Kolmogorov_v_vospominaniyah_uchenikov_2006

Андрей Николаевич не хотел торжественно праздновать юбилейную дату. А поскольку его день рождения совпал с днем заседания секции, было решено это научное заседание посвятить юбилейной дате. На это заседание пришло тогда рекордное число участников (около 150 человек). Я, как председатель секции, произнес вступительное слово, текст которого у меня сохранился:

«Разрешите открыть наше заседание.

Сегодня исполняется семьдесят лет Андрею Николаевичу Колмогорову.

Мы все хорошо знаем, сколь многогранна деятельность Андрея Николаевича. Он и организатор науки (в частности, наша секция родилась на базе Большого семинара, который вел А. Н. в течение многих лет при кафедре теории вероятностей), он и педагог в самом широком понимании этого слова (среди его учеников много ученых самого высокого ранга, и в то же время имя А. Н. широко известно ученикам и учителям средней школы, которой он всегда уделял и уделяет много внимания); общеизвестна также издательская деятельность Колмогорова (он создатель и редактор ряда научных журналов, много лет он возглавлял отдел математики БСЭ).

Но во всех этих областях своей деятельности Андрей Николаевич проявлял себя прежде всего как ученый самого крупного масштаба. Энциклопедичность Колмогорова как ученого поразительна. Мировую известность и признание получили его фундаментальные работы по теории функций и функциональному анализу, топологии и геометрии, математической логике, динамическим системам и т. п.

Но основная область математики, в которой работал А. Н., – это теория вероятностей и математическая статистика. Поэтому бюро секции решило составить программу заседания с учетом сегодняшнего знаменательного дня.

Как известно, айсберг наряду с величественной надводной частью имеет большую невидимую подводную часть. Подобно айсбергу, научная деятельность Колмогорова, помимо видимой своей части (статьи, книги, доклады), имеет большую невидимую для широкой публики часть. Я имею в виду то влияние, которое Андрей Николаевич оказывал и оказывает на своих учеников, сотрудников и коллег, щедрой рукой разбрасывая и раздаривая идеи, задачи, гипотезы.

Мы составили программу на сегодня из шести коротких (в среднем на 15 мин) докладов, которые должны приоткрыть какую-то малую долю этой невидимой части научной деятельности Колмогорова. В предлагаемых вашему вниманию докладах будет рассказано о результатах, навеянных работами Андрея Николаевича или беседами с ним, или просто продолжающих ту или иную тематику, которой он занимался.

Разрешите перед открытием рабочей части заседания поздравить Андрея Николаевича от имени всех участников секции с днем рождения и пожелать ему бодрости и всяческих успехов в его многогранной деятельности».

После заседания Андрей Николаевич с печалью сказал, что сравнение с айсбергом он воспринимает как укор в свой адрес, потому что многое из того, что

он задумывал, осталось невыполненным. Я никак не ожидал такой его реакции на мои слова.

Через несколько дней торжественное заседание с приветствиями все-таки состоялось на мехмате МГУ.

Болезнь

Годы болезни Андрея Николаевича описаны в воспоминаниях многих его учеников. Я хочу добавить лишь несколько эпизодов.

Однажды я встретил Андрея Николаевича выходящим из академической поликлиники на ул. Фотиевой. Он тогда уже плохо видел и плохо передвигался. Я поинтересовался, где его ждет академическая машина, чтобы проводить его. Он сказал, что машину не заказывал и собирается идти домой пешком. Я был потрясен. Даже его скромностью это трудно было объяснить. Ведь от поликлиники до университета надо было пройти более километра и пересечь два проспекта (Университетский проспект и проспект Вернадского) с оживленным автомобильным движением. Это намерение А. Н. идти домой пешком нельзя было считать желанием совершить прогулку – на мое предложение подвезти его всё же на машине он сразу согласился.

Мне особенно неприятно вспоминать эпизоды, связанные с тем, что некоторые в дни тяжелой болезни Колмогорова пытались использовать его имя в своих корыстных целях. А. Н. рассказал мне, что и один мой ученик обратился к нему за содействием по поводу одной своей работы, которая будто бы может заинтересовать физиков. Я сказал Андрею Николаевичу, что с подобными просьбами этот мой ученик уже обращался к академикам Н. Н. Боголюбову и А. А. Логунову и что эта средняя работа оценивается автором слишком высоко и не должна быть объектом хлопот членов академии. А. Н. сказал коротко: «Я понял». Надеюсь, что на этом его контакты с моим учеником закончились.

Другой пример связан с острой дискуссией в начале перестройки по поводу планов поворота северных рек на юг. Эта дискуссия велась в прессе, в различных академических институтах, в частности, в Математическом институте им. В. А. Стеклова. В разгар дискуссии один бойкий журналист умудрился взять интервью у больного Андрея Николаевича. В статье, которую этот журналист опубликовал, он сослался на А. Н. Колмогорова, который, якобы, поддерживает идею поворота рек. Все, кто хорошо знал Андрея Николаевича, понимали, что на самом деле он просто не мог этого сделать. По-видимому, А. Н. пытался объяснить журналисту научные аспекты последствий осуществления этого плана, но журналист либо не понял трудную и ещё затрудненную болезнью речь Андрея Николаевича, либо, что еще хуже, дал свою интерпретацию этому интервью.

Послесловие

К сожалению, после А. Н. Колмогорова осталось обидно мало аудио- и видеоматериалов. В 1960 г. я снял узкопленочный 8-миллиметровый фильм о первой

с теорией характеров, и только Постников и Ситников подняли руки.) Далее

вкурсе излагалась с полным доказательством теорема, которая в последствии составила основу знаменитой теории КАМ. Этот курс затем продолжался как семинар, работавший на мехмате много лет. В начале 1958 г. Андрей Николаевич уехал на полгода во Францию и оставил нам с Л. Д. Мешалкиным программу для подготовки к экзамену по классической механике, в которую входило и доказательство этой теоремы. В декабре 1957 г. А. Н. на одной из последних лекций рассказал свою работу об энтропии динамической системы, составившую эпоху

вэргодической теории и теории динамических систем. Об истории этой работы уже неоднократно писалось.

В 1959 г. А. Ширяев, В. Леонов, наш товарищ, погибший в горах в 1960 г., я и один мой родственник отправились в поход в Крым. Колмогоров очень любил Крым, много раз там бывал и прекрасно его знал. В это время он отдыхал с Анной Дмитриевной в Рабочем Уголке около Алушты, и была договоренность, что мы к нему «спустимся». Как только мы появились, А. Н., очень нам обрадовавшись, тут же сообщил, что идет с нами на целый день в сторону Гурзуфа. Это оказался очень длинный и трудный день. Мы дошли до скалы Аю-Даг, спустились к ее мысу, доплыли до скалы в море, и там А. Н. прочел нам лекцию о геологическом строении Крыма, о лаколитах, лавовых покрытиях и т. п., которую я помню до сих пор. Только к вечеру мы оказались в Гурзуфе, пройдя пешком около 30 км,

идобрались обратно на попутной машине очень поздно, часов в 10–11. Я спросил у Андрея Николаевича, не устал ли он, и он ответил, что если ему дать поесть, то он смог бы пройти еще столько же. И я думаю, что он не преувеличивал.

Через пару дней в той же компании мы отправились в Крымский заповедник

ина Большой каньон. Я был первый раз в походе с Андреем Николаевичем, продолжавшемся несколько дней. Совершенно не ощущалась разница в возрасте. Казалось, что с нами идет наш сверстник, только более опытный и очень любознательный. Как правило, А. Н. раньше нас находил тропу, знал названия встречавшихся трав и деревьев. Когда мы проходили по Большому каньону, он учил нас нырять во встречающиеся по пути «ванны» с горной водой. А. Ширяев незадолго до этого стал сотрудником Колмогорова в Стекловском институте, и перед очередной ванной А. Н. говорил Алику, конечно, в шутку: «Ныряйте, а то уволю!»

Вследующем, 1960-м, году осенью в Вильнюсе проходила большая Конференция по теории вероятностей и математической статистике. Я до сих пор не знаю, была ли это игра случая, благосклонного к людям, занимающимся теорией

вероятностей, или проделки моего друга А. Ширяева, но оказалось, совершенно неожиданно для меня, что А. Н. Колмогоров, Б. В. Гнеденко, А. Н. Ширяев и я оказались в одном купе. А. Н. перед самым отъездом вернулся с заседания Ректората, где обсуждалось резкое увеличение числа абортов в общежитиях МГУ, и был чрезвычайно возбужден своей идеей в качестве наиболее рациональной меры разрешить в МГУ свободную продажу противозачаточных средств. В поезде он стал допытываться у нас с Аликом, с какого времени проблемы секса стали отвлекать нас от математики. Мы оба стыдливо помалкивали, опасаясь за

свою семейную жизнь (оба уже были женаты, но Андрею Николаевичу это, повидимому, оставалось неизвестным). Но когда мы с Колмогоровым оказались в коридоре вагона, он, не возвращаясь более к щекотливой теме, начал обсуждать одну проблему из теории динамических систем. Как всегда, это был длинный монолог о давно и неоднократно продуманных вещах; и я находился в большом напряжении, пытаясь следить за ходом его мысли. Поскольку вообщето я размышлял на близкие темы, в какой-то момент мне удалось вставить несколько слов. Реакция была неожиданной. «Я вижу, что Вы понимаете все это лучше меня», – и никогда больше к этим вопросам не возвращался. Мне показалось, что во время своего длинного объяснения Андрей Николаевич понял нечто, на что не обращал внимания раньше, и тема потеряла для него интерес. Этот эпизод интересен еще тем, что показывает одну особенность Колмогорова, которую мне неоднократно приходилось наблюдать. А. Н. очень высоко (часто неоправданно высоко) ценил в других людях качества, которыми, по его мнению, он не обладал сам. Именно этим можно объяснить то, что он поддерживал работы, где основное достижение состояло в доказательстве хорошо известного или понятного результата в максимально общей обстановке. Его собственное математическое творчество, за крайне редкими исключениями, было чрезвычайно конкретно, и стремление к абстракции, мне кажется, ему не было свойственно. Тем не менее, у других людей он часто его ценил.

После аспирантуры мои встречи с Колмогоровым были уже не столь частыми, если не считать последних лет, когда я был среди тех, кто помогал ему в повседневной жизни, отягощенной болезнью. Однажды я приехал в «Узкое», где Андрей Николаевич находился вместе с Анной Дмитриевной. Во время прогулки я стал расспрашивать А. Н. об истории его работ по турбулентности, выполненных перед самой войной. Эти работы пользуются необычайной известностью. Такие понятия, как, например, «колмогоровский спектр», известны сейчас каждому физику. Тем более удивительно, что эти работы были выполнены математиком, значительную часть времени посвятившим себя достаточно отвлеченным разделам этой науки. Ответ Колмогорова меня поразил. Он сказал, что свои законы подобия он вывел, полгода анализируя результаты экспериментов. Тогда его квартира была завалена рулонами бумаги, и он буквально ползал по полу, исследуя их.

Мне довелось беседовать с А. Н. о турбулентности один раз и до этого. Это было на Кавказском побережье, когда Алик Ширяев и я сопровождали Андрея Николаевича и Геральда Крамера в небольшом путешествии после конференции по теории вероятностей в Тбилиси в 1963 г. Этот разговор был на редкость конкретным. А. Н. рассуждал в терминах конкретных уравнений состояния, обсуждал роль энтропии (термодинамической). Мне казалось в этот момент, что

ябеседую с профессиональным физиком.

Сличностью Андрея Николаевича связан один парадокс типа парадокса теории множеств. В те годы многим хотелось подражать А. Н., имитировать его

интонации, жесты и т. п. Однако удивительная особенность Колмогорова была в его неповторимости. А повторять неповторимое невозможно.

В. М. Т и х о м и р о в

Слово об учителе

6 мая 1961 г. я получил письмо от Андрея Николаевича Колмогорова. Андрей Николаевич любил общение в письмах и был наделен необыкновенным даром эпистолярного самовыражения. В этом письме были такие строки:

Срок в тридцать лет для меня уже слишком велик. В виде некоей математической фантазии я собираюсь положить в основание планировки своей жизни простое число 29 и, значит, закончив первые две трети жизни, жить до 87 лет. Так что через 29 лет1 мне хотелось бы еще надеяться на Ваш визит 25 апреля с розами или тюльпанами и сиренью.

...Великие люди – пророки, им дано предчувствовать будущее. Когда-то на заре жизни я был потрясен, прочитав у Пушкина в стихотворении, посвященном памяти Дельвига, – «и мнится, очередь за мной». В расцвете молодости, гения

иславы, счастливый муж прекрасной, обожаемой женщины, он предчувствует

свою гибель и оказывается правым – за те шесть лет, что протекли со смерти Дельвига до роковой дуэли, никто из лицеистов не ушел в «мир теней». Очередь оказалась за ним...

Явсегда воспринимал слова Андрея Николаевича, даже сказанные не всерьез, как пророчество. И особенно в этой «некоей математической фантазии», в этом «простом числе 29» мне виделось прозрение истины. Я был уверен, что Андрей Николаевич не может ошибиться, что он сам отмерил свой земной срок

исвязал себя данным обетом. Увы! И хотя он и ошибся (всего на год: основанием его жизни оказалось число двадцать восемь), но для меня все еще не наступил миг последнего прощания. И пока этот миг не наступил, я спешу хотя бы частично

выполнить то, что всегда воспринимал как свой непременный долг, – положить на бумагу, что знаю о нем и что помню.

Быть может, когда-нибудь я решусь написать книгу об Андрее Николаевиче. Читая биографию Гильберта, принадлежащую перу Констанс Рид (Рид К. Гильберт. М.: Наука, 1977), я неоднократно соизмерял свои возможности с ее. Конечно, у меня имеются большие преимущества перед Констанс – я был лично знаком с Андреем Николаевичем и был близким свидетелем трети его жизни, он делился со мной и своими мыслями, и своими воспоминаниями. Но, с другой стороны, Рид, для которой писательство было профессией, могла посвятить написанию книги целиком какую-то (и достаточно большую) часть своей жизни, а у меня, боюсь, такой возможности не будет никогда. И я решаюсь действовать «методом итераций». Я очень много вложил в свою статью к 85-летию Андрея

1А. Н. Колмогоров родился 25 апреля 1903 г., стало быть, в день, которым датировано это письмо, ему было 58 = 2 × 29 лет. Визит 25 апреля через 29 лет произошел бы действительно в день его 87-летия, т. е. в 1990 г. А. Н., однако, скончался 20 октября 1987 г. – Прим. ред.

Николаевича, опубликованную в «Успехах математических наук» (1988. Т. 43, вып. 6. С. 3–33). Там в сжатой форме сказано все главное, что я мог бы сказать об Андрее Николаевиче. И вот теперь я осуществляю как бы второе приближение.

Здесь я освещу две темы, лишь кратко обозначенные в той моей статье. Первая – это детство Андрея Николаевича, вторая тема – ученик и учитель (взаимоотношения А. Н. Колмогорова и Н. Н. Лузина). И еще здесь будут фрагменты воспоминаний, относящихся, в основном, к периоду нашей с ним наибольшей дружбы, совпавшему с моими аспирантскими годами.

1. Тамбов. Отец и мать

Колмогоров Андрей Николаевич родился в 1903 г. в г. Тамбове. После смерти матери Марии Яковлевны Колмогоровой (1903) воспитывался и был усыновлен ее сестрой Верой Яковлевной Колмогоровой. Отец мой, Катаев Николай Матвеевич, до революции был агрономом, затем чиновником в департаменте земледелия, после революции – сотрудником Народного комиссариата земледелия. Умер в 1919 г. В моем воспитании заметного участия не принимал.

Из автобиографии А. Н. Колмогорова

В этой главе помимо своих записей бесед с Андреем Николаевичем я пользуюсь одним замечательным литературным документом. Так случилось, что вместе с Андреем Николаевичем в доме его деда провел свои детские годы Петр Саввич Кузнецов (1899–1968), впоследствии выдающийся советский лингвист, профессор Московского университета. Отрывки из автобиографических записок П. С. Кузнецова опубликованы в том же юбилейном томе «Успехов» (Успехи математических наук. 1988. Т. 43, вып. 6. С. 197–208). Позднее Петр Саввич начал писать настоящие воспоминания. Я получил их у вдовы П. С. незадолго до смерти Андрея Николаевича и перепечатал по его просьбе. Здесь я приведу несколько отрывков из этих воспоминаний.

Андрей Николаевич Колмогоров родился 25 апреля 1903 г. в городе Тамбове, но прожил он там очень недолго, кажется, всего шесть дней2.

В судьбе Андрея Николаевича много необычного, но главное, наверное, всетаки то, что его не растили ни отец, ни мать.

Отец Андрея Николаевича – Николай Матвеевич Катаев – сын сельского священника. О семье Катаевых, в особенности о брате Николая Матвеевича – историке Иване Матвеевиче Катаеве, известно несколько больше3. О Николае

2Недавно, к 100-летию А. Н. Колмогорова, в Тамбове устроили конференцию, посвященную этой дате. Я побывал на ней и сумел за эти несколько дней разыскать (с помощью устроителей) церковь, в которой крестили Андрея Николаевича. Обнаружили и запись о его крещении, так что многое прояснилось. В нынешнее время и с церковной записи можно снять ксерокопию, каковая мне и была подарена. Я привез ее и храню как драгоценную реликвию.

3Воспоминания об И. М. Катаеве его внука Г. И. Катаева можно прочесть в сборнике «Колмогоров

ввоспоминаниях» (М.: Наука, 1993. С. 451–469.)

Матвеевиче же известно очень немногое. Известно, что он окончил Петровскую (ныне Тимирязевскую) академию, участвовал в народническом движении, был за это сослан и в начале века работал в Ярославле земским статистиком. Там, в Ярославле, и познакомились младшая дочь предводителя Угличского дворянства и почетного попечителя народных училищ Ярославской губернии Якова Степановича Колмогорова Мария Яковлевна и ссыльный Николай Катаев. Мария Яковлевна переехала к нему в Ярославль, но венчания в церкви не случилось. Почему? Трудно сказать. Я спрашивал Андрея Николаевича об этом, но у меня создалось впечатление, что в его семье эта тема не обсуждалась.

3а несколько лет до смерти Андрей Николаевич попросил своих учеников помочь ему с разборкой архива. Как-то, открыв крышку стола, стоявшего в Комаровке в музыкальной комнате, в шкатулке, принадлежавшей, по-видимому, Вере Яковлевне, – я обнаружил стопку писем. Это была переписка двух молодых людей – Марии Яковлевны и Николая Матвеевича. Андрей Николаевич не подозревал о существовании этих писем. Он попросил меня прочитать «что-ни- будь». Это было трудное задание: письма были написаны очень мелким почерком и притом карандашом. Карандаш стерся от времени, и разобрать что-либо было почти невозможно. Я едва прочел несколько строк. Письмо было из тех, что писались во все времена людьми, которые любят, но чувствуют себя несчастными. Горечь разлуки, недобрые предчувствия, тоска и вместе с тем надежда, – вот что я запомнил из этого письма. Мария и Николай прожили вместе несколько лет. Сначала у них родилась дочь Татьяна, но она умерла девяти месяцев. Весну 1903 г. Мария Яковлевна, ожидавшая второго ребенка, проводила в Крыму. Незадолго до даты предполагаемых родов по дороге домой в Ярославль к своим родителям, она заехала в Тамбов к своей подруге Конкордии Климентьевне Коравко. Именно так рассказывал мне об этом Андрей Николаевич. Он говорил: «В Тамбове были близкие друзья моей матери. Она к ним поехала, по-видимому, рассчитывая вернуться домой...»

Петр Саввич Кузнецов, вспоминая ту пору, пишет, что «перед тем, как должен был родиться второй ребенок, Вера поехала из Туношны – имения Колмогоровых – в Тамбов. Роды были неблагополучны, и Маня через полтора часа после рождения Андрея умерла. Она, однако, успела посмотреть на него (ей его поднесли) и сказала: „Не простудите“. Об этом потом рассказывала Вера. Андреем его назвали по желанию Мани. Еще до его рождения она говорила, что если будет мальчик, она его назовет Андреем (в честь Андрея Болконского – это был ее любимый литературный герой)».

Андрей Николаевич сохранил на долгие годы связь с Конкордией Климентьевной Коравко, в тамбовском доме которой ему суждено было родиться. Он проявлял заботу о ее сыне и о ней самой. Но посетил А. Н. город своего рождения лишь один раз через 30 лет: из Тамбова в 1933 г. начиналось байдарочное путешествие Павла Сергеевича и Андрея Николаевича.

Продолжим цитату из воспоминаний Петра Саввича Кузнецова:

«Как незаконнорожденный Андрей по дореволюционным законам не имел права ни на отчество, ни на фамилию, которые он носил. Отчество он должен

был получить по крестному отцу, а фамилия должна быть образована от имени крестного отца, следовательно, официально он должен был называться Андреем Степановичем Степановым. Но революция произошла, когда Андрею было всего 14 лет, паспорта у него еще не было, и по новым законам он смог получить фамилию матери и отчество от настоящего отца.

Я не знаю, где крестили Андрея (тогда ведь крестить детей, родившихся от православных родителей, хотя бы незаконных, было обязательно, без этого не могли выдать метрик), в Тамбове или уже в Туношне4, и не знаю, кто был крестной матерью5, но крестным отцом был Степа или, полностью, Степан Яковлевич Колмогоров, единственный брат сестер Колмогоровых. Он жил постоянно в Петербурге... Возможно, что он лично и не участвовал в крещении. Тогда это можно было: держал на руках ребенка при крещении кто-нибудь другой, причем говорил: „Держу за такого-то“. В метрику официально записывали того, за кого держали. Конечно, с официальным крестным отцом предварительно согласовывали.

Поскольку мать умерла, а отцу было трудно выходить новорожденного (его пришлось бы поручить нанятой няньке или кормилице), Вера, после того как Маню похоронили, и увезла Андрейчика в Туношну. Везла она его на поезде в маленькой корзиночке (я потом ее в Туношне видел). Весил он при рождении 6 фунтов, или по-теперешнему 2400 г, т. е. меньше, чем положено. Привезла она его в Туношну шести, а по другим данным десяти дней от роду. Возможно, что шести дней увезла из Тамбова, а десяти дней привезла (по дороге, вероятно, останавливались в Ярославле). Вера и заменила Андрею мать, и жила с ним все время. Умерла она в глубокой старости, когда он уже был академиком, через несколько лет после Великой Отечественной войны6...

Отец Андрея впоследствии (когда ему разрешен был въезд в столицу) – не помню, с какого времени, – жил в Петербурге и служил в департаменте земледелия (министерство земледелия было либеральное и принимало людей с политическим прошлым).

Занимался он там чем-то по научной части, один раз ездил в командировку, в Персию, изучать там какие-то культуры. Перед революцией он имел чин коллежского асессора, по-тогдашнему чин не особенно высокий... Кроме службы, он писал рассказы и время от времени печатал их в журналах. Во время пребывания в Крыму (еще до рождения Андрея) он побывал у Чехова, который был еще жив, и тот предсказал ему хорошую будущность как беллетристу, но как-то это не пошло... Андрея он всегда признавал как сына. Когда летом ехал в отпуск, он всегда заезжал на некоторое время в Туношну. Позднее, когда мы жили в Москве, он всегда заходил к нам, когда бывал в Москве.

4Крестили его в Тамбове, в Варваринской церкви Тамбовской Консистории. – В. Т.

5Крестной матерью, как свидетельствует недавно разысканная запись, была Софья Яковлевна Колмогорова. – В. Т.

6Вера Яковлевна Колмогорова умерла в 1950 г. и похоронена на Пушкинском кладбище неподалеку от Комаровки. Сохранился черновой набросок заявления А. Н. в Президиум АН СССР,

начинающийся словами: «умерла моя мать, Вера Яковлевна Колмогорова». В жизни же Андрей Николаевич звал ее Верой, а в разговоре с другими – «тётушкой Верой Яковлевной». – В. Т.

Бывал у нас и его брат Иван Матвеевич со своими детьми, когда приезжал в Москву (постоянно он жил и работал на Урале). Один раз был у нас и их отец, деревенский священник, весь седой. Он благословил Андрея, который в то время уже учился в гимназии..., и он, по-видимому, признавал Андрея, как внука.

После Октябрьской революции Николай Матвеевич сразу перешел на сторону Советской власти. Он стал заведовать учебным отделом Народного комиссариата земледелия».

Николай Матвеевич Катаев пропал без вести в 1919 г.

2. Туношна: дед, бабушка, туношенский дом, ранние воспоминания

Раннее детство я провел в родовом имении родителей моей матери в Ярославской губернии.

Из автобиографии А. Н. Колмогорова

Не могу отказать себе в удовольствии привести еще один большой отрывок из воспоминаний П. С. Кузнецова (ему в то время было четыре года).

«Важное событие произошло в конце первой зимы туношенского периода моей жизни, именно в апреле 1903 г.

Около этого времени... Вера уехала, и мы остались с Соней7. Потом, пока Веры еще не было, Соня говорила мне, что у нас скоро будет маленький Андрейчик. Я радовался этому и очень хотел, чтобы у меня был маленький товарищ для игр. Я так и представлял себе маленького мальчика, меньше меня, но не очень (так лет двух-трех на вид), в розовой рубашечке и черных штанишках, с соломенным картузиком на голове (тогда маленькие мальчики часто носили такие), и я представлял себе, как он прыгает, и почему-то именно в зале. И я все ждал Андрейчика. Наконец, Вера приехала и привезла его. Я очень хотел к нему, но мне все под какими-то предлогами отказывали, не помню, под какими.

Не помню также, сколько времени прошло – две, три недели, может быть, больше. Наконец, как-то под вечер мне сказали, что можно посмотреть Андрейчика, но только осторожно. В это время я жил в розовой комнате. Помню, как я обрадовался и быстро направился через столовую, длинный коридор, через девичью в зеленую комнату. Там были Вера и кто-то еще, не помню... Андрейчик был у стены за колоннами... На это место за колоннами... раньше Вера приносила меня после ванны, клала, растирала меня мохнатой простыней и приговаривала: „Чтоб был красным, как мак, как рак, как сам дурак“.

Теперь же там среди белых простынь и подушек виднелась маленькая головка, а перед ней бутылочка с молоком и соской, и эта головка сосала из бутылочки

7У Якова Степановича и Юлии Ивановны Колмогоровых был сын Степан (год рождения неизвестен) и шесть дочерей: Софья (1862), Вера (1863), Надежда (1865), Любовь (1868), Варвара (год рождения неизвестен) и Мария (1871).

молоко. И кто-то, не помню, Вера или Надя (если она была там) или Соня, тихо сказала: „Тихонько, не мешай ему, он сейчас кушает“.

Я смотрел и был разочарован... Я понял, что ни о каких играх в зале не может быть и речи. Это был ныне известный всему миру лауреат Ленинской и Государственной премий, академик, кавалер четырех орденов Ленина, лауреат международной премии Бальцана, полученной им одновременно с папой Иоанном XXIII, и пр. и пр.,

Андрей Николаевич Колмогоров».

Не знаю, что особенно меня трогает в этом рассказе – соломенный ли картузик или мальчик, прыгающий в зале в воображении Петра Саввича Кузнецова, или описание зеленой комнаты с колоннами, или вид грудного младенца среди простынь и подушек... Как, в сущности, все это было недавно, и куда это так безвозвратно ушло!

Туношна – имение деда Андрея Николаевича. На мой вопрос: «Кто был Ваш дед?» Андрей Николаевич ответил так:

Яков Степанович, мой дед, был из очень крупных помещиков. Предводитель дворянства угличского уезда, живший, правда, в Ярославле, в губернском городе. Часть его земель была в угличском уезде. По-видимому, в угличском уезде других помещиков того же уровня вообще не было. Он имел свои земли в разных уездах Ярославской губернии. По-видимому, это было такое почетное положение крупного деятеля губернского масштаба. Я не знаток, почему угличанам могло быть интересно иметь его своим предводителем.

...Когда-то в самом начале нашего знакомства я спрашивал Андрея Николаевича о его «социальном происхождении». Он сказал мне, что в двадцатые годы на этот вопрос – и письменно и устно – он отвечал с некоторой дерзостью, что один его дед был предводителем дворянства, а другой – отцом благочинным. И усмехнулся, довольный собой. Как это часто случалось, Андрей Николаевич переоценил возможности своего собеседника: я не знал в тот момент точного значения этих терминов и смысл фразы понял лишь в общих чертах. Ясно, что в двадцатые годы афишировать дворянское и духовное происхождение было вызовом, тогда старались «предъявить» своих предков попроще. Но сами слова я запомнил. Потом не раз в литературе они встречались мне, и я вспоминал наш разговор. Предводитель дворянства – это человек дворянского происхождения, избиравшийся дворянским собранием (уезда или губернии). Отец же благочинный – священник, который осуществлял административные функции по отношению к нескольким приходам. Это были почетные социальные положения, которыми дети и внуки могли гордиться. И все же, зная Андрея Николаевича, я думаю, что в этом случае предметом особенной гордости было не столько высокое положение его предков в социальной иерархии, сколько то, что он не унижал себя в те годы сокрытием истины... Андрей Николаевич помнил и своего деда Якова Степановича, и свою бабушку Юлию Ивановну. Вот что я записал со слов Андрея Николаевича о ней.

Я помню ее хорошо. Она же жила с нами в Трубниковском переулке в начале 20-х годов еще. Она умерла очень странным образом. Мы жили в такой огромной квартире. Там, в Трубниковском переулке, был двухэтажный дом с очень большими квартирами. Сколько там было комнат? Шесть, по-моему, метров по 30 каждая, по крайней мере. Так что, естественно, это была коммунальная квартира. В силу каких-то обстоятельств, которых я не помню, одна из комнат была отдана мало нам знакомому военному человеку – не помню точно, какого военного ведомства. Бабушка моя как-то ночью направилась в уборную... мимо его двери... по-видимому, как-то ей не удавалось электричество зажечь... так что она довольно долго царапалась в его дверь, а он, Бог знает в силу каких обстоятельств, совершенно нам неизвестных, страшно напугался и сквозь дверь ее застрелил...

Андрей Николаевич не мог вспомнить девичьей фамилии своей бабушки. Он полагал, что она происходила из «какого-то очень бедного и захолустного дворянства».

Я спросил, кто из предков имел высшее образование – в нашем современном понимании этого слова. Ответ был таков: «Про деда я не знаю, но, поскольку его сын, мой дядя, Степан Яковлевич, кончал Институт правоведения в Петербурге, не представляется невероятным, что и дед имел какое-то образование. А может, и не имел, потому что вкусы и взгляды либерального дворянства были проще. Они с удовольствием занимались винными откупами, например». Мать Андрея Николаевича и Вера Яковлевна помимо домашнего воспитания учились в Москве на женских курсах. «Какие-то „Коллективные уроки“ это называлось», – пояснил Андрей Николаевич. По его мнению, это было не профессиональное, а общее образование. Надежда Яковлевна единственная из сестер Колмогоровых получила высшее образование. Она закончила Петербургский женский медицинский институт.

Описание туношенского дома я снова заимствую из воспоминаний П. С. Кузнецова.

«Старинный барский дом постройки, вероятно, начала XIX в. принадлежал деду Андрея Николаевича... Якову Степановичу Колмогорову. В то время, когда я появился там, и еще несколько лет все было в полном расцвете. В конюшне были лошади (не помню сколько), на скотном дворе – коровы (не помню сколько)

исвой бык, которого звали Михей Потапыч; на дворе кудахтали куры, крякали утки и гоготали гуси. Не помню, какие звуки издавали индюшки, но индюк наливался багрово, распускал хвост и сердито бормотал. А в положенное время дня

иночи кричали два петуха, один молодой, другой старый.

Не был в запустении и сам дом, одноэтажный, но на высоком кирпичном фундаменте, с большими и маленькими комнатами с высокими окнами и высокими потолками (впрочем, это интересно для старых домов – потолки в разных комнатах одного и того же этажа были разной высоты), с полами крашеными и некрашеными, по-разному в разных комнатах скрипевшими под ногами, с раз-

личными чуланами и кладовками. Особенно гулко звучали шаги, если шли по длинному темному коридору (в части его, по-видимому, были какие-то пустоты под полом), рассекавшему дом вдоль и шедшему от залы до девичьей. Название „девичья“ многим теперь известно лишь по „Евгению Онегину“. А в колмогоровском доме были даже две девичьих. Впрочем, та комната, которую называли просто девичья, сохраняла, вероятно, название от времен крепостного права, а в мое время там никаких девушек не было. При мне девушки-прислуги жили в комнате, соседней с этой девичьей, которую называли или „та девичья“ или „маленькая девичья“. Из этой последней было три двери – в просто „девичью“, в „голубую комнату“ (там были комнаты, называвшиеся просто по цветам их стен или занавесей – „голубая“, „розовая“, „зеленая“) и в комнату Юлии Ивановны – бабушки Андрея Колмогорова и жены Якова Степановича Колмогорова.

Дом обращен был фасадом на север. По северной стороне были расположены и более парадные комнаты – кабинет, зала, гостиная. И именно в комнатах по северной стороне были камины. Их было в туношенском доме три. В остальных комнатах были голландские печи, а в голубой комнате (она выходила на юг), кроме того, – изразцовая лежанка.

Три террасы примыкали к дому: на севере – большая терраса, на нее вела стеклянная дверь из гостиной, на востоке – маленькая терраса, соединявшаяся стеклянной дверью с маленькой комнатой (эта комната так и называлась,

вней жила Вера Колмогорова), и на юге – столовая терраса, на которую выходила стеклянная дверь из столовой. Переднее крыльцо, через которое попадали

вдом приходящие и приезжающие, помещалось на западной, узкой стороне дома, а заднее – на восточной рядом с маленькой террасой. Через переднее крыльцо попадали в прихожую, а через заднее – в девичью. По четыре колонны возносилось над большой и над столовой террасами до крыши мезонина, а между этими колоннами над обеими террасами шли балконы, на которые можно было выйти через стеклянные двери большой комнаты северной и большой комнаты южной стороны мезонина.

Летом, в жаркие дни, на большой террасе обедали – дом заслонял солнце. На запад от дома был флигель – длинное одноэтажное здание (и тоже с чердаком, на который мы любили лазать), отделенное от дома дорогой, по которой въезжали, если приезжали не с юга, через рощу, как я приехал впервые, а с севера, от села. Между концом флигеля и северо-западным углом большого дома были расположены ворота, на ночь запиравшиеся. Во флигеле помещались две кухни, большая и маленькая (большая для работников, маленькая для хозяев),

где жили работники и работницы.

Вокруг дома и флигеля было два двора – передний и задний, – соединявшиеся воротами, три цветника, большой сад и огород. Передний двор был покрыт травой и не имел особенно парадного вида, задний же двор был совсем грязный: там было много навоза. На переднем дворе, помимо дома и флигеля, находились погреб, курятник (по восточной стороне), каретник и конюшня (по западной). Впрочем, когда я приехал, конюшня представляла собой продолжение каретника. Лишь потом, несколько дальше на юг, на краю переднего двора было выстроено новое здание конюшни. Я помню, как любили мы (но это уже позднее) играть

в каретнике в путешествия. Сколько там было интересных экипажей, помимо тех, что употреблялись на моей памяти: там была „колымага“, в которую следовало запрягать тройку, но на моей памяти запрягали лишь пару, и то ездили на ней очень редко; карета, в которой уже никогда не ездили на моей памяти; возок (я лишь потом узнал, что он так называется) – тоже как бы карета, но на полозьях и многое другое. Впрочем, как я узнал впоследствии от Ильи Ильича Толстого, игра в каретнике была любимым времяпрепровождением детей любой старой помещичьей семьи.

На заднем дворе помещались амбар, скотный двор и баня. В амбаре были сусеки, куда ссыпалась мука различных сортов, различная крупа. Я помню вкусный запах муки, только что засыпанной после мельницы! Скотный двор, длинный, с низкими и широкими окнами вверху под крышей. Помню, как иногда Вера брала меня туда вечером, осенью или зимой, когда задавали коровам корм. Она брала фонарь „летучая мышь“ (я тогда не знал еще, как он называется), я помню, как вкусно пахло пойлом с отрубями, помню, как мычали на разные голоса коровы.

Маленький цветник примыкал к дому с юга и образовывал полукруг. В нем росли розы, а вдоль стены дома – шиповник. Розовые кусты укутывали на зиму, и они представляли собой какие-то соломенные чучела. Были и другие цветы, всех не помню, но помню ясно анютины глазки. Впрочем, там были не только цветы, но и деревья – вдоль дома большие тополя выше дома, а вдоль забора, отделявшего цветник от переднего двора, ясени.

И именно этот цветник вспоминал я, когда много лет спустя, уже взрослым или почти взрослым (кажется, я тогда кончал гимназию, а может быть, уже кончил), написал такое стихотворение:

Золотые листья стройных тополей Покрывают землю ласковым ковром...

Как синеет небо средь нагих ветвей!

Как улыбкой светит старый, хмурый дом! Уж длиннеют тени. Низок солнца круг. Как тепло и тихо! Нет ни ветерка.

Иповерить трудно в близость снежных вьюг,

Иповерить трудно, что зима близка.

Акроме того, был большой сад. Его так и назвали, хотя никакого „маленького сада“ не было. Большой сад представлял собой обширный четырехугольник, близкий к прямоугольнику. Когда я стал старше, научился читать и читал различные детские повести, переводные с французского и с английского, где при большом помещичьем доме или замке обязательно был парк, я спрашивал, почему сад в туношенском доме нельзя назвать парком, мне отвечали, что парк должен быть еще больше. Впрочем, достаточно велик был и этот сад, в нем можно было заблудиться. Ограничен он был по всем сторонам прямыми аллеями. Несколько прямых аллей рассекали его в различных направлениях, иногда от одной стороны до другой, чаще же не насквозь, а выходя на какую-нибудь другую аллею. Каждая аллея большей частью состояла из одной породы деревьев. Было там две березовых, две еловых и две акациевых аллеи, была липовая аллея и различные другие. На-

звания аллей были порой условные. Липовую аллею иначе и нельзя было назвать, так как она была одна. Но березовой аллеей называли лишь ту, которая шла по восточной стороне сада. Шедшую по противоположной стороне, хотя ее тоже составляли березы, называли задней аллеей, так как она проходила вдоль заднего двора. И еловой аллеей называли самую длинную аллею сада, рассекавшую его насквозь, от юго-восточного угла, где была беседка, до середины задней аллеи. А если имели в виду другую еловую аллею, более короткую, где и елки были моложе и меньше, то говорили „та еловая аллея“ или „маленькая еловая“ и т. п. Рябиновой же аллеей называли ту, которая шла вдоль северной стороны сада, хотя рябины там были лишь в конце, а большую часть ее составляли тополя. Одна аллея называлась тигровой потому, что вдоль нее росли тигровые лилии. А вот как называлась аллея, где росли туи, я не помню. Только твердо знаю, что такого названия, как „туевая аллея“, не было. Между аллеями была глушь: лужайки, кустарники, заросли деревьев, сквозь которые было трудно продраться, а порой и отдельные большие деревья. Так, не образовывали аллеи очень крупные кедры.

Наконец, с юга от сада был большой огород. Я именно там узнал, что можно есть зеленый лук: помню, как он щипал мне язык, и сладкую морковь-каро- тельку».

И самые ранние впечатления Андрея Николаевича связаны с Туношной. Пожалуй, первое из них – об урагане. Андрей Николаевич говорил, что

это можно даже установить по каким-то метеорологическим данным. Кажется, это было в 1907 г. Я спал в голубой комнате, которая была обращена к ветру. И вдруг ко мне вбегают, хватают и переносят в гостиную, и как раз в это время бревно от сарая врывается в окно моей комнаты. Все население дома собралось в гостиной и там переждало ночь. А наутро мы пошли в сад смотреть на разрушения. Мне было тяжело пробираться через поваленные деревья, но я требовал, чтобы мы обошли весь сад и полностью увидели все беды, которые принес ураган.

Андрей Николаевич сохранил самые светлые, самые прекрасные воспоминания о своем детстве.

В моем раннем воспитании соединились, с одной стороны, обстановка богатого дворянского дома, а с другой – привычки либеральной интеллигенции. Скажем, я был обязан участвовать в «заготовке» дров. И мы ходили в лес, заготовляли вязанки дров, хотя дом был огромный и доля наших сучьев в отоплении была ничтожной. Привозили несколько подвод с огромными складами дров.

Сестры Колмогоровы принимали участие в революционном движении. В Туношне был даже гектограф, где печаталась запрещенная литература. И Вера Яковлевна, и Мария Яковлевна подвергались краткосрочным арестам. Вера

Яковлевна пробыла в Петербургском доме предварительного заключения несколько месяцев. Ее арестовали летом 1903 г. «Взяли» ее на сенокосе, где она с бабами гребла и ворошила сено (на семейство Колмогоровых сильное влияние оказывали идеи толстовства, следуя которым человек обязан был трудиться вместе с народом на его благо). При обыске дома становой попытался отворить дверь в зеленую комнату, где спал маленький Андрей (ему было три месяца). «Как можно, будет сквозняк, разбудите мальчика», – запротестовала Вера Яковлевна. Полицейские не решились нарушить покой ребенка, и при этом «какаято подпольная литература была спасена, будучи положена в мою колыбель».

Сколько всего переплетено в этом маленьком эпизоде!

Как учили детей в богатом дворянском доме, какие были книжки, игры, игрушки – об этом можно написать целый роман. Отложим подробный рассказ до следующего раза. Ограничусь немногим.

Никакого букваря не было. Не было такого, чтобы сначала была буква «Б», а потом «А», потом слово, составленное из тех букв, которые изучались ранее. Я смотрел, как читают старшие, и научился читать. Среди первых книг были «Четыре книги для чтения» Л. Н. Толстого. Хорошо помню, как мне читали Сельму Лагерлёф – «Рассказы о Христе».

Сельма Лагерлёф... Лауреат Нобелевской премии по литературе 1909 г. Сколько детских сердец напоила она добром своих книжек! Мы знали «Путешествие Нильса с дикими гусями». «Рассказы о Христе», возможно, узнают наши правнуки8.

Андрей Николаевич вспоминал рассказ о Христе и Иуде, которые по Сельме Лагерлёф были товарищами детства.

...Они лепили птиц из глины на берегу озера. И вдруг Христос увидел в озере отражение зари, полил своих птиц водой, и они стали розовыми. Иуда попытался сделать то же самое, но у него, естественно, ничего не получилось. Тогда он стал топтать христовых птенцов. А Христос сказал им: «Летите», – и они полетели...

Потом многие рассказы Лагерлёф А. Н. читал сам. Одна из первых прочитанных книг – Евангелие. Потом «Аленушкины сказки», «Каштанка», «Белый пудель», чуть позднее – «Маленькие дикари» Сетона-Томпсона. «Русские сказки Афанасьева были, но особенных воспоминаний у меня они не оставили. А вот былины русские – об Илье Муромце, Святозаре – начал воспринимать довольно рано. Ну и сказки Андерсена, конечно. И, разумеется, пушкинские сказки, которые читал уже сам».

Вера Яковлевна Колмогорова со своей подругой Матильдой Исидоровной Дубенской, заменившей мать Петру Саввичу Кузнецову, организовали в туношен-

8Писано в 1990 г. Я ошибся: спустя два года я купил на одном из «развалов» «Рассказы о Христе» Сельмы Лагерлёф – время неожиданно ускорило свой бег.

ском доме маленькую школу, где велось преподавание «по новейшим рецептам педагогики того времени». Когда Андрею Николаевичу было 5–6 лет, дети (кроме этих двух мальчиков в школу приходили окрестные ребятишки разного возраста) под руководством Веры Яковлевны стали издавать журнал «Весенние ласточки». Андрей Николаевич считал, что журналы могли сохраниться в семействе Кузнецовых. (Петр Саввич был самым энергичным «сотрудником» журнала.) Увы, повидимому, этого не произошло: я наводил справки, мне сказали, что пытались разыскать, но тщетно. Для «Весенних ласточек» маленький Андрей поставлял математические задачки. В этом журнале появилось первое математическое «открытие» Андрея Николаевича, подметившего закономерность:

1 = 12

1 + 3 = 22

1 + 3 + 5 = 32 1 + 3 + 5 + 7 = 42 и так далее.

Он неоднократно говорил, что это доставило ему первую творческую радость. Среди задачек, придуманных шестилетним Андреем, была задача о пуговицах – сколькими способами можно пришить пуговицу.

Пуговицы должны были сами себе пришивать. Так что задача, так сказать, происходила «из практики». Мне особенно нравились два способа – из двух параллельных черточек и крестиком. Вообще-то довольно много способов... Естественно, чтобы все дырочки были использованы: прямоугольный треугольничек с пустой дыркой не признавался, конечно.

Были и более стандартные задачи о встрече. Я помню, с картинкой было – о путниках, идущих навстречу, но, по-видимому, не выходящая из пределов вполне стандартных задач: где два путника встретятся. Я запомнил потому, что картинка была. Я рисовал: два домика, речка, путники идут по дорожке. Потому так ясно и помню до сих пор. Кажется, была логически неинтересная задача.

(В последней фразе – весь Андрей Николаевич: истина прежде всего.)

Петр Саввич вел литературный отдел, писал приключенческие рассказы в духе Жюля Верна. Всего, по воспоминаниям А. Н., вышло четыре номера журнала.

3. Москва. Гимназия Репман

С 1910 г. моя приемная мать В. Я. Колмогорова переселилась со мной в Москву... Я учился в Москве в частной гимназии

Е. А. Репман...

Из автобиографии А. Н. Колмогорова

Московские гимназии – еще одна тема, достойная самой тщательной разработки. Как много давали они своим ученикам, как много прекрасных воспоминаний сохранили воспитанники гимназий о своих школьных годах! Мужские гимназии Попова, Поливанова, Брюханенко, немецкая гимназия «Петер-Пауль