VI – Готовность или опережение

“Когда я танцую, я танцую...”

1. “Когда я танцую, я танцую, когда я сплю, я сплю...”. Балансируя на грани тавталогичности, фраза Монтеня преуспевает в выражении множества вещей. Прежде всего она выражает вариативность случая и ее развивает. Когда и когда: то одно, то другое, разница нужна для отбивания ритма; ничто не связывает две ритмические группы и не служит их общим основанием (наподобие времени), напряжение создается только паратаксисом — их соположением. Параллельно, формула незаметно расправляется с любым сожалением об эфемерном характере мгновения, она не подразумевает никакого растяжения - расширения во времени: все определяет не начало и не конец, не большее или меньшее количество времени, а способность, внутренне присущая активности момента; ибо каждый момент, возведенный в целостность и формирующий свой горизонт, замыкается на самом себе. Ничто не включает его в себя, не относит к чему-то другому, и не довлеет над ним – просто: “Когда я танцую, я танцую”. В то же самое время эти варьирующие моменты, противостоя друг другу, к друг другу взывают; вследствие их различия друг с другом внутренне сообщаются. “Когда” означает здесь не “когда имеет место”, а “когда случается, что…”. Это “когда” является, строго говоря, не временным, но обстоятельственным понятием (occurrentiel): оно не датирует, ни тем более измеряет, оно ни в коей степени не претендует на то, чтобы составить событие, а лишь делит и распределяет моменты-ситуации: сообщает каждому моменту его индивидуальность и одновременно оттеняет его по контрасту с другим. Танцевать – спать. Эти моменты расположены в одной плоскости, ни один из них не предпочитается другому и каждый обладает своей легитимностью. Расходование сил в радость: “танец”, или его противоположность и его покой – “спать”. Это альтернативное «когда» открывает расходящиеся, даже максимально расходящиеся, самые крайние возможности и “открытость” не будет, в сущности, ничем другим, как способностью каждый раз – скажем просто — согласовываться с ними, но необходимо объяснить возможность этого “просто” – “как они приходят”.

“Когда я танцую, я танцую; когда я сплю, я сплю” — ничего не добавляя в основном предложении к тому, что утверждается в придаточном, но в точности воспроизводя последнее, эта тавталогия с формальной точки зрения выражает совпадение субъекта (подлежащего) и обстоятельства. Или, скорее, здесь больше нет ни “об-стоятельства” (“cir-constance”), которое находилось бы на периферии по отношению к субъекту, ни самого “су-бъекта” (“su-jet” от лат. sub-jectum, «брошенный под» – пер. ), чья под-(sous)разумеваемая с самого начала перспектива, отделялась бы от того, чему отныне уготована единственная роль — его окружать (сon-cerner^*), окаймляя. Столь удачно отражая одно в другом, тавталогия начинает их поглощать. Именно в этом, суть того, что она делает, а не то, что она выражает. Ведь к содержанию больше ничего не добавляется, ей нечего больше добавить, подчеркивается лишь что все, что мне приходится каждый раз делать, я это делаю, я это “вижу”, стало быть, “во всей полноте” (pleinement). Не будем пренебрегать такими банальными фразами. И даже по собственной воле вернемся к инфра-философии, начав с того, что дадим слово этим скромным и истрепанным из-за частого употребления метафоризациям, которые вместе с тем мы никогда ничем не заменяли (и не умеем заменить). “Полный” (plein), говорим мы: содержащий все, что возможно... Момент не “держит” (“main-tient”) насильственно, держа (tenant) рукой (main) и крепко сжимая, чтобы избежать утечки времени, эдакое “main-tenant” (фр. игра слов: “теперь” и “держащая рука” – пер.), что все еще имеет в виду феноменологическое описание —, но “со-держит” (con-tient): это cum^*, служащее тому, чтобы держать, является тем же самым, согласно нашим обычным терминам, что и “ко” (фр. со) контекста (context) и “об” (cir) обстоятельства (circonstance), то есть моментом-ситуацией. Вместо того, чтобы определяться через расширение, от одного конца к другому, от одной точки к другой (на “линии” времени), происходит обратное: выделению момента способствует именно то, что ему с помощью различия, которое становится перегородкой, образующей его объем (capacité), а также с помощью контраста, удается сделать полым – в прямом смысле этого слова, capacitas, вместительность емкости, сосуда.

В этой полости момента сосредоточивается самопредстояние; вместо того, чтобы «проходить», оно туда “возвращается” — как сказал Монтень и продолжил: “...когда же я одиноко прогуливаюсь по прекрасному саду, если мои мысли некоторое время заняты посторонними предметами, остальное время я возвращаю их к этой прогулке, к саду, к сладости уединения и к самому себе”. Эту фразу следует понимать не столько как призыв к порядку и к возвращению (в моральном смысле) к перспективе Я-субъекта, остерегающегося распыления-растворения в мире, сколько как способ, в соответствие с которым, на основе готовности к моменту, открытому даже для самого “странного” из случающегося, реконфигурируется сама способность субъекта, уже не рассматривающегося как автономный – с трансцедентальной, моральной или психологической точки зрения, а чувствующего себя затронутым, индуктированным, пересеченным из-за своей куда более пористой структуры, и внутри самой имманентности: прогулка-сад-сладостность ...– именно это и следует пытаться описать.

Тавталогия предотвращает опережение

Но разницу можно с таким же успехом расплющить и рассосать, выравнять “разворачивание” становления, и тогда его ход, ставший спокойным, однородным, можно предсказать “во времени”. Это-то и предотвращает тавтология. Навязывая смыслу временное стояние на месте – не позволяя ему совершать ожидаемый нами постепенный прогресс, тавталогия означает то, что я воздерживаюсь от забегания вперед. Ни желанием, ни мыслью я не выхожу за пределы момента.