Эпилог. Смерть смерти

Миллионы людей жаждут бессмертия, но при этом не знают, чем занять себя в дождливый воскресный вечер.

Сьюзан Эртц

Я долго ждал, чтобы сообщить вам действительно плохую новость о старении.

И теперь, с дрожью в голосе, я информирую вас о том, что у вас, вероятно, есть герпес. И, еще вероятнее, он есть у вашей матери. И у вашего отца.

Не падайте в обморок: я говорю не о том герпесе, который весной выскакивает у вас на губах. Я говорю о разновидности герпеса, который имеет прямое отношение к старению нашей иммунной системы.

Итак, что это за напасть? Вирусов герпеса существует великое множество, включая ветрянку, опоясывающий лишай и тот самый герпес на губах «от поцелуев». Но есть и другая, гораздо более распространенная его разновидность, присутствующая в организме по меньшей мере половины всех взрослых американцев, но обычно не вызывающая никаких симптомов. Большинство людей даже не знают, что носят в себе этот вирус.

Он называется цитомегаловирусом180 (ЦМВ). Звучит как нечто из области научной фантастики, однако ЦМВ вполне реален: это один из самых распространенных и универсальных вирусов, способных инфицировать человеческий организм. Благодаря своему огромному геному ЦМВ способен атаковать фактически все виды человеческих клеток. Обычно он кажется довольно безобидным и тихо сидит внутри нас, никак себя не проявляя (иногда он может вызывать мононуклеозоподобный синдром, но это происходит достаточно редко). Но на деле он далеко не безвреден. «Есть некоторые свидетельства того, что ЦМВ способен приносить некоторую пользу, когда мы молоды, например поддерживать иммунную систему в состоянии повышенной боевой готовности, — говорит Янко Николич-Зугич, ведущий специалист по старению иммунной системы из Аризонского университета. — Но когда мы перестаем быть молодыми, он начинает причинять только вред».

Проблема проистекает из того, как функционирует наша иммунная система — и как она стареет. Задача нашей иммунной системы — защищать организм от патогенных микроорганизмов и чужеродных веществ. Когда в наш организм попадает инфекция, мы вырабатываем Т-клетки, предназначенные специально для борьбы с этой конкретной инфекцией. Эти Т-клетки производятся в тимусе (или вилочковой железе) — губчатом органе, расположенном примерно в середине грудной клетки. Если вы когда-нибудь были в хорошем французском ресторане, вы, вероятно, видели тимус в меню под названием «сладкое мясо» (или ris de veau). Но, как вы могли догадаться, примерно после наступ­ления 20 лет наше собственное «сладкое мясо» начинает атрофироваться и в конце концов перерождается в жировую ткань. Это одно из первых, чего мы лишаемся с возрастом, причем лишаемся почти полностью. Это кажется достаточно странным для такого важного органа, но таково старение: самое важное страдает в первую очередь.

Такая инволюция тимуса необратима. В конечном итоге тимус перестает реагировать на новые инфекции, хотя у нас сохраняются армии Т-клеток, которые помнят инфекции, атаковавшие нас в прошлом.

То есть в молодости наша иммунная система способна справиться практически с любым незнакомым патогеном, а в пожилом возрасте нас может убить даже самый маловредный микроб или вирус — если мы никогда не сталкивались с ним раньше. Наглядным примером может служить мой дед, который, несмот­ря на свое крепкое здоровье, умер от последствий обычной инфекции мочевыводящих путей. Именно из-за старения иммунной системы пожилым людям так важно делать прививки от гриппа: хотя респираторные инфекции официально не относятся к числу возрастных заболеваний, в действительности они убивают больше людей, чем болезнь Альцгеймера, и особенно часто затрагивают людей пожилого возраста.

Главная причина, почему ЦМВ представляет собой проблему, объясняет Николич-Зугич, заключается в том, что этот вирус оттягивает на себя значительную часть мощности нашей иммунной системы — подобно тому, как онлайн-игра вашего ребенка занимает почти весь трафик интернет-канала и лишает вас возможности посмотреть любимый сериал на стрим-ТВ. «Этот единственный вирус может задействовать половину ресурсов вашей иммунной системы, — говорит он. — Инфицированные им люди в среднем живут на три-четыре года меньше. Однако люди сосуществуют с ЦМВ на протяжении сотен тысяч лет. И коэволюция между этим вирусом и нами поражает».

Как хороший эволюционный партнер, ЦМВ мирно существовал в человеческом организме до тех пор, пока люди не начали жить дольше. Однако по мере увеличения продолжительности нашей жизни он превратился из партнера в монстра: оказалось, что в долгосрочной перспективе он ослабляет нас и делает уязвимыми не только к инфекциям, но и к другим возрастным заболеваниям. Подобно вражеским оккупантам, он повышает уровни воспаления в организме пожилых людей и делает их более восприимчивыми к болезням. Предполагается, что ЦМВ провоцирует развитие доклинических форм сердечно-сосудистых заболеваний181, он поражает эндотелиальные клетки, выстилающие внутреннюю поверхность кровеносных сосудов, и вызывает их воспаление, что в конечном итоге приводит к формированию атеросклеротических бляшек (в которых этот вирус часто и обнаруживают).

Короче говоря, это похоже на партизанскую войну[37], о которой сам Николич-Зугич знает из первых рук, поскольку родился и вырос в некогда коммунистической Югославии. После краха СССР его страна на глазах начала распадаться на части, и Николич-Зугич понял, что если он хочет посвятить свою жизнь науке, то это следует делать в каком-нибудь другом месте. Он уехал в Соединенные Штаты и поступил в Университет Тафтса в Массачусетсе; его приютила у себя еврейская семья, которой его собственный отец во время Второй мировой войны помог бежать от нацистов. В конце концов он получил место в Университете Аризоны и занялся изучением иммунной системы. Мы познакомились с ним, когда он председательствовал в дискуссии, посвященной возможным методам предотвращения старения иммунной системы, хотя достижение этой великой цели сделает его безработным специалистом.

Эта дискуссия проводилась в рамках очередной конференции SENS. Такие конференции с 2003 г. организует Обри ди Грей, бородатый любитель пива и по совместительству пророк бессмертия. Конференция обсуждает исследования, которые могут помочь ди Грею реализовать его сложную программу антистарения на практике. Если вы помните, SENS расшифровывается как «Стратегии достижения незначительного старения», и эта программа родилась на свет в результате однажды снизошедшего на ди Грея прозрения[38].

По его мнению, единственный способ достичь настоящего долго­летия — изменить фундаментальную человеческую биологию, чтобы на клеточном уровне мы стали больше похожи на 500-летних моллюсков, 200-летних китов или 30-летних беременных землекопов, не знающих, что такое старение. Простые манипуляции с метаболизмом, которые были и остаются доминирующим направлением исследований, в лучшем случае добавят нам всего несколько лет жизни, считает он. (Причем голодных лет!)

Первые конференции SENS собирали в основном неформалов от науки, но постепенно начали привлекать респектабельную и авторитетную ученую публику, включая Николича-Зуглича. На этой сессии с докладами выступили два известных исследователя, работающие над конкурирующими методами выращивания новых тимусов в человеческих организмах. Пока ни тот ни другой метод не дал обнадеживающих результатов, но работа только началась.

Сам ди Грей заметно эволюционировал со времени своего звездного выступления в программе «60 минут». Теперь это больше не бородатый неформал из пивного паба, выдающий безумные пророчества о грядущей тысячелетней человеческой жизни. И он больше не имеет никакого отношения к Кембриджу, из которого его уволили за то, что он выдавал себя за университетского преподавателя. Это дало ди Грею бо́льшую свободу, но решающую роль в его жизни сыграло то, что у него появились деньги на финансирование настоящих исследований.

Это случилось благодаря его матери, которая в начале 1960-х гг. прозорливо приобрела два дома в лондонском пригороде Челси. В 2011 гг., на момент ее смерти, они стоили больше $16 млн, которые и достались ее единственному сыну. Часть этих денег ди Грей потратил на покупку дома в лесах Лос-Гатос в Калифорнии, где теперь живет несколько месяцев в году со своими двумя подругами, несмотря на то что по-прежнему находится в браке. («Все знают, что я многолюб», — сказал он мне.)

На остаток своего наследства он создал фонд SENS, что дало ему возможность тестировать свои идеи в лабораториях. Для ди Грея это стало важным шагом: его всегда упрекали в том, что он не занимается «грязной» научной работой, ограничиваясь чистым теоретизированием. По его прикидкам, имеющихся у него денег должно хватить на пять лет экспериментов. И одним из самых любопытных проектов, профинансированных на деньги его матери, стал проект по выращиванию нового тимуса.

На конференции был представлен интересный доклад о мексиканской пещерной саламандре под названием аксолотль, способной выращивать отрубленные конечности вплоть до правильного количества пальцев на лапах. Если бы мы сумели овладеть такой способностью к регенерации, мы бы забыли не только о том, что такое смерть, но и о порезах на пальцах. Неудивительно, что те же мексиканские саламандры буквально пропитаны теломеразой. (К сожалению, в дикой природе этот вид находится на грани вымирания — вот вам и долголетие!)

Любой науке требуются чудаки, неформалы и еретики. Только время покажет, прав ли Обри де Грей или нет. Уже имеются некоторые признаки, что он может быть не совсем сумасшедшим. С одной стороны, он немного скорректировал свой подход к проб­лемам старения и теперь делает ставку не только на стратегии реинжиниринга фундаментальной клеточной биологии, изложенные в его первых манифестах, но и на все виды регенеративных биотехнологий, часть из которых представляются вполне реализуемыми. Кстати говоря, проект по выращиванию нового тимуса может быть не таким уж фантастическим, как кажется.

В апреле 2014 г. европейские ученые сообщили о том, что им удалось вырастить новые функционирующие тимусы у старых мышей путем восстановления генетического механизма, который в норме выключается с возрастом. Исследование было проведено в рамках профинансированной Евросоюзом масштабной исследовательской программы ThymiStem182, целью которой является разработка методов регенерации вилочковой железы у людей с поврежденной иммунной системой. Учредители программы имели в виду онкологических больных, однако ее результаты могут найти более широкое применение в лечении пожилых людей. Первый ключевой этап программы был пройден очень быстро. Поэтому идея, что вскоре — еще при жизни читателей этой книги — мы сможем выращивать или заменять наши изношенные старые органы новыми, — уже не кажется такой безумной.

В вечернем пабе пиво и беседа текли рекой. Мало кто из присутствующих, казалось, сомневался в том, что однажды старение и смерть будут побеждены, а технологии позволят решить все остальные наши проблемы. Спорить было рискованно, если, конечно, вы не хотели быть причисленным к лагерю так называемых смертников (deathists). Все собравшиеся сетовали на скудное финансирование исследований долголетия.

Мы уже живем в мире, где биотехнологии позволяют вернуть к жизни наших обожаемых домашних любимцев: в один из дней, во время ужина под сводами обеденного зала в Квинс-Колледже, сидевший рядом со мной финансист из Кремниевой долины продемонстрировал мне фотографии своей клонированной собаки. Я ему позавидовал. Напротив нас сидели два парня явно моложе 30 лет. Они вместе снимали квартиру в Лондоне и занимались разработкой какой-то важной компьютерной программы, то есть писательским делом XXI века.

— Зачем вы сюда пришли? — поинтересовался я. — Вы слишком молоды, чтобы думать о старости.

Они посмотрели на меня, как на сумасшедшего.

— Мы пришли сюда, потому что мы хотим остаться молодыми! — сказал один из них. — Разве вы бы этого не хотели?

С этим трудно было поспорить. Кто бы отказался остановить свои биологические часы, скажем, лет в 30?

Но большинство докладов конференции ясно давали понять, что смерть вряд ли собирается капитулировать в ближайшее время. Черт, да мы пока не научились выращивать даже нормальные тимусы — крошечную простую железу, состоящую всего из трех-четырех типов клеток! (Ни один из регенерированных до сих пор тимусов не функционирует должным образом.) Как же мы сумеем удержать от умирания весь человеческий организм? Пока я делаю все от меня зависящее, чтобы не слишком деградировать и сохранить себя в приличной форме, хотя вряд ли решусь подписать контракт на криогенную заморозку. Я не уверен, что хочу вернуться к жизни в том состоянии, в котором я буду пребывать на момент смерти.

Вся правда в том, что не существует никакого «секрета» старения и никакого «лекарства» от него (мне приходилось объяснять это всем своим друзьям, которые пытались выпытать у меня «тайну»). Наука о старении уже собрала вместе многие части этого пазла, однако, перефразируя фразу Филиппа Рота, мы до сих пор не знаем, что изображает эта картина — битву или кровавую резню? Хотите узнать секрет борьбы со старением? «Используйте это, или вы это потеряете» — это самое проверенное и эффективное правило, которому вы можете следовать.

Наутро после конференции, с еще затуманенной головой после выпитого накануне пива, я влез в переполненную электричку и плюхнулся на единственное свободное место, которое оказалось рядом с одним из моих вчерашних приятелей по пабу Сандипом Диллоном. Сандип — участник конференции и весьма примечательная личность. В 20 с небольшим лет он стал самым молодым покорителем «Семи вершин» (самых высоких пиков на каждом континенте, включая Эверест). В 1996 г. на Эвересте произошел ряд трагических событий, описанных в книге Джона Кракауэра «В разреженном воздухе», а Сандип не дошел 400 м до вершины и повернул назад, похоронив на обратном пути своего спутника по восхождению. Недавно ради интереса он пробежал «Марафон в песках» — забег на 250 км в пустыне Сахара. Он служил военным врачом в британской армии в Ираке и Афганистане, а в настоящее время работает врачом скорой помощи и сотрудничает с одним медицинским стартапом.

Как вы уже поняли, он провел немало времени, находясь на грани, между жизнью и смертью. Я спросил у него, что он думает о конференции, и он сразу же заговорил о последнем докладе, в котором рассматривались последствия всех вышеуказанных геронтологических изысканий в свете глобальных проблем.

Организаторы SENS поручили демографу из Колорадо Рэндаллу Куну рассмотреть различные сценарии увеличения продолжительности жизни и их возможное влияние на рост мирового населения — главное возражение, выдвигаемое против исследований в области долголетия. Сначала хорошая новость: если речь идет о том, чтобы увеличить продолжительность жизни людей, скажем, до 100, 120 или даже 150 лет, мировое население вырастет не так уж сильно — что вполне логично, поскольку, каким бы здоровым вы ни были, в 100-летнем возрасте вы не будете рожать детей.

Но цель SENS — не немного увеличить продолжительность жизни людей и немного улучшить их здоровье. Цель программы — подарить людям сотни лет жизни с отличным, юношеским здоровьем. Самый оптимистичный сценарий предполагает, что менопауза будет наступать у женщин намного позже, если будет вообще. Поэтому женщина в среднем сможет иметь четверых-пятерых детей на протяжении своего более долгого срока жизни вместо сегодняшних двоих. И вот в этом случае кривая роста населения резко взмоет вверх.

Согласно Куну, численность мирового населения уже приближается к «своего рода плато» на уровне 10 млрд. Даже небольшое увеличение продолжительности жизни на 10–20 лет добавит к этой цифре еще пару миллиардов. Но если программа SENS окажется хоть сколько-нибудь успешной, Кун прогнозирует рост мирового населения до 17 млрд уже к 2080 г. А если добавить к этому уравнению отсрочку репродуктивного старения — например, если люди смогут жить в два раза дольше и иметь детей на протяжении почти всей своей жизни, — к 2117 г. на нашей планете будет жить более 100 млрд человек. Согласитесь, эта цифра действует отрезвляюще.

Не стоит забывать и про экономические аспекты. С одной стороны, Кун считает, что такое метадолголетие будет выгодным в экономическом плане, поскольку мы получим массу квалифицированных работников с поистине многолетним опытом, которые смогут работать лет до 100, а то и больше. Продуктивность труда в расчете на душу населения существенно вырастет. К сожалению, из-за повышенного спроса цены на продукты питания и энергоносители достигнут «космических» уровней183: Кун прогнозирует цену на нефть не ниже $1000 за баррель.

Также возникает вопрос, как прокормить эти миллиарды людей? Можно предположить, что, если мы разработаем технологии для подобного продлевания жизни, нам не составит труда придумать, как вырастить или произвести достаточно еды. И, возможно, вновь превратить пустыни в цветущие сады.

Но я не был уверен в последнем, как и Сандип. Он видел вой­ну и не хотел бы жить на планете, где 10–20 млрд людей конкурируют за крошечные клочки плодородной земли и скудные запасы ископаемого топлива. А что произойдет с океанами? С климатом? Никто из нас не верил, что технологии позволят человечеству решить эти глобальные проблемы приемлемым образом. Я все больше начинал склоняться к мысли, что при всей неприглядности старения бессмертие — не такая уж хорошая идея.

И за всем этим крылось еще больше горькой иронии. Вышеупомянутая конференция собрала мятежников от науки, неутомимых искателей, жаждущих изменить мир своими открытиями, подарив людям поистине божественное долголетие и здоровье. Но у меня в голове неизменно крутилось известное высказывание великого физика Макса Планка: «Наука движется вперед от похорон к похоронам».

Это значит, что наука делает шаг вперед только тогда, когда старое поколение ученых вместе со своими догмами уходит со сцены. Но если ученые научатся побеждать старение, они перестанут стареть и умирать (можно держать пари, что они первыми воспользуются плодами своих трудов). Как же тогда будет происходить научный прогресс? Что, если бы Алексис Каррель со своими фальшивыми бессмертными клетками прожил еще 50 лет? Мы бы до сих пор свято верили в его псевдодогму, а Лен Хейфлик по-прежнему трудился бы в подвале института Вистар, ломая голову над тем, почему его клеточные культуры погибают одна за другой?

Ближе к делу: что, если ваш босс никогда не уйдет на пенсию? Вы готовы ходить в его заместителях до 99 лет?

Когда мы прибыли в Лондон, Сандип проводил меня до нужной мне линии метро, и мы распрощались. Суббота в Англии — футбольный день, поэтому метро и электрички были переполнены футбольными болельщиками в полном обмундировании, употребившими изрядное количество популярного средства для продления и улучшения жизни под названием пиво. Их совершенно не волновали вопросы смерти и старения — впрочем, как и большинство из нас бо́льшую часть времени. Для них было гораздо важнее, сделает ли сегодня «Челси» «Арсенал» или нет. Или как выиграть в завтрашнем матче по гольфу у своего старого приятеля Джона, который обычно разделывает вас в пух и прах.

И я вспомнил поразившую меня мысль, недавно вычитанную мной у философа Эрнеста Беккера: «Мысль о смерти, страх перед ней184, как ничто другое преследует человека как биологическое существо. Эта мысль лежит в основе всей человеческой деятельности, направленной в значительной мере на то, чтобы преодолеть неизбежность смерти, избежать ее, отрицая каким-либо образом то, что является конечной судьбой».

Другими словами, почти все, что мы делаем, до некоторой степени мотивировано знанием того, что однажды мы умрем. Вот почему мы пишем книги, ходим в церковь, рожаем детей, прыгаем с шестом в 70 лет, увольняемся с надоевшей работы и путешествуем по «Тихоокеанскому хребту»[39]. И делаем все остальное. Как очень точно заметил Стив Джобс: «Смерть есть двигатель изменений в нашей жизни». Мысль о смерти заставляет нас жить и действовать.

К моему удивлению, уик-энд с соратниками Обри ди Грея покачнул мою прежнюю непоколебимую уверенность в том, что вечная молодость и долгая жизнь — это однозначно хорошо. Если предыдущая встреча с ди Греем пробудила во мне скорее оптимистичное любопытство, то теперь меня одолели сомнения. Разговор с Сандипом не выходил у меня из головы. Какой мир мы хотим создать?

Разумеется, я хотел бы жить долго и наслаждаться жизнью, как в молодости. Это было бы здорово. Но гораздо больше я хочу этого для моей собаки Лиззи. Я всегда думал, что она умрет намного раньше, чем Тео. В юности она отличалась своевольным нравом и почти не поддавалась дрессировке, постоянно убегая от меня в лес за оленями и другими зверьми. Я опасался, что рано или поздно она попадет под колеса машины — обычная судьба гончих собак. Хотя тут было одно «но»: в свое время я спас ее от смерти. Ее владелец привез ее к ветеринару (не к нашему доктору Сейну), чтобы усыпить из-за совершенного ею особо тяжкого преступления — она загрызла йоркширского терьера. Я сказал, что возьму ее к себе на месяц, который в конце концов превратился в 12 лет. Поэтому все прожитые Лиззи с момента ее спасения годы я рассматривал как «дополнительное время».

На самом деле мы все сегодня получаем в подарок такое «дополнительное время» — подумайте о поколении своих бабушек и дедушек, которые умерли в 50–60 лет. После смерти Тео я был готов к худшему: как показывает большое количество исследований, когда один из супругов умирает, другой часто вскоре следует за ним, а мои собаки были практически старой супружеской парой. Поэтому я смягчил свои правила, разрешив Лиззи есть со стола и научив ее выпрашивать корочки от пиццы. По крайней мере, она ест, сказал я себе. Все равно ей недолго осталось жить на этом свете.

Оказалось, что она обожала корочки от пиццы, — и превратилась в очень настырную и умелую попрошайку. И она продолжала жить. И жить. И жить.

На ее 13-й день рождения я купил два сочных стейка и поджарил их на гриле — один для нее, другой для себя. Через пару дней я отвез ее к нашему ветеринару, доктору Сейну, на обследование. «Тринадцать! — воскликнул он, обращаясь к Лиззи. — Это настоящий рекорд. Поздравляю вас, девушка!»

Все ее анализы были в норме, сердце работало хорошо. Она полностью подтверждала слова Тома Кирквуда о том, что «мужчины умирают, а женщины продолжают жить». Я подумал, что, возможно, Ниру Барзилаю следует заняться изучением собак-долгожителей на предмет выявления у них генов долголетия, потому что моя собака явно имела какую-то защиту, предохранявшую ее от рака, от которого умирает большинство собак в этом возрасте.

Лиззи, мягко говоря, была немолода. Ее морда почти полностью поседела, так что она напоминала собачье привидение. Прохожие останавливались на улице и с удивлением спрашивали: «Сколько ей лет?» Совершенно незнакомые люди подходили к ней, чтобы погладить, а иногда наклонялись, целовали ее в поседевшую голову и молча уходили, не говоря мне ни слова, с мокрыми глазами. Я любил ее больше, чем когда бы то ни было.

На практическом уровне наша совместная жизнь замедлилась. Теперь путь по лестнице от нашей нью-йоркской квартиры на пятом этаже на улицу и обратно занимал куда больше времени, но Лиззи все равно успешно с этим справлялась. Иногда во время утренней прогулки она переходила на неустойчивую рысь и даже пыталась резвиться, а в другие дни вяло ковыляла до собачьей площадки, делала свои дела и тут же поворачивала домой. (Она всегда диктовала наш маршрут.) Вскоре после того, как ей исполнилось 13 лет, она пережила страшный период — она почти потеряла чувство равновесия и ходила как пьяный моряк (неврологическое расстройство, причина которого неизвестна). Я смотрел на нее со слезами на глазах и ничем не мог помочь, но в конце концов проблема исчезла сама собой.

Но при этом она получала большое количество корочек от пиццы, особенно на последнем этапе моей работы над этой книгой. Я бы без всяких колебаний клонировал ее, будь мне это по карману. Кроме того, как предупредил меня тот любитель собак из Кремниевой долины, с которым я познакомился за ужином в Квинс-Колледже, клонированная собака — это совершенно другое животное. Если бы ученые придумали способ, как дать собакам вечную жизнь, я бы немедленно сделал это для Лиззи.

Что касается меня, то я решил продолжить заниматься своим здоровьем. Поэтому примерно через год после моего первого визита я вновь пришел на прием к доктору Нейту Лейбовитцу. Приемная была заполнена такой же разношерстной толпой иммигрантов и уроженцев Нью-Йорка. Мои показатели холестерина изменились несильно — одни снизились на несколько пунктов, а другие, наоборот, немного выросли. Но Лейбовитц сиял. «Поздравляю вас!» — воскликнул он и написал на моих анализах «Превосходно!».

Что же его так обрадовало?

Более пристальный взгляд показал: у меня уменьшилось количество опасных «мопедов», перевозящих «плохой» холестерин ЛПНП в моих артериях (то есть маркеров А по В). Одновременно с этим у меня увеличилось количество «чистильщиков» — частиц ЛПВП большого размера, способных впитывать и даже отрывать от стенок сосудов весь накопившийся мусор и доставлять его в печень для переработки.

Лейбовитц хотел знать, каким образом мне удалось добиться такого улучшения: принимал ли я Welchol, как он рекомендовал? Нет. Рыбий жир? Изредка. Но я стал больше ездить на велосипеде, чтобы угнаться за своим отцом. Я даже нашел себе компанию единомышленников, с которыми мы совершали регулярные велопрогулки; хотя я подозревал, что результаты могли бы быть куда более впечатляющими, если бы эти заезды не завершались хорошей кружкой пива. Кроме того, мне удалось полностью отказаться от гамбургеров и картофеля фри, которые я раньше очень любил.

Как бы то ни было, мои усилия не пропали даром. Плюс ко всему я похудел почти на 4 кг, что уже было большим достижением. «Иногда достаточно просто обратить чуть больше внимания на то, что вы едите и как живете, чтобы кардинально изменить ситуацию к лучшему», — сказал он. Это была чистая правда. «Вы здоровы», — вынес он окончательный приговор.

В каком-то смысле это можно сказать и о Лиззи. Сейчас, когда я пишу эпилог к этой книге, стоит поздняя осень 2014 г., на улице стемнело и льет дождь, а рядом со мной сидит Лиззи и не сводит глаз с корочек от пиццы на моей тарелке. (Наверное, следующим шагом после гамбургеров мне нужно отказаться от пиццы.) Разумеется, эти аппетитные корочки предназначены именно ей. Недавно мы отпраздновали ее 14-й день рождения — 100-летний юбилей по человеческим меркам, неплохо для такой крупной собаки. Она по-прежнему самостоятельно поднимается по лестнице на наш пятый этаж и иногда посреди ночи прыгает ко мне на кровать.

Как ей это удается? Может быть, она одарена собачьими генами долголетия а-ля Ирвинг Кан, которые успешно защищают ее от рака, убившего ее брата? Или же сыграло роль то, что в процессе работы над этой книгой я много узнал о диетах и отчас­ти ограничил ее питание — только качественные натуральные продукты, но без излишеств, как в диете балтиморских обезьян-долгожителей? Или этому способствовал тот факт, что практически каждый день на протяжении всей ее жизни мы вместе совершали пробежки, длительные прогулки или туристические походы? То есть она прилежно следовала правилу «используйте это, или вы это потеряете»?

Или, возможно, ее долголетие — чистая случайность, выпавший ей в жизни счастливый билет? Если бы существовали такие таблетки, которые подарили бы ей дополнительные три-четыре года жизни, я заплатил бы за них любую цену. Но когда такие таблетки будут созданы, боюсь, что будет уже слишком поздно.

Как она чувствует себя внутри этого старого тела? Будучи вполовину моложе ее (по собачьим меркам), я не могу себе это представить. Иногда она резвится, как щенок, носясь по дому со своими пищащими игрушками, а в другие дни едва переставляет свои негнущиеся лапы. Большую часть дня она спит. Она спит очень много, так что время от времени мне приходится подходить и проверять, дышит ли она.

По утрам она медленно просыпается, долго зевает и потягивается, после чего — обычно когда я пью кофе — садится напротив и, мягко виляя хвостом и заглядывая мне в глаза, дает понять, что пора отправляться на прогулку. Я отставляю свою чашку с кофе, беру поводок, и мы с ней идем гулять по ее любимому маршруту вдоль реки, вместе вдыхая волнующие утренние запахи пробуждающегося мира. Каждый день для нас — это подарок.