books_No_2_Kapustin

Если пройтись по тексту доклада, сразу обращают на себя внимание несколько моментов. Первое. Хотелось бы уточнить: Грамши берет понятие гражданского общества не сразу у Гегеля, а у Кроче. Выходит, что между Гегелем и Грамши был, по крайней мере, еще один автор, который писал на эту тему. В то же время, если мы говорим об определении гражданского общества у Грамши, выясняется одна очень интересная вещь.

Хотя именно через Грамши этот термин был передан «левыми» в теоретический и идеологический дискурс, он трактовался в конце холодной войны совершенно иным образом, чем у Грамши, и трактовался в основном либералами. И любопытно, что

«левые», которые сами передали термин через Грамши в публичный обиход, с радостью подхватили именно либеральное объяснение, либеральную дефиницию гражданского общества, а не ту, которая есть у Грамши. У Грамши дана не очень жесткая дефиниция, но в ней совершенно четко видно, что гражданское общество есть не нечто независимое и отдельное от государства, а нечто промежуточное между государством и обществом. В

этом смысле гражданское общество именно потому и является гражданским обществом,

что оно тесно и неотделимо связано с государством. В этом заключается основа понимания гражданского общества у Грамши. Иначе все не имеет никакого смысла.

Дальше. Поднимался вопрос, который касается гражданского общества на Западе в виде системы негосударственных объединений. Что это – аномалия или норма? На уровне дискурса здесь опять возникает парадокс. А именно: Запад – это некоторая аномалия,

которая мыслит себя как норму для всех, но при этом подчеркивает и отстаивает свою анормальность – показывает всем, что он особенный, и поэтому не тождественен остальному миру. Но при этом Запад является все-таки нормой для всего остального мира.

Следовательно, в конечном историческом перспективном смысле, он является все-таки тождеством по отношению к остальному миру. Здесь есть некое противоречие. Но вопрос,

тем не менее, объективно существует.

Тут возникает социологическая проблема. Если взять привычное нам обиходное понимание гражданского общества (я подчеркиваю – обиходное) как системы неправительственных организаций, общественных ассоциаций и объединений, то оказывается, что все это (все то, что мы называем публичной сферой или гражданским обществом), есть и на Западе, и в России, и в Индии, и в Боливии, и даже в Африке. Но в западных странах система этих организаций, хотя бы в какие-то исторические периоды,

совпадает с самоорганизацией самого общества, совпадает, если не на все 100, то хотя бы на 60-70%. Общество себя через них выражает, выражает себя через гражданское общество. В других же странах, странах незападной культуры, мы все чаще и чаще видим совсем иную картину: общество само по себе, а гражданское общество – само по себе.

Таким образом, гражданское общество не просто отклоняется от того, чем оно должно быть в идеале, в теории, оно становится, как это ни парадоксально прозвучит,

антидемократичным, оно противостоит обществу как таковому, противостоит населению и становится в базисном отношении антидемократичным, и даже авторитарным.

Авторитарность же гражданского общества совершенно, на мой взгляд, очевидна (в

случае, если мы говорим, например, о тех же неправительственных организациях).

Кстати, к вопросу о массовых обществах. На мой взгляд, происходит как раз отход от массового общества, по крайней мере, на уровне гражданского объединения.

Происходит ровно обратный процесс: вместо гражданских движений, вместо массовых общественных объединений, мы видим профессиональные, специализированные организации, работающие от бюджетов. И в целом не важно, кто оплачивает их работу – государство, бизнес или еще кто-то. Важно, что это бюджетные по своей структуре организации. Конечно, они не демократичны по своему повседневному функционированию, но из этого не следует, что любые организации недемократичны.

Меня очень смущают разговоры о железном законе олигархии и тому подобных вещах,

потому что в конечном итоге, это инструменты дискредитации демократических институтов. По большому счету, при всей иерархичности и «олигархичности» профсоюзных ли, партийных ли организаций, но при условии того, что они работают в демократическом контексте, они, несомненно, более демократичны, чем НПО. То, что мы видим ослабление политических партий, ослабление массовых политических движений,

ослабление профсоюзов при росте НПО, NGO и так далее – это, безусловно, симптом или результат упадка гражданского общества.

Однако, что же мы все-таки понимаем под «гражданским обществом»? На протяжении доклада и последующей дискуссии я услышал несколько разных определений, несколько трактовок. Конечно, есть несколько подходов к данной проблеме.

Например, есть новая трактовка гражданского общества – по Капустину. Есть также трактовка, скажем, по Кину. Это две разные трактовки, но важно понимать, в рамках какой же все-таки трактовки мы ведем дискуссию. Если мы ведем ее, например, в рамках трактовки по Капустину – вопросов не будет. Определение, данное Капустиным, –

неожиданное, но мне во многом идеологически очень близкое. Но необходимо четко определить, как оно соотносится с традиционными (не в классическом, а в реальном понимании) дефинициями.

Еще несколько моментов. Вопрос про «естественного человека». Естественный человек по Руссо, по-моему, все-таки не буржуа. Но руссоистская концепция Просвещения – это не то же самое, что вольтерианская концепция. У Вольтера в одной из

трагедий меня поразила фраза, которая в переводе с французского звучит примерно так: «Мадам, вы гражданка прежде, чем мать». Здесь четко прослеживается понимание приоритета гражданина перед неким естественным человеком, индивидуалистическим человеком, а инстинкт матери трактуется именно как индивидуалистический инстинкт. У

Дидро все несколько иначе, у него, мне кажется, достаточно много коллективизма.

Еще один вопрос, который возник по ходу дискуссии. Была ли какая-то трактовка гражданского общества, совместимая с коммунистическим обществом, в частности, 1937

года. Вопрос опять же о том, как мы трактуем гражданское общество. Если трактовать гражданское общество по Капустину, то гражданское общество в СССР 1937 года,

безусловно, существовало. Массовый террор был подпитан эпидемией массового доносительства снизу, настолько мощной, что Сталину приходилось прилагать усилия для того, чтобы ее остановить. Кстати, когда мы обсуждали фашизацию в Германии конца

1920-х – начала 1930-х годов, возник вопрос: не происходило ли чего-то очень похожего в

СССР примерно в те же годы? Это вопрос для размышления автору доклада.

Еще один момент. Если мы видим, что гражданское общество сплошь состоит из авторитарных структур, партии и профсоюзы сплошь олигархичны, то возникает вопрос:

где в этом случае существует демократия. Из доклада возникает ощущение, что она существует там, где разрушены все структуры, где их нет, где все возникает в логике самоорганизующейся толпы, когда толпа пытается перестать быть толпой, пытается действовать как коллектив. И в этот момент, в точке бифуркации, когда толпа преодолевает первичную стадию просто дикой толпы, мы видим гражданское общество в наивысшем расцвете. На самом деле, есть другое понимание и другой возможный вариант: демократическое пространство есть система отношений между – как сейчас модно говорить, хотя я и не люблю это слово, – «акторами». Община Новой Англии,

каждая внутри себя, была тоталитарна. Об этом много написано в рамках того, что писалось об американской демократии. Ничего более чудовищного, чем протестантская община XVII века, невозможно придумать – тут любые модели тоталитаризма просто меркнут. Это абсолютно тоталитарное образование, исключающее малейшую возможность свободы индивидуума. Откуда тогда взялась американская демократия?

Ведь, как бы мы ни относились к Америке, мы не можем отрицать факт, что в американской истории на определенных этапах времени существовала достаточно продвинутая демократия. Где эта демократия? Между этими структурами. Это пространство, где они, сами по себе тоталитарные, должны взаимодействовать по определенным правилам. Это не только правила, устанавливаемые государством, это, в

том числе, правила, которые они сами вынуждены стихийно устанавливать, для того

чтобы просто мгновенно не передушить друг друга. Это к вопросу о Гоббсе – может быть не только Левиафан, на какие-то другие формы общественного договора.

Теперь по поводу того, о чем говорилось в ходе дискуссии. Есть некоторые формулировки, которые вызывают у меня желание схватиться за голову. Например, когда противопоставляют «Запад» и «Восток» в контексте сегодняшнего дня. Говорят не про советское время, а про сегодняшний день, и имеют в виду, что у нас какой-то там

«Восток», а вот там – «Запад», то есть две разные сущности. И вторая формулировка, от которой хочется залезть на стену: «нормальное общество». Я не знаю, что такое

«нормальное общество», и я считаю, что как только в разговоре появляются подобные понятия, дискуссия заканчивается, потому что это некие ценностные абстракции, которые заведомо исключают возможность мысли, на мой взгляд. Противопоставления «Запад» и «Восток» в значении «Запад» и «мы» – это ложное противопоставление, восходящее ко временам СССР. Давайте все-таки забудем об СССР, забудем о «белой обезьяне». Надо понять то главное, без чего мы, в сущности, ничего не можем понять в современной России. Большая проблема в том, что огромное количество людей, практически все население ничего не понимает в собственной стране. Первое, что необходимо для того,

чтобы начать двигаться дальше, начать думать о России, а не воспроизводить клише, – это осознать, что мы живем в западном обществе. Сегодняшняя Россия – это западное общество, одно из западных обществ наряду с другими западными обществами. Это принципиальная вещь, без этого современную Россию не понять – начинаются одни сплошные загадки. Но когда мы понимаем, что это западное общество, все становится на свои места. Это западное общество, но оно бедное. Оно не имеет тех ресурсов и той позиции в миросистеме, которое по логике должно иметь западное общество. Оно похоже на бедного аристократа, у которого есть титулы, который хорошо воспитан, только вместо замка у него – конура. И замка у него никогда не будет – был когда-то, но уже не будет.

Мы живем в бедном западном обществе, и таких обществ много, половина планеты – это бедные западные общества. Если это осознать, становятся понятны все наши странные комплексы, когда мы претендуем на то, чем вроде бы являемся, но на что не имеем средств, имеем амбиции не по средствам, хотя амбиции обоснованные.

Решать же эти вопросы можно, только меняя миросистему или внутреннюю социально-политическую и экономическую структуру. Но тут возникает вопрос – а как менять? Поступило предложение: делать так, как на Западе, чтобы у нас было как можно больше людей, не зависящих своим доходом от государства. Но ведь это еще вопрос – где больше бюджетников, в Голландии или в Нигерии? В конце концов, я думаю, выяснится,

что в Голландии людей, чей доход сильно зависит от государства, большинство. А если

учитывать косвенную зависимость от государства – то подавляющее большинство. В

Швеции – тоже. Даже во Франции их будет изрядное количество, хотя это более либеральная экономика. В Норвегии бюджетников будет, наверное, процентов 80. Но с демократией, свободой и гражданскими правами там все более-менее в порядке. А вот в Нигерии большая часть населения – самозанятые, их доходы, по большей части, к

государству никакого отношения не имеют – они выживают сами. Но почему-то там дела со свободой и гражданским обществом обстоят не лучшим образом. То же самое относится и к Египту. Почему-то люди, которые живут в весьма тяжелых условиях, не создают гражданского общества, хотя бюджетниками и не являются.

Если возвратиться к западному обществу, трагедия заключается в том, что представления о гражданском обществе как об идеально функционирующей силе,

влияющей на государство, воздействующей и трансформирующей, относятся уже, к

сожалению, к прошлому, потому что неолиберализм – это, по сути, демонтаж связи государства и гражданина. А в рамках идеальной модели, идеального образца западного гражданского общества, который относился, может быть, к 60-м годам прошлого века,

связь гражданина и государства предполагает, прежде всего, независимость гражданина от государства и зависимость государства от гражданина, а также каналы воздействия гражданина на государство. Вот эти каналы как раз и разрушены неолиберализмом. По этому поводу я рекомендую книгу Тэйво Тэйвьянена (Teivo Teivanen) «Enter Economy, Exit Politics», где хорошо описано, как все происходит.

И последнее замечание по субъекту перемен. Я абсолютно согласен, что альтернатива выстраивается в процессе борьбы, в процессе действия. И именно поэтому я считаю, что с альтернативами не все так безнадежно плохо. Процесс-то еще не начался,

когда он начнется, тогда мы и увидим альтернативы. Однако есть социологическое наблюдение: мы находимся на входящей фазе кризиса. Исторически, анализируя большое количество кризисов, мы обнаруживаем, что субъект формируется, или, во всяком случае,

оформляется во влиятельном политическом виде на исходящей фазе кризиса, так что время еще есть.

Реплика Аллы Глинчиковой:

Изменение темы доклада на «ускользающее понятие гражданского общества» было, с моей точки зрения, очень правильным, потому что докладчик поставил проблему.

Может быть, не очень оригинальную проблему, но для нас сейчас она может выглядеть как оригинальная. Проблема такая: существовало и существует некое понятие

гражданского общества, но этому понятию ничего не соответствует на сегодняшний день.

Не соответствует, потому что понятие содержит противоречие.

Приводятся два компонента существующего понятия (докладчик упомянул Кина,

но восходят они, наверное, все-таки к Гегелю). Первое: гражданское общество определяется по отношению к государству, то есть как нечто, отличающееся от государства. И второе: гражданское общество определяется по характеру какой-то,

скажем, этической окраски – как нечто автономное, нечто свободное, в отличие от государства. В докладе показано, что это определение не работает в реалиях сегодняшнего дня. Да, были времена, когда условно можно было разделить государство (как аппарат насилия и так далее) и некую независимую от государства сферу общественной жизни. Но сейчас времена изменились, и можно сказать, что насилие проникло во все сферы: не только в сферу государства, но и в сферу межличностных отношений, в те сферы, которые раньше были независимыми, в том числе, в профсоюзы, организации и так далее. Исчезла эта дихотомия, все растворилось в насилии и неавтономии, поэтому не подходит более под изначальное определение гражданского общества. Какой же выход? Выхода может быть два. Первый – отказаться от существующего понятия и придумать новое, другое,

например, то, которое предлагает Капустин. Второй – попытаться «натянуть» существующее понятие на реально существующую действительность. Борис Гурьевич идет по первому пути – он предлагает трансформировать само понятие.

Мне нравится сама постановка вопроса, нравится, что докладчик понимает тот факт, что существующее понятие не работает. Сомнение заключается в том, что его понятие не выходит за рамки не просто гегелевского, а, я бы сказала, односторонне гегелевского определения гражданского общества. Поэтому понятие, которое предлагает Борис Гурьевич достаточно туманно, под это понятие подходят буквально любые общественные практики: подходят евреи, который собрались на Синай, подходят коммунисты, подходит 37-й год. И в этом случае непонятно, чем практики гражданского общества отличаются от любых других активных общественных практик. Отсюда неразрешенность проблемы. Отсюда, как мне кажется, первый посыл, с которого докладчик начал свое выступление. А начал он его так: «Я не претендую дать какое-то понятие, определение, с которым бы вы согласились». Еще он сказал, что не претендует потому, что это невозможно. Вот это – сомнительно.

Реплика Алексея Кара-Мурзы:

Оттолкнусь от своего полупровокативного вопроса насчет того, с кем Борис Гурьевич себя сейчас идентифицирует. Пятнадцать лет назад он себя позиционировал как

левый либерал, сейчас он сказал, что определение «левый радикал» для него более адекватно. Вот тут я считаю, что Капустин попал в очень хорошую компанию русских

«двоящихся» мыслителей, о которых до сих пор идут споры: все-таки они либералы или радикалы? Сошлюсь, например, на Александра Ивановича Герцена. Я, со своей стороны, в

последних книжках, в частности, в «Антологии российского либерализма», настаивал,

подобно тому, как это на Западе делают Исаев, Берман, на том, что без Герцена русская либеральная мысль просто не полна. Герцен русскую либеральную мысль не только иллюстрирует, он ее конституирует. Я считаю, что он либерал, Кантор считает, что радикал, но при этом Герцен остается Герценом. Настоящим радикалом, кстати, Герцен стал на Западе. Эволюция Бориса Гурьевича сходна: съездил на Запад – стал радикалом.

Хотя всем понятно, что основные проблемы находятся здесь. Здесь все значительно хуже,

с гражданским обществом, с наукой, но почему-то радикалами становятся там. А здесь – терпят.

В докладе прозвучало несколько позитивных имен, но либерализм при этом показан очень большими мазками. Хотя две фигуры, которые в значительной степени являются либералами, – это Токвиль и Джон Стюарт Милль. При этом было сказано, что Маркс и Гегель писали в эпоху «бури и натиска» (относительно Маркса я готов согласиться, а вот насчет Гегеля «буря и натиск» вызывают сомнения), тогда концепт гражданского общества развивался. А вот в более спокойные времена, по мнению докладчика, почему-то даже либералы к этому концепту, понятию не апеллировали. Я,

честно говоря, не уверен, что Токвиль и Джон Стюарт Милль жили в очень спокойные времена, но даже если жили, их ключевые тексты были промысливанием крайне кризисных ситуаций. Токвиль просто писал о революции, Джон Стюарт Милль в некоторой степени писал о той же самой проблематике, что и Герцен. Писал о том, что на Западе действительно массовое общество побеждает гражданское общество, побеждает то, что он назвал «новой китайщиной». Этим авторам, пожалуй, концепт гражданского общества как раз понадобился бы. Докладчик концепт гражданского общества связал с кризисными ситуациями, но почему-то двум классикам либерализма при анализе кризисных ситуаций этот концепт не понадобился.

Получается, что стоит подумать, насколько этот концепт сопряжен с либеральной мыслью как таковой. Я здесь согласен с Вадимом Межуевым в том, что классический либерализм на самом деле занимается не тем, как бы свергнуть старый порядок. Наоборот,

он решает проблему, как бы на смену старому порядку не пришло массовое общество. Это во-первых. А во-вторых, проблему того, как бы это массовое общество, за отсутствием гражданских инструментов, не обрушилось бы в революцию. Поэтому классический

либерализм воюет как раз против радикализма. А Борис Гурьевич в данном случае выбрал как раз сторону радикализма, а не тех, кто с ним воюет.

Честно говоря, мне не очень понятно, зачем все время акцентировать дихотомию

«буржуа – гражданин». «Буржуа» – в каком смысле? Почему бы не пойти тем путем,

плодотворные и интересные намеки на который прозвучали в тексте? Почему не использовать понятия «человек» и «гражданин», как их использует «Декларация прав человека и гражданина». Тогда мы серьезно расширяем область цивилизационно, не привязываемся жестко ни к каким временным периодам и странам. Мне кажется, при таком подходе понятие гражданского общества только выиграло бы.

И, наконец, главный вопрос, к которому все подступались, но, возможно, за неимением времени, боялись трогать. Дело в том, что Грамши, сидящий в фашистской тюрьме, – это человек, который пытается «раскочегарить» атмосферу, который борется против статус-кво. Он, по мнению докладчика, является представителем гражданского общества. А вот независимый журналист социалистической окраски Муссолини, который идет на Рим, почему-то стыдливо уводится за пределы гражданского общества. Связь Гитлера и гражданского общества прозвучала, и это некоторый вызов общественному мнению. Получается, что на этапе борьбы против статус-кво Гитлер сам является важнейшим элементом гражданского общества, а те, кто удерживает Веймарскую республику, оказываются жесткими консерваторами, хотя это могут быть и социалисты, и

либералы, и так далее. Как в ситуации похода на власть, похода на старый порядок различить людей, которые потенциально являются элементами гражданского общества, и

тех, кто просто оседлывает эти структуры или имитирует их, а потом устанавливают такую структуру, в которой все остальные конкуренты будут находиться под жесточайшим прессингом, а новый статус-кво будет гораздо хуже, чем старый режим?

Как это определить на этапе старта? В России это определить не удалось: все считали, что Владимир Ильич – это радикальный представитель гражданского общества, и поэтому позволяли ему достаточно много. Самый активный, самый энергичный, самый беспокойный – так его некоторое время воспринимал Плеханов, и только в конце жизни,

будучи уже парализованным и неспособным писать тексты, он, как вспоминает его жена,

грозил кулаком в потолок, вспоминая, как проморгали этого представителя гражданского общества, который потом ликвидировал всякие намеки на гражданское общество.

Это очень тяжелый вопрос, и у меня тут есть только одно предложение. Верно, что революция сама создает свои предпосылки, что люди сначала ввязываются в драку, а

потом уже начинают в ней ориентироваться, рефлексировать и так далее. Мне кажется,

что мировой опыт показывает, что гражданское общество и его активные элементы, пусть

даже радикальные элементы, живительны и прогрессивны тогда, когда они уже находятся в ситуации подготовленного гражданского общества. А вот в структурах, условно говоря,

второго эшелона капитализма, куда относится Россия, Германия, Испания, Италия,

активность элементов гражданского общества при отсутствии реальных и структурных элементов этого гражданского общества (активных элементов много, а структурных мало)

приводит к жесткой радикализации и тоталитарным временам. У меня есть ощущение, что сейчас мы снова находимся на этой развилке. Очень хочется активизма, и очень хочется,

чтобы этот активизм был гражданским. Но вот как сделать этот активизм гражданским,

как определить, какой это активизм – огромная задача. И я думаю, что мы на этом семинаре еще к ней вернемся.

Заключительное слово Б. Капустина:

Я не буду вступать сейчас в полемику, просто попытаюсь обратить внимание на то,

что, на мой взгляд, является явным недоразумением.

Я абсолютно не согласен с тем, что либерализм говорит не о том, как свергнуть старый строй. Подчеркну: я абсолютно не согласен с тем, что либерализм в целом, а не отдельные его течения, против революции. Либерализм входил в политику, входил в философскую мысль именно как теория революции. Чтобы не вдаваться в детали, я скажу так: у любого либерала, начиная с Джона Локка, можно найти формулировки типа «право на вооруженное восстание против тирана, нарушившего общественный договор». Это пишет либерал, и он пишет о революции, причем вооруженной революции. Из всех либералов, насколько я мог понять из моих исследований эпохи Просвещения, первым

(хронологически), кто отверг эту мысль, был Иеремия Бентам (Bentham). У него есть потрясающая книга «Фрагмент о правлении», в которой он гениально рассуждает,

переводя дискурс из логики естественного права в логику утилитаризма, и совершенно гениально пишет: мы не можем морально оправдать (исходя из утилитаристских посылок)

право на восстание, но с другой стороны, не можем оправдать право на квиетизм, на примирение. Он здесь как буриданов осел – я не иронизирую, я говорю о глубине и тонкости подхода. И то, и то оправдать невозможно, а вывод, который он отсюда делает, –

грандиозен. Он заключается в предложении исходить из логики индивидуального интереса.

Я действительно считал себя левым либералом, так сложилось исторически, так сложилась моя биография. Как либерал я был воспитан на этом революционном либерализме, и для меня он значим, для меня он – политическая теория. Он представлял современность, он вводил современность в интеллектуальный лексикон. А позднейший

либерализм, по причинам, о которых можно прочитать у того же де Токвиля, у Гизо, у

других (вся либеральная французская традиция объясняет, почему либерализму надо отказаться от революции), – для меня уже другой либерализм. Кстати, я уже не говорю о том, что вся американская традиция, например, Джефферсон (и другие, может быть, за исключением Александра Гамильтона), все отцы-основатели писали о революции.

Процитирую фразу Джефферсона из одного письма, написанного уже перед смертью: «Если дерево демократии каждое поколение не окрашивается кровью патриотов, то демократия не может жить». И это уже XIX век.

Почему «буржуа», а не «человек»? Маркс объясняет, что во французской декларации под словом «человек» имеется в виду «буржуа». «Буржуа» – это не оскорбительно, это не классовый термин, это, если хотите, эгоист, человек, для которого максимизация собственной выгоды является самоцелью. И точка. Это не хорошо и не плохо, это факт. Культурно-исторический факт, который на уровне норм, на уровне индивидуального поведения отличает современность от античности.

Муссолини, «чернорубашечники» – это классика гражданского общества. НСДАП

– это самоорганизующаяся, автономная организация. Повторяю, всю болтовню о гражданском обществе можно отодвинуть в сторону и взглянуть социологически, если обратиться к работе Шери Берман, которая описывает, как год за годом они брали клубы и все эти самодеятельные структуры гражданского общества. Другое дело, что в своем определении, сколь бы оно ни было дефектным, я сказал, что мы не только должны фиксировать некий конкретный способ деятельности, но и определять его нормативно:

гражданское общество – это то, что действует с некими нормативными утопическими целями. Те, у кого нет этих целей, не являются гражданским обществом. Если взять этот момент, а он мне кажется очень существенным, действительно возникает вопрос: НСДАП

– это гражданское общество или нет? Была ли там нормативная утопия? Муссолини – это гражданское общество или нет? Если взять чисто социологические определения – это классика гражданского общества, без вопросов. Но тот нормативный момент, на котором я настаивал, эта движущая утопия, по-моему, не позволяет считать Муссолини или Гитлера гражданским обществом. Это старый спор. Приход нацистов к власти – это революция или нет? Если подходить социологически, снимая нормативный аспект, – да,

революция. Социологически много что можно назвать революцией, так же как и много что – гражданским обществом.

По-моему, я излагал фундаментально антигегелевскую трактовку гражданского общества (хорошо это или плохо – другой вопрос). Во-первых, для Гегеля гражданское общество – это сфера. До него ни у кого этого не было – ни у Юма, ни у Локка, ни у Руссо