Фотографии (Из рассказов Приставкина "Трудное детство")Мы жили далеко от дома, я и моя сестренка, которой было шесть лет. Чтобы она не забывала родных,раз в месяц я приводил сестренку в нашу холодную спальню, сажал на кровать и доставал конвертик с фотографиями. _- Смотри, Люда, вот наша мама. Она дома. Она сильно болеет. - Болеет...- повторяла девочка. - А это папа наш. Он на фронте, фашистов бьет. - Бьет... - Вот это тетя. У нас неплохая тетя! - А здесь? - Здесь мы с тобой. Вот это Людочка, а это я. И сестренка хлопала в крошечные синеватые ладошки и повторяла:"Людочка и я, Людочка и я..." Из дому пришло письмо. Чужой рукой написано было о нашей маме. И мне захотелось бежать из детского дома куда-нибудь. Но рядом была моя сестренка. И следующий вечер мы сидели, прижавшись друг к другу, и смотрели фотографии. - Вот папа наш, он на фронте, и тетя, и маленькая Людочка... -А мама? - Мама? Где же мама? Наверное, затерялась...Но я потом найду.Зато смотри, какая у нас тетя. У нас очень хорошая тетя. Шли дни, месяцы.В морозный день, когда подушки, которыми затыкали окна, покрывались пышным инеем,почтальонша принесла маленький листок.Я держал его в руках и у меня мерзли кончики пальцев. И что-то коченело в животе.Два дня я не приходил к сестренке. А потом мы сидели рядом, смотрели фотографии. - Вот наша тетя.ПОсмотри, какая у нас удивительная тетя!Просто замечательная тетя.. А здесь Людочка и я... -А где же папа? - Папа? Сейчас посмотрим. - Затерялся, да? -Ага. Затерялся. И сестренка переспросила, подымая чистые испуганные глаза: -Насовсем затерялся? Шли месяцы, годы.И вдруг нам сказали,что детей возвращают в Москву, к родителям. Нас обошли с тетрадкой и спросили, к кому мы собираемся ехать,кто у нас есть из родственников. А потом меня вызвала завуч и сказала, глядя в бумаги: - Мальчик, здесь на некоторое время остается часть наших воспитанников.Мы оставляем и тебя с сестренкой.Мы написали вашей тете, спрашивали, может ли она вас принять. Она, к сожалению... Мне зачитали ответ. В детдоме хлопали двери, сдвигались в кучу топчаны,скручивались матрацы. Ребята готовились в Москву. Мы сидели с сестренкой и никуда не собирались. Мы разглядывали фотографии. - Вот Людочка. А вот и я. - А еще? - Еще? Смотри, и здесь Людочка.И здесь...И меня много. Ведь нас очень много, правда?

Приставкин А. Портрет отца Это случилось в войну. В нашей детдомовской библиотеке я случайно наткнулся на маленькую книжку. На обложке ее была фотография человека в меховой шапке, полушубке и с автоматом. Этот человек был очень похож на моего отца. Стащив книжку, я забрался в самый темный угол, оторвал обложку и засунул под рубаху. И долго там носил ее. Только иногда доставал, чтобы посмотреть. Конечно же, это должен быть мой отец. Третий год шла война, а я не получал от него даже писем. Я почти забыл его. И все равно я знал: это мой отец. Я поделился открытием с Вовкой Акимцевым, самым сильным парнем в нашей спальне. Он вырвал портрет из моих рук и решил: — Ерунда! Это не твой отец! — Нет, мой! — Пойдем спросим воспитательницу… Ольга Петровна посмотрела на оторванную обложку и сказала: — Нельзя портить книги. И вообще я не думаю, чтобы это был твой отец. Зачем его будут печатать в книжке? Ты сам подумай. Он же не писатель? — Нет. Но это мой отец! Володька Акимцев не отдал портрет. Он спрятал его и сказал, что я просто хочу похвастать и он не отдаст мне обложку, чтобы я не занимался ерундой. Но мне нужен был отец. Я перерыл всю библиотеку, отыскивая вторую такую книжку. А книжки не было. И я плакал по ночам. Однажды Володька подошел ко мне и заявил, усмехаясь: — Если это твой отец, ты должен за него ничего не жалеть. Не пожалеешь? — Нет. — Нож свой отдашь? — Отдам. — И компас? — Отдам. — А новый костюм поменяешь на старый?..— И протянул измятую обложку.— Бери. Не нужно мне твоего костюма. Может, и вправду...— В глазах у Володьки была зависть и боль. Его родные жили в Новороссийске, занятом фашистами. И у него не было никаких фотографий. "Сибирские повести" "Человеческий коридор"

30-05-2010

Приставкин А. Сибирские повести Приставкин А. Сибирские повести>Человеческий коридор

Война в нас лежит глубоко, как неразорвавшаяся ржа­вая бомба, в которой, однако, цел детонатор. Недаром же на страницы газет то и дело выплескивается наша старая военная боль, то в виде воспоминаний, или в поисках дру­зей, родственников. У меня от войны осталось невероятное чувство беско­нечности ее и голода. В сибирской деревне Зырянка, мы эвакуировались туда детдомом, в самые голодные дни мы копались в мерзлой земле, в рытых-перерытых грядах, разыскивая хоть что-нибудь. Чаще это были капустные корни, в счастливые дни попадалась морковь, Но только позже я узнал, что моя сестренка голодала не меньше меня, потому что старшие девочки, измучен­ные недоеданием, отбирали у нее единственный маленький хлебный паек. Чтобы не умереть с голоду, она вставала по ночам и ела из аквариума живых рыбок. Однажды ее пой­мали и побили. Что я могу рассказать о войне после этого... Так все и было: один детдом, другой, третий, всего их было пять или шесть. Вдруг я оказывался под Москвой, а потом на Кавказе в воровской шайке, а потом в колонии. Потом еще и еще где-то. Сейчас даже странно думать, что все это было именно со мной.

Время от времени я учился, конечно плохо, в моих знаниях не было последовательности. По этой же причине я не запомнил ни одной хорошей школы или учителя. Или предмета. Только помню те школы, где меня накормили хлебом. Да был один техникум, в который забрались, ког­да увидели за окном что-то съедобное. Но это оказались муляжи, всякая снедь, сделанная из воска. Кажется, от­чаянию нашему не было конца, но мы перетопили воск и продали его. Возможно, свою первую прочитанную книжку я тоже украл. Я вдруг начал читать, и книги заняли в моей жизни больное место. Я их и крал, и выпрашивал, а в Томилин­ском детдоме под Москвой я дорвался до крошечной биб­лиотечки, первой библиотеки в моей жизни, я не знал, что они бывают. Я ее всю вызубрил назубок, до последней брошюрки. Темными вечерами без дров и света нашим любимым занятием было пересказывать прочитанные книги. Среди ребят попадались талантливые пересказчики, иная книга, вроде «Отверженных» Гюго, рассказывалась с продолже­ниями около месяца. Я сейчас даже точно не могу сказать, прочел я ту или иную книгу или же слышал ее в таком устном варианте.

До сих пор я сохранил первое чувство открытия, почти чу­да от тех вечеров и книг. Я знаю и убежден, что никакое искусство, ни кино, ни телевидение не может сравниться по воздействию с настоящей литературой, тем более заме­нить ее. Но, конечно, не книги, а жизнь была нашим главным учителем. Плохие ученики исключались из нее так же, как в школе. Приходилось все запоминать, чтобы выжить. Я много сейчас знаю из того, что мне не надо было знать. Как обмануть рыночную тетку, выдать кусок деревяшки за мыло, открыть гвоздем замок, и всякое такое. Такова была жизнь, в ней уживались самые противо­речивые вещи, в войну все было обнажено, все видно: чест­ность, спекуляция, жульничество, страдания. И все это на­капливалось в нас — и блатной жаргон, и военные пронзи­тельные песни, и слухи, и тоска, живая наша боль по дальней, почти призрачной встрече с живыми нашими отцами. Не было в нас единственно трагичности, какой-нибудь обреченности, что ли. Мы жили так, как могли. Как жили все. Мы считали такую жизнь единственно возможной, другой мы еще не знали и знать не могли. Это я сейчас понимаю, что было скверно, и пропасть тогда можно было запросто, так что никто бы не хватился и не спросил тебя. Да и спросить-то было не с кого. Слу­чалось, иные пропадали, каждый отвечал сам за себя. Но вот что я знаю очень хорошо: люди, старшие, взрос­лые, очень разные простые люди много раз помогали нам в трудные минуты. Война проявила в нашем народе лучшие его черты, гуманизм, жертвенность, и это не просто слова. Я полон глубокого чувства ко всем нашим людям, которые в глухие и смертельные годы проявили высшую форму человечнос­ти — любовь к детям, чьи бы они ни были. Первые эва­куационные поезда были для детей, и первая американская тушенка тоже. Это главное, что я вынес от войны, и что считаю главной чертой военного времени. Наелся же впервые и досыта я, кажется, году так в со­рок девятом, и почему-то не запомнил, как это произошло. Я  уже  тогда  работал.   Мне  было  пятнадцать. Вообще-то нашему поколению не приходилось сильно мучиться, выбирая себе дорогу. На первом плане были соображения чисто материальные, нужно было кормить себя и учиться. У детдомовцев же вообще путь в жизнь лежал через ремесленное училище, завод, вечернюю школу или техни­кум. Я не миновал его, но работать я начал раньше, когда мне было двенадцать лет. Потом, в четырнадцать лет, когда судьба забросила меня на Кавказ под Серноводск, мыл я банки на консервном заводе в станице Осиновской. С пятнадцати лет устроился в радиолабораторию при одном авиационном исследователь­ском институте, и это место на многие годы стало моим прибежищем, почти домом. Мы тогда встретились в прихожей отдела найма и увольнения четверо: Костя Мамков, Васька, Лемарэн и я. Это была настоящая дружба. Костя был старше нас года на три, сирота. Он любил подшучивать над нами, любил оперную музыку. Работа его, моториста, была потруднее нашей, в техникуме он си­дел  позади  и   почти  всегда   спал. Лемарэн был сыном посла, рано умершего. Имя Лемарэн расшифровывалось так: Ленин-Маркс-Энгельс. Выл и чистюля и гордец, впоследствии из него вышел хороший пилот гражданской авиации. Васька был физкультурник, среди нас он считался самым сильным и красивым. Сейчас он инженер и у него двое детей. Но, пожалуй, тяготел я больше к Лемарэну, мы часто встречались, я бывал в его семье. Про его брата, Димку, я однажды написал в газете, материал назывался: «Здравствуй, Димка!» Кто-то сказал, что все люди делятся на три категории. На донкихотов; на тех, кто любит хлеб с маслом, и еще на тех, кто хочет быть донкихотами, но любит хлеб с мас­лом. Наверное, последние из них самые многочисленные, но не о них я мечтал писать. Мне близки те самые донкихоты. Димка и Лемарэн из их числа. Сейчас я окончил роман «Голубка», и там — главная героиня — девушка из породы тех же людей. В них я вижу смысл нашей жизни, в таких вот странных, отре­шенных,   непрактичных,   отдающих  жизнь  за  свою идею. Таким был и Костя Мамков. Недавно он погиб в авиа­ционной катастрофе. Так совпало, что вертолет, на котором летел Костя, вел еще один мой друг, летчик Юра Гарнаев. С Гарнаевым мы выступали в самодеятельности, играли, читали стихи. Тог­да же я написал первые свои стихи, и самое первое из них называлось: «Друзья». В нем, в очень шуточной форме, я представлял, как мы встречаемся через двадцать лет знаменитостями. Косте я пророчил не меньше, чем хоро­шего певца. Действительно, эта встреча произошла через двадцать лет, на похоронах Кости.... Мы тогда собрались все. Мы стояли в фойе небольшого клубика, как раз того самого, где мы почти десять лет играли в драмкружке с Гарнаевым. У нас были одни бо­тинки на двоих. Мы стояли и тихо разговаривали о жизни и о работе. Юра Гарнаев чудом спасся в этой катастрофе, через год или два за свои дела летчика-испытателя он получил Зо­лотую Звезду. А   тогда   он   сказал   мне: — Зайди как-нибудь. Когда уляжется это. Я тебе рас­скажу про Костю и про этот полет. Он, знаешь, вел Себя как герой. Мои первые стихи так же плохи, как и искренни. По­надобилось полных десять лет, чтобы опубликовать одно из них в центральной печати. А потом еще несколько лет, чтобы написать первые небольшие рассказики. Их-то я и считаю началом своей литературной работы. Не трудно заметить, что в рассказанной мной биографии все люди, с которыми я встречался, все мои друзья зани­мают существенное место. В этом я и вижу смысл этой биографии, без этих всех людей я ничего собой не пред­ставляю, они для меня моя жизнь и мои книги. Я служил в армии, закончил литературный институт. Потом я уехал в Сибирь, в Братск. Очевидно, профессия строителя не сходна с первой моей работой авиационного радиста, ни, тем более, с профессией литератора. И все-таки я устроился работать на стройке в котлован. Мне было двадцать восемь лет. Понимаете, в том-то и дело, что мне захотелось посмот­реть мое поколение, как говорится, в новом качестве, на новостройках Сибири. Самый естественный путь такого ро­да — это жить и работать вместе с остальными. Так я и сделал. Я писал об этих людях, а потом из написанного сложи­лась эта сибирская книга. Теперь я написал роман и, наверное, прощаюсь с моей сибирской темой надолго, если не навсегда. Меня ждут мои детдомовцы, Костя Мамков, Гарнаев, многие друзья, о которых я еще не успел рассказать.

Николай Петрович часто бывал в спальне ребят,  Пел   песни,   рассказывал   разные истории. Но больше говорил о своем сыне и родном городе Волоколамске. Мы все знали, что Волоколамск он оставил по распоряжению районо и что сын его, настоящий советский командир, бьет фашистов. Когда в интернате чего-нибудь остро не хва­тало, ребятасразу узнавали об этом. Николай Петрович в такие дни приходил особо подтянутый, и бесцветные губы его сжимались.

— А знаете, ребята, сколько у нас будет хлеба после войны? Мягкого, чудесного... Милые мои мальчишки, у нас будут подаваться к столу пол­ные тарелки хорошего хлеба! Уж тогда мы отъ­едимся за всю войну.

И нам до предела было ясно, что завтра не дадут даже наши легковесные порции. Потому что нет в интернате ни кусочка этого самого хлеба. Тогда мы шли на наши огороды, разгребали снег и из промерзлых грядок выковыривали капустные корни, прочные и безвкусные, как веревки. Ред­кому счастливцу попадалась морковь. И в один из таких дней самый маленький из ребят, Соко­лик, задумчиво сказал:   Кончится война, у нас будет много-много

капустных корней...

Шла лютая зима сорок первого года. Однаж­ды Николай Петрович сказал строго, присажива­ясь на чьей-то кровати:

—  А знаете, ребята, мы после войны все го­рода заново отстроим. Чудесные у нас будут горо­да... И никаких военных следов, как бы сейчас ни глумились захватчики,

И мы поняли, что сдан фашистам родной го­род Николая Петровича.

Стоял леденящий январь. В темный вечер, когда мы уже ложились спать, в черноту спальни пришел Николай Петрович. Сел и, ни слова не го­воря,   притих.   Квадратными   льдинками  белели окна, и видно было, как от них шел пар. И вдруг Николай Петрович сказал:

— А после войны вернутся домой наши,,. У кого отец, у кого сын. И какие бы вести мы ни получали, мы обязательно дождемся... Милые мальчишки, ведь мы обязательно должны дож­даться их...

Казалось, что в спальню вошла еще большая чернота. И все же мы видели, знали, что сидит Николай Петрович, поджав белые губы, строгий, как у могилы сына. И мы ничем не нарушили этой траурной тишины.