- •Лекция 2 происхождение философии
- •1. Современные концепции происхождения философии
- •2. Общеисторические предпосылки происхождения философии. Феномен интуиции
- •3. Конкретно-исторические условия возникновения философии. Феномен веры
- •4. Становление гетерогенного типа духовной жизни людей. Феномен знания
- •5. Возникновение философии. Феномен мудрости и рефлексия над ней
- •6. Заключение
3. Конкретно-исторические условия возникновения философии. Феномен веры
Нашей задачей становится теперь ответ на вопрос: имеется ли какая-то единая последовательность исторических событий, которая к VI веку до новой эры приводит к возникновению философии? Чтобы понять эту единую закономерность, попытаемся обособить историю становления цивилизаций в тех регионах Старого Света (в Индии, Китае и Греции), где эта цепочка оказалась успешно реализованной, и полностью абстрагируемся от тех случаев, когда эти процессы оказались либо надолго затянувшимися, либо прерванными, например, на стадии возникновения «предфилософских» идей.
Сколь искусственным и формальным ни казался бы на первый взгляд такой исследовательский прием, он сразу же обнаруживает весьма любопытные исторические совпадения.
ВIV—II тысячелетиях во всех этих трех регионах начинается вторая, теперь уже городская стадия становления цивилизаций. В Индии в долине Инда возникает высокоразвитая городская культура, названная историками цивилизацией Хараппы. По территории она превосходила аналогичные цивилизации Древнего Египта и Двуречья и ничуть не уступала им по своему развитию. Об этом свидетельствуют такие признаки, как плановая застройка городов, наличие двух- и даже трехэтажных зданий, развитое ремесленное производство и торговля, наличие искусства и письменности. На Балканском полуострове в III—II тысячелетиях складывается сначала Минойская цивилизация (на Крите), а затем и Микенская — на других островах и в материковой части Греции. Минойская и Микенская цивилизации отличаются множеством дворцовых хозяйств и мощными цитаделями, развитым бюрократическим аппаратом и письменностью, ремеслом и богатым искусством. Раскопки обнаруживают здесь, например, на острове Тире, мощеные улицы и трехэтажные здания с богатыми росписями. Все земли обычно делились на две категории, одна из которых находилась в частном владении, а другая — в общинном. Примерно в это же время складываются первые прогогородские цивилизации и в Китае. Особое место среди них занимал раскопанный в Хэнани «великий город Шан», как его именуют древнейшие «гадательные надписи», найденные там же. Во всех трех регионах государственное устройство имело сходные черты. Это сходство выражалось в наличии более или менее деспотической царской власти, частых конфликтах и практиках временных объединений, а также в стремлении нарождавшейся знати поставить под свой контроль остальных граждан, в роли которых выступали свободные земледельцы — главы патриархальных семей.
В течение второго и на переходе к первому тысячелетию все эти первые городские цивилизации погибают. Начало упадка в хараппской культуре относится к XX—XIX векам, и к XVI веку упадок обнаруживается уже в весьма выраженных формах. В Греции начало упадка микенской культуры относится к XIII веку, а последний дворец погибает в конце XII века. Цитадели разрушаются. Крупные монументальные постройки исчезают. Замирает городская жизнь, и ослабляется государственный контроль, хиреет торговля, и, наконец, исчезает даже письменность. На рубеже II и I тысячелетий погибает и государство Шан в Китае. На его месте поначалу складывается сравнительно большое, хотя и непрочное государственное образование, которое носит название Западного Чжоу, но и его история в VIII веке завершается, и на том же месте возникает множество самостоятельных государств.
Поначалу историки чуть ли не единодушно объясняли этот факт внешними причинами, в первую очередь нашествием чуждых племен — арийских племен в Индии, вторжением в Грецию с севера Балканского полуострова дорийских племен и мощным давлением варварской периферии на территорию Западного Чжоу в Китае. Но к настоящему времени у археологов и историков складывается все более твердое убеждение в том, что среди причин и обстоятельств, вызвавших во всех этих регионах упадок культуры, на первом месте (и по времени, и по существу) стоят внутренние процессы. Внешние климатические и тектонические катастрофы, конфликты с соседями и миграционные волны лишь накладываются на внутренние слабости, истощая внутренние резервы и придавая всей совокупной ситуации трагически неотвратимый характер и смысл.
Первые цивилизации оказались неустойчивыми по многим причинам. Очаги производящей экономики нуждались в защите от внешних, разрушительных воздействий, какой бы конкретный характер они ни носили. Но сложившаяся власть при всей ее кажущейся централизации была слишком слабой, чтобы консолидировать внутренние силы как для противодействия природным стихиям, так и для защиты от натиска чуждых племен и тем более мощных межплеменных союзов. Деревенские общины были внутренне едины, но кроме начинающейся кооперации, вызванной зарождением ремесла и обмена, прочных связей между собой еще не имели. Тем более слабыми были «неформальные» связи между индивидами, принадлежащими к разным деревенским общинам. Все это в совокупности и определило постепенное ослабление и конечную гибель первых цивилизаций.
Что же касается так называемого «вторжения» чуждых племен и «завоевания» ими тех территорий, на которых располагались первые цивилизации, то, как нам представляется, подлинный смысл этих событий по сути дела еще не осмыслен. Первый шаг в приближении к пониманию общей картины перемен был сделан археологами. Какое-то время тому назад значение «завоеваний» и «вторжений» явно преувеличивалось, поскольку им отводилась решающая роль как в разрушении старых цивилизаций, так и в последующем возрождении и принципиальном обновлении тех цивилизаций, которые пришли им на смену. Факты заставили внести существенные коррективы в эту картину. В первую очередь обнаружилось, что наиболее интенсивные миграционные процессы происходят во всех трех регионах слишком поздно, чтобы приписать им решающую роль в гибели первых цивилизаций, но слишком рано, чтобы отвести им такую же решающую роль в непосредственном рождении тех цивилизаций, в недрах которых и возникает философия. Проникновение дорийских племен на территорию Греции начинается в XIII веке. Окончание миграционных процессов внутри греческого мира и установление межплеменной стабильности приходится на X век. А новый цивилизационный подъем начинается только в VIII веке. Вполне сопоставимы с этим хронологические вехи проникновения арийских племен в Индию (XII—X века) и становления Магадхско-Маурийс-кой эпохи (середина первого тысячелетия). Временные границы наиболее интенсивного варварского давления в Древнем Китае более размыты, но и здесь временной интервал между гибелью Западного Чжоу (VIII век) и особо интересующей нас эпохой Чжаньго (VI—IV века) остается весьма значительным. Хронологические уточнения позволяют сделать вывод, что содержанием этого относительно самостоятельного периода в истории Древней Индии, Греции и Китая являются не столько демографические катаклизмы (бурные миграционные процессы), сколько крайне медленные и постепенные этнические преобразования, имеющие исключительно важный социальный смысл — переход к новому этапу стабильных взаимоотношений в общественной жизни людей. Таковы факты, установленные современной наукой и положившие конец упрощенным представлениям о возникновении цивилизаций второй волны. Но есть еще две особенности у этого п е -реходного по сути дела периода, последствия которых концептуально еще не оценены.
Характеризуя этнические трансформации, исследовательская мысль практически совсем не задумывается над тем, что этнические взаимодействия всегда избирательны. Очаги цивилизаций первой волны были окружены первобытными племенами. И поскольку сложившаяся хозяйственная жизнь деревенской общины была в принципе несовместимой с жизнью первобытной общины, постольку их этническое взаимодействие носило исключительно внешний, либо силовой, либо основанный на взаимном интересе случайный (например, обменный) характер. Но дорийцы, арии и цюаньжуны, а также племена ди, принадлежащие к «скифскому миру», были преимущественно скотоводческими по характеру своей хозяйственной жизни, сочетающими пастушеский образ жизни с относительной (временной) оседлостью, собирательством, а иногда и с земледелием. Для коренного населения ослабленных и угасающих цивилизаций первой волны они, конечно же, были «чужеродными пришельцами», «варварами» и поначалу наиболее страшной угрозой. Но не забудем, что само коренное население вело «полуземледельческий, полупастушеский» образ жизни, в принципе вполне совместимый с образом жизни пришельцев. Различие между коренным населением и пришлыми племенами было различием между двумя типами цивилизаци-онного становления, способными к внутрихозяйственному взаимодействию и на этой основе сначала к этнокультурному, а затем и к социально-политическому единению. Если с этой точки зрения посмотреть на так называемые «темные века» и кажущиеся хаотическими процессы «смутного времени», то общая картина всего переходного периода приобретает закономерный и позитивный смысл — смысл стихийной и глубинной подготовки нового цивилизационного подъема. Именно в этот период, по крайней мере, в тех трех регионах, о которых у нас идет речь, закладываются объективные и субъективные предпосылки цивилизаций иного, радикально обновленного типа.
Цивилизации первой волны были еще внутренне гомоген-н ы: они вырастали на едином хозяйственном (земледельческом) основании, по отношению к которому пастушество, а точнее говоря, стойловое содержание скота, всегда оставалось вспомогательным, спонтанно вырастающим видом хозяйствования. Столь же спонтанно, по мере нарастающей необходимости, складывалось ремесленное производство, возникала торговля, а по всей вероятности, и система так называемой царской власти. И, наконец, в качестве субъективного основания в это время повсеместно выступает один и тот же интеллект оседлого земледельца и интуиция как способ его непрерывного обновления.
В процессе переходного периода столь же стихийно начинает складываться новое внутреннее, но уже гетерогенное основание, на котором в дальнейшем и начинают бурно развиваться цивилизации второй волны. Исходным элементом этого основания становится разнородность хозяйственной жизни нового этнического целого. «Пришельцы» принесли с собой столь же длительно и спонтанно складывавшиеся навыки и опыт кочевого скотоводства, выросшего из пастушеского способа жизнедеятельности. Перекочевав в местность, экологически выгодную для земледелия, пришельцы встали перед необходимостью либо перенимать опыт оседлого земледелия, либо искать новые экологические ниши, более благоприятные для сочетания земледелия со скотоводством, но уже не кочевого, а полупастушеского типа. Оптимум и был найден в переходе к более интенсивным способам земледелия (например, с использованием тяглового скота и железного плуга) в сочетании, например, с овцеводством. Вторым элементом этого же основания становятся ремесло и торговля. Разнородность хозяйственной жизни делает их специализированными формами личностного бытия, ориентированными на организацию элементарного и эквивалентного обмена между продуктами пастушества и земледелия. И, наконец, еще одним элементом складывающегося единого основания становится новый тип власти, внутренне разнородной по своему существу и потому возможной только через стихийно складывающуюся согласованность действий разных людей, живущих рядом друг с другом, заинтересованных друг в друге, но принадлежащих к существенно отличающимся друг от друга социальным общностям.
Второй особенностью интересующего нас переходного периода являются изменения в сфере субъективного отношения к тем переменам, которые произошли в реальной жизни людей.
Духовный мир кочевника, перешедшего к пастушескому образу жизни, отличался от духовного мира оседлого земледельца целой совокупностью черт, порожденных той средой его природного обитания и созданной его далекими предками культуры, в которую индивид был постоянно погружен. Если последовать за типологией восприятий, разработанной Леруа-Гураном, то способ восприятия пространства кочевником-скотоводом придется отнести к промежуточному типу. Это был «статический» и одновременно «маршрутный» тип. С первых и до последних дней своей жизни скотовод находил себя внутри одного и| того же циклически повторяющегося и в этом смысле неизменного Мира, — посреди бескрайней степи, над которой простиралось безбрежное небо. Но этот кажущийся вечным и бесконечным Мир не был для него внешним и чуждым: вслед за своим стадом передвигался и сам кочевник, ощущая себя составной частью этого мира и одновременно прокладывая по своему выбору и разумению путь от одного пастбища к другому.
Своеобразным был и интеллект кочевника-скотовода. В своих главных чертах он тоже занимал промежуточное место между интеллектом первобытного охотника и интеллектом оседлого земледельца. С первым его соединяла зависимость от жизни рода и родовой памяти, со [ вторым — сезонная оседлость и индивидуальная (семейная) активность пастушеского периода жизни. Но устойчивость родовой жизни скреплялась уже не только ритуалом, но еще и необходимостью периодических массовых перекочевок и связанной с этим организованностью и суровой дисциплиной. Спонтанная готовность соблюдать внутреннюю дисциплину поведения диктовалась и другими жизненными обстоятельствами (например, длительной засухой или падежом скота), оставлявшими в качестве единственной возможности для выживания всего рода набег на соседние оседлые народы и насильственный захват созданных ими благ. Такой способ существования постепенно и неуклонно выковывал не только стихийную дисциплину мышления, его внутреннюю логику, но и способность принимать на веру родовые представления о началах жизни рода и пределах космического бытия. Опора на веру и обусловленная жизнью рода внутренняя дисциплина («родовая логика») индивидуального мышления отличают этот тип интеллекта и от мифомышления (с его опорой на доверие и «логику» воображения), и от интеллекта оседлого земледельца.
Не бывает, конечно, ни «чистого» мифомышления, ни таких же «чистых» типов интеллекта оседлого земледельца или кочевника-скотовода. В реальной жизни между ними всегда остается множество переплетений и переходов. Эти переходы и сплетения всегда были и будут, по-| скольку принципиальная возможность для них исторически предзадана в едином для всего человеческого рода устойчиво сохраняющемся алгоритме «знак — совместное переживание — предмет культуры — память». Именно эта, ставшая обязательной и универсальной структурообразующая связь создает ситуацию свободы в ее социально обусловленных трансформациях и в разнообразии вариантов чувственности и мышления. Но эта свобода всегда ограничена, будучи обусловленной массовым взаимодействием людей, характером их жизнедеятельности, региональными (в том числе экологическими) условиями и, наконец, длительностью того времени, в течение которого все эти факторы воздействуют друг на друга. Об этом приходится помнить, и это приходится понимать, поскольку феномен веры в его генезисе до сих пор в достаточной мере не осмыслен. На наш взгляд, теоретически феномен веры следует столь же строго отличать от феномена до-верия, характерного для мифомышления, сколь строго в концептуальном смысле приходится различать религию и мифологию. Но в практическом отношении субъективный мир кочевника остается в полном смысле этого слова религиозно-мифологическим.
Суть и смысл всего переходного периода в Древней Индии, Греции и Китае заключается именно в том, что там сложились объективные и субъективные предпосылки для интенсивного и длительного по времени формирования новых этнических общностей. Активную роль при этом пришлось играть индивидам с самым разнородным жизненным опытом, с существенно разным интеллектом и весьма различающимися способами восприятия...прежних Миров. Но отныне, здесь и сейчас, приходилось жить вместе, жить в одном и том же существенно усложнившемся Мире и искать для этого Мира совершенно новые ориентиры.