный его объем идет на поддержку прекрасных исследовательских проектов, но, вообще говоря, существует риск, что слишком большое внимание будет уделяться интервьюированию таких людей, которые, скорее всего, оставят после себя и письменные архивы, т.е. представителей общенациональных и местных элит. Известны даже устно-исторические проекты в отношении самих спонсорских фондов. Таким образом, характер финансирования — вероятно, вместе с определяющими его политическими взглядами — также является ключевым фактором неравномерности развития устной истории в разных странах.(…).

[84]

И все же рано или поздно враждебность по отношению к устной истории в ее нынешних формах, скорее всего, сойдет на нет и профессиональные историки вновь признают ценность устных материалов как одного из многих видов исторических источников. Изменение в средствах коммуникации, лишившее документы на бумажных носителях их центральной роли, сделает это неизбежным. Оппозиция же

[85]

устной истории при ближайшем рассмотрении определяется скорее эмоциями, чем принципами. На принципы ссылаются, но эти ссылки противоречивы, и корни противоречия следует искать в двух крайностях, связанных с профессией историка.

Прежде всего, и в обществоведении, и в истории существуют исследовательские школы, придерживающиеся убеждения, что к истине можно прийти, только применяя количественную методику. В социологии львиную долю финансирования получают статистические исследовательские группы, которые на практике лишь в минимальной степени взаимодействуют с учеными-одиночками, проводящими углубленные исследования. Статистики настолько самодостаточны, что не испытывают потребности выйти за рамки своих количественных схем, ну разве только чтобы порассуждать о достоверности полученных ими цифр; в мире же, где главным символом технического прогресса является компьютер, им, пожалуй, легче всего игнорировать зачастую неудобные вопросы, которые возникают в ходе качественных автобиографических исследований — не говоря уже о постмодернизме — и могут подорвать их уверенность в собственных методах. Среди историков — прежде всего специалистов по экономической истории и демографии — также есть школы, хотя и не обладающие особым финансовым благополучием, но тоже считающие, что не следует принимать во внимание любые качественные свидетельства, если они не поддаются статистическому анализу. Истоки таких взглядов можно обнаружить в 1920-х и, когда экономическая история проходила период становления в качестве самостоятельной дисциплины, а социальная отказывалась от импрессионистского изящества Дж. М. Тревельяна в пользу более жестких стандартов Жоржа Лефевра с его лозунгом Il faut compter («Надо считать!»). Сторонники более современного варианта количественной методики под знаменем «клиометрии»[34] утверждали, что это единственный путь к подлинно научной истории.

Но столь масштабные притязания сами по себе породили разочарование. Без посторонней помощи статистическая история годится для разгадки прошлого не больше, чем социология способна дать ответ на все проблемы современного общества. Лучшие специалисты по экономической истории и демографии, конечно, всегда это признавали: например, представители школы «Анналов» во Франции или К. Х. Коннелл в Британии, который в своем выдающемся исследовании демографических изменений в структуре ирландской семьи по-

[86]

сле «великого голода» использовал устные предания, собранные Ирландской фольклорной комиссией, в качестве одного из ключевых источников. С 1970-х гг. среди самих социологов произошли отторжение преобладающей статистической методологии в научных исследованиях и возврат к непосредственному биографическому интервьюированию, что сближает социологию с устной историей. Прежние установки неопозитивистской статистической школы, судя по всему, обречены. Так, нетрудно заметить, что анализ, проведенный Майклом Андерсоном в работе «Структура семьи в Ланкашире XIX в.», искажается его приверженностью жесткой «экономистской» модели семьи, не позволяющей, даже в условиях городка с полукатолическим населением в то самое десятилетие, когда развернулись волнения чартистов, принять во внимание ни политические, ни религиозные, ни психологические факторы. А дерзкая акробатика специалистов по экономической истории вроде Р. У. Фогеля, фабрикующего данные при невозможности их найти и претендующего на полное переосмысление всего феномена рабства с помощью набора таблиц, теперь представляется примером, демонстрирующим скорее ловушки, в которые может завести этот метод, чем сильные его стороны. Трудно поверить, что экономическая история и демография, которые благодаря своей близости к общественным наукам куда лучше приспособлены для овладения методом интервьюирования, чем большинство других отраслей исторической науки, и среди представителей которых уже имеется немало видных сторонников устной истории, надолго останутся препятствиями на ее пути[35].

Всемирная «старая гвардия» профессиональных историков на первый взгляд представляется куда более грозным противником. Но на практике ситуация не столь однозначна. Традиционный историк, отчасти благодаря настороженному отношению к теории и стремлению строить интерпретацию на основе отдельных, собранных где только можно данных, по сути, является эклектиком, «сорокой-воровкой». Если он с подозрением относится к устным источникам, то прежде всего потому, что до недавних пор и до такой степени, что сейчас это просто кажется невероятным, они были либо скрыты от него, либо не осознавались им как самостоятельный источник. В главу «Историк за работой» своей книги «Природа истории», опубликованной в 1970 г., Артур Марвик включил весьма широкий анализ исторических источников начиная с общепризнанной иерархии первичных и вторичных письменных свидетельств и кончая статистикой, картами, зданиями, ландшафтами, художественной литературой, искусством, обычаями и «народным бытием» в соответствующий пери-

[87]

од. Он даже утверждал, что «история, основанная на не-документальных источниках, как, скажем, история какой-нибудь африканской народности, возможно, более отрывочна, менее удовлетворительна, чем история, написанная на основе документов; но она все равно остается историей». И все же в его анализе ни разу не упоминаются устные источники как таковые. Сегодня вряд ли приведенный пассаж был бы возможен без учета метода интервьюирования и устной традиции[36]. Теперь существование такого вида потенциальных источников осознают уже многие, а осознание само по себе означает некоторую степень признания. Кроме того, в результате осуществления устно-исторических проектов создается все больше архивов, которыми студенты-исследователи пользуются и которые цитируют в своих дипломных работах, часто при благосклонном отношении научных руководителей. Так что в глазах нового поколения устные материалы вновь стали признанной категорией источников. А поскольку на них можно ссылаться в дипломной работе, студенты, в принципе, готовы, если дело того стоит, заняться сбором таких материалов в ходе непосредственных полевых исследований.

Фактически оппозиция устным источникам в большей степени основана на эмоциях, чем на принципах. Старшее поколение историков, занимающее руководящие кресла и держащее в руках нити финансирования, инстинктивно опасается внедрения нового метода. Оно будет означать, что они уже не владеют всеми навыками профессии. Отсюда и пренебрежительные замечания о молодых людях, болтающихся по улицам с магнитофонами, и попытки ради оправдания собственного скептицизма «схватиться за соломинку» — обычно воспоминания (что следует отметить особо) о том, как их самих или кого-то другого когда-то подвела память. За всем этим кроется страх — и не только пожилых историков — перед социальным опытом интервьюирования, перед необходимостью покинуть кабинет и говорить с Простыми людьми. Но время умерит эти эмоции: старшее поколение сменят молодые, и все большее число исследователей лично познает Позитивный социальный и интеллектуальный опыт устной истории.

Происходящее сейчас открытие историками устной истории, скорее всего, уже необратимо. И это не только открытие, но и воз-Рождение. Оно дает исторической науке будущее, уже не зависящее от культурной ценности документа на бумаге. Оно также возвращает историков к древнейшим навыкам их профессии.