С.М. ДАНИЭЛЬ ИСКУССТВО ВИДЕТЬ

С.М. ДАНИЭЛЬ ИСКУССТВО ВИДЕТЬ

ББК 85.14 Д18

Рецензенты

М. М. Алленов, В. К. Кагарлицкий

Художник Л. А. Зыков

Искусство видеть искусство

Никакое предисловие не сделает книгу лучше, тем более когда она удалась. Предисловие нужно не книге, а лишь читателям, точнее, тем из них, которые предполагают, что понимать искусство можно научиться по некоей универсальной схеме.

Времена меняются. Мы начинаем отвыкать от мысли, что у сложных нравственных и культурных проблем есть только одно, и к тому же правильное решение. С другой стороны, наше искусствоведение еще сохраняет, к сожалению, репутацию не столько науки, сколько занимательной новеллистики о художниках, картинах и о том, как «научиться понимать» искусство.

Слишком долго на лекциях и в популярных брошюрах утверждалась наивная система рекомендаций «как смотреть картины». Вероятно, в свое время это было полезно. Искусствоведение как бы вело экскурсию по векам

истранам, скорее просвещая зрителя, нежели заставляя его мыслить.

Ксожалению, искусствознание в высоком и истинном смысле, искусствознание как наука любителю живописи пока не слишком знакомо. Книга ученого — историка или теоретика искусства — еще воспринимается как путеводитель по занимательным лабиринтам художественной жизни, а не как произведение, имеющее ценность вполне самостоятельную.

Между тем — я глубоко убежден в этом — помочь в понимании искусства может лишь общение с человеком, мыслящим серьезно и независимо, не склонным заигрывать с читателем, а говорящим с ним на равных. И говорящим не общие истины, а то, что думает он сам.

Разумеется, всякая, в том числе и наша, наука имеет свою методологию, свою систему терминов, свой теоретический фундамент. Но в нынешнем веке даже точные науки учитывают в своих результатах характер личности исследователя. Выводит математические формулы или смотрит в микроскоп живой человек. При этом, разумеется, он старается свести свою индивидуальность к минимуму, стремясь к высокой объективности.

Наука об искусстве, конечно, тоже взыскует объективности. Но парадокс ее в том, что без ярко выраженной субъективной точки зрения она перестает быть наукой. Ибо личностное переживание предмета искусства — необходимая составляющая его исследования. Исследователь искусства обязан анализировать и собственное эмоциональное отношение к нему.

ИСКУССТВО ВИДЕТЬ ИСКУССТВО

Именно поэтому для читателя книги, желающего в самом деле серьезно разобраться в структуре картины, в принципах ее восприятия, так важно, чтобы автор был конкретной личностью, чтобы он угадывался за каждым суждением, чтобы уровень его размышлений был к тому же достаточно высок. Именно в этом — уважение к читателю, к читателю, уставшему от прописных истин и обезличенных рецептов.

Художник, как известно, пишет картину порой не один год, а готовится он к этому всю предшествующую жизнь. Зритель в музее редко тратит на нее более десяти минут. Конечно, зритель вдумчивый, наделенный сердцем и умом, к картине не раз вернется, но все же, согласитесь: как мало находим мы времени на общение с произведением живописи. Сколько отдал нам художник! А сколько мы вкусили от его щедрого дара, от его каторжнбго труда?

Искусство требует нечеловеческого мужества. Сотни художников проживают жизнь в безвестности и трудах, и только единицы создают произведения действительно бессмертные. Множество картин, некогда восхищавшие зрителей, не выдержали испытания временем и вызывают ныне в лучшем случае лишь снисходительное любопытство. Тайна высокой художественности открывается не сразу, не сразу становится ясно, чему в искусстве уготована воистину вечная жизнь. Но в любом процессе есть своя логика, свои — пусть еще не вполне ясные — законы, свои точки отсчета, свои критерии ценности.

И если с самого начала не признать ту очевидную мысль, что постижение этих проблем дело чрезвычайно трудное, требующее терпения, любознательности и серьезности, не стоит надеяться, что искусство откроет нам свои сокровенные тайны и принесет ту радость, которую мы от него ждем.

Мы привыкли к мысли, что хорошее, настоящее искусство — понятно людям. Конечно, «Гамлет» Шекспира и при первом чтении увлекает даже не слишком искушенного читателя (тем более зрителя в театре). Какой захватывающий сюжет, какие страсти, какие мучительные сомнения, какой клубок противоборствующих сил, какой скорбный и гордый финал! Но ведь это только самый верхний слой трагедии. Каждый, кто перечитывал «Гамлета» в разные периоды своей жизни, перечитывал в разных переводах, а то и прикасаясь к оригиналу, соотнося трагедию с собственным нравственным опытом, все глубже погружался в этот бесконечный мир, обымающий, чудится, все боли и радости людские. И в конце концов задавал себе вопрос: как же сотворено это чудо? Потому что увидеть внешнюю суть произведения искусства и даже восхититься им, это еще не значит его понять. Тем более понять в самом серьезном смысле, сочетая проникновение в тонкости мысли с живым, интуитивным, даже подсознательным постижением тайн художества, которые превращают встречу с искусством в тот самый «праздник, который всегда с тобой».

Общение с искусством — это ведь прежде всего новое общение с самим собою. Музыка властно врывается в нашу душевную жизнь, недаром же

бытует расхожее выражение о «звучащих струнах души» — банальность, как известно, если и не сестра истины, то все же сохраняет к ней известную близость. Поступками литературных героев меряют иные люди собственные поступки, а люди взрослые отыскивают в прозе и поэзии отдаленные и тонкие созвучия своим размышлениям, эмоциям, радуются ассоциативным совпадениям, психологическим открытиям, познавая себя, а через себя — мир в прошлом, минувшем и настоящем.

Иное дело — картина. Не так уж просто соотносится она с внутренним миром человека. Конечно, она (я говорю о классической, так сказать, традиционной картине, о которой в основном и идет речь в книге С. М. Даниэля) в большой степени отражает тот видимый мир, в котором обитает человек. И эта ее способность созидать убедительное подобие реальности обладает совершенно завораживающим действием. С древности и до наших дней останавливается зритель перед изображением, восхищенный способностью художника сотворить на плоскости иллюзию мира.— то крохотного его фрагмента, то царственно огромного пространства.

Но это наивное восхищение понятно. Во-первых, написать вполне профессионально то, что нас окружает, дело не простое, требующее умения и мастерства. Во-вторых, подавляющее большинство зрителей начинает свое открытие живописи именно с простодушного восхищения, постигая красоту мира через его гармоничное воспроизведение на полотне. Иное грустно, грустно, что чаще всего здесь отношения зрителя с картиной, собственно говоря, и заканчиваются. И проникновение в ее тайны подменяется поверхностной эрудицией, сиречь знанием событий истории искусств, даже порою и эволюции стилей. В сущности, не так трудно научиться отличать бурную патетику мастеров барокко от строгой и взвешенной линеарности классицистов. Но это путь к накоплению знаний, а не к пониманию, не к совершенствованию визуально-интеллектуального восприятия, которое одно способно сделать зрителя и картину счастливыми собеседниками, которые говорят и «не могут наговориться».

Автор вполне точно определил тему книги: «как восприятие искусства превращается в искусство восприятия». Разумеется, нельзя надеяться на то, что каждое значительное произведение искусства обретает зрителя столь же одаренного, сколь его создатель. Но если бы история искусства не имела талантливых 'зрителей (в их числе были и чуткие любители, и литераторы, и художники, обделенные подлинным даром, но способные разглядеть этот дар у своих собратьев, и профессиональные искусствоведы), искусство попросту задохнулось бы. И воспитуя в себе уважение к нему и стремление понять его подлинные, а не поверхностно-банальные ценности, мы тем самым создаем атмосферу, в которой оно способно жить и дышать.

Картина может вести с ленивым и нелюбопытным зрителем коварную игру: открыв несложную драму, вызвать сочувствие к персонажам, восхитить красивыми и гармоничными сочетаниями красок и потом как бы захлопнуть дверцы перед усталым взглядом.

Другие искусства — не статичны, они каждый миг дарят новые впечатления. Даже самая сложная музыка, вконец утомившая слушателя, остав-

ИСКУССТВО ВИДЕТЬ ИСКУССТВО

ляет надежду, что следующий аккорд внесет желанное разнообразие в слишком сложный и мнящийся монотонным звуковой поток. Кажущийся поначалу скучным, роман может на следующей странице подарить нежданный поворот сюжета. Картина же вся перед вами. Она не меняется, даже если зритель просидит перед нею недели и месяцы. Меняться надобно зрителю, в нем, и только в нем происходит процесс, который, обогащая его глаза и душу, позволяет увидеть все в том же холсте нечто совершенно незнакомое; это «незнакомое» входит в сознание благодарного зрителя, и возникает диалог, когда и уйти от картины жаль, и так хочется на этом же обретенном языке «поговорить» с другими картинами. Поверьте, это великий душевный труд. И осознание серьезности его — обязательное условие для чтения книги С. М. Даниэля.

Нынче привычную структуру канонической истории искусства раскачивают бурные ветры переоценок, возрождаются вычеркнутые из истории имена, уходит догматическое отрицание авангарда, двадцатый век открывается зрителю во всем многообразии своей культуры. Сейчас слишком легко увлечься новым, если не знать, что большая часть этого нового — просто неизвестное старое или — что совсем уж печально — элементарное и упрощенное повторение прошлого. Увлечение переоценками иногда заставляет забывать, что главное достоинство мыслящего человека — «свое суждение иметь». Здесь есть лишь одно лекарство — знание. У Тютчева есть поразительная Ьтрофа: «Блащён, кто в наши дни победу // Добыл не кровью, но умом, // Блажен, кто точку Архимеда // Сумел сыскать в себе самом». Именно в медлительном и серьезном проникновении в суть и структуру освященных временем художественных ценностей может современный человек найти нравственней и интеллектуальный фундамент для собственных независимых суждений, найти «точку Архимеда» в калейдоскопе сегодняшней культуры, вместе драматичной и суетной, где истинное так часто заслоняется мнимым.

Длинная жизнь, прожитая произведениями искусства, сама по себе еще не гарантирует их высокого, абсолютного художественного качества. Посредственные произведения были всегда. Но картина, просуществовавшая века, обретает совершенно особую ценность — историю своего восприятия. Общественный вкус разных времен по-разному на нее реагировал. В книге Даниэля рассматривается подробно и точно эволюция восприятия изображения (например, иконы). Тщательнейшим образом реставрированная среда обитания иконы — в храме, в сознании человека, во всей структуре средневекового мышления — дает читателю представление об удивительной многозначности произведения искусства. Утрачивая с течением времени одни функции, она обретает новые, но для просвещенного человека прежние качества иконы остаются в ее, так сказать, «генетическом коде»; и, глядя на средневековое изображение, он будет видеть его в своеобразной ауре былого восприятия, слышать умолкнувшее эхо давних эмоций, сравнивать их с собственными эмоциями. И это лишь один путь «вхождения» в искусство, кстати сказать, вовсе не только средневековое.

Дело в принципиальном историзме взгляда да картину. Знание того,

как виделась она в пору своего появления, как менялось отношение к ней, вооружает зрителя благотворной уверенностью в том, что и его видение — вовсе не окончательное, что познание продолжается, что знание влечет за собою сомнение и что это вовсе не плохо.

Читатель — быть может, с некоторым удивлением — узнает из книги, что картина гораздо моложе живописи. Это очень важное суждение не случайно акцентировано автором. Картина появилась на определенном историческом этапе, точнее, на определенном этапе формирования личности, когда возникла необходимость и возможность прямого и интимного диалога личности художника и личности зрителя (в пору Возрождения). Думаю, это существенный исторический урок: общение зрителя с картиной уже тогда — пятьсот лет назад — требовало определенной нравственной зрелости. Пятьсот лет длится этот диалог. И можем ли мы вести его сегодня, не зная, как он менялся в течение веков?

Конечно, в книге нет подробной истории общественного вкуса. Но она заставляет постоянно помнить, что искусство видеть картину эволюционировало вместе с искусством ее создания. Оба эти искусства были в сущности неразрывны. Перестав быть неотделимой частью художественной структуры храма, обретя автономию, самодостаточную ценность, способность вступить в диалог со зрителем, картина вошла во дворцы, особняки, даже в те же храмы в совершенно новом — независимо-художественном — качестве. Жизнь картины среди людей, для людей, в споре и гармонии с ними — непростой процесс. И автор совершенно прав, уделяя ему особое внимание. Не зная истории этого процесса хотя бы в самых общих чертах, нынешний зритель не сможет оценить смелости одних и робости других живописцев, драмы непонимания или — что порой еще хуже — недопонимания современниками великих мастеров. Социально-нравственная среда обитания картины в ее историческом движении — явление, нашим искусствоведением не рассматривавшееся. И зритель, несомненно, будет благодарен автору, заставившему его задуматься об этих проблемах. Таким образом, и сегодня мы сможем, глядя на старые полотна, поразмышлять о собственной ответственности и перед ними, и перед новыми, современными нам картинами, которые когда-нибудь тоже станут историей.

Мне кажется очень важным, что в книге о нашей профессии — искусствознании — говорится с достоинством и серьезностью. У нас часто считается хорошим тоном говорить о художестве как бы имперсонально, историк искусства словно выступает в роли суфлера, неслышно подсказывающего зрителю его собственные мысли. Но разве может в полной мере выполнить свою задачу специалист, не чтящий свою профессию?

Я уже говорил, что история искусства многим обязана одаренным зрителям. Существует расхожее мнение, что искусство, мол, хорошо само по себе, разговоры о нем, даже самые завлекательные, ничего не прибавят. Глубокое и опасное заблуждение, опасное потому, что вычеркивает из нашей духовной жизни важнейшее звено — способность осознавать движение собственных эмоций. Вспомним, сколько раз, восхищаясь (или негодуя) перед произведением искусства, мы мучительно ищем слова для выражения своих