Русская литература и культура 1 (Радищев)

Гончарова О. М. Опыт европейской философии и традиции русской духовности в творческих исканиях А. Н. Радищева // Гончарова О. М. «Власть традиции» и «новая Россия» в литературном сознании второй половины XVIII века. СПб., 2004. С. 130–216.

Раздел 1. Философское мышление А.Н. Радищева и его реализация в художественном пространстве-времени [в сокращении].

Определяя роль и место Радищева в русской культуре, сегодня мы с полным правом полагаем, что это был прежде всего крупнейший мыслитель европейского уровня, интеллектуал, писатель-философ. Его философские рефлексии представлены русскому читателю в текстах, обладающих двойственной природой. Радищев, излагает основные вопросы философских концепций Просвещения не в специальных философских трудах или текстах, а в художественных высказываниях. Его произведения отчетливо соотносятся с традициями популярной для века Просвещения философской прозы, например – рационально-просветительским романом. Наиболее значимые семантические и структурообразующие элементы такого типа текстов – это особое соотношение плана выражения и плана содержания, т. е. идеологического и реально изображенного; прямая связь с актуальными философскими идеями своего времени; использование схемы путешествия, испытания, даже эксперимента; аллегорический способ изображения, вплоть до иллюстративности.

Неслучайно и Радищев обозначает условность своего повествования в «Путешествии»: «Зимою ли я ехал или летом, для вас, думаю, равно. Может быть, и зимою, и летом». Тем не менее, фактология имеет для него принципиальное значение: философия XVIII века с ее пристальным вниманием к естеству, реальности, зримости резко противопоставила себя абстрактному умозрению и схоластике предшествующей философии. Собственно Просвещение и состояло в осмыслении фактической стороны бытия человека в поисках настоящей Истины, противопоставленной всем прежним Заблуждениям. Мыслители Просвещения тяготели к зримости, фактичности, пристальному наблюдению за миром. Описание результатов наблюдения в текстах – это восхождение от факта к опыту его реального осмысления, которое ведет человека уже к философским представлениям о мире и его порядке. Такое построение необходимо и закономерно потому, что оно удостоверяет наличность Истины, ее подлинное существование, найденное и определенное автором.

Активный интерес Радищева-мыслителя к вопросам познания и порождает своеобразие художественной структуры его главной книги – «Путешествия из Петербурга в Москву». Ее герою предоставляется возможность чувственного познания ранее неизвестного, но настоящего, зримого, реального, фактического. Этот путь познания – путь от лжи к истине, демонстрирует построение сюжетных событий в книге Радищева. Некий факт, изображенный, услышанный, увиденный или даже опробованный на вкус (кофе и сахар в главе «Пешки») героем в пути, подвергается внутреннему прочувствованию и переосмыслению, которые и ведут к Истине. Эта художественная модель познания мира, повторенная неоднократно в тексте «Путешествия», опирается на философское представление Радищева о врожденной доброте и естественной нравственности человека, способного через познание и опыт обнаружить их в самом себе: «Чувствование предваряет рассудку или, паче, человек во мгновение сие становится весь чувствование, рассудок молчит и страждет естественность».

Одновременно Радищев отмечает и постоянную склонность человека к заблуждениям: «Но, рассматривая и удивляясь величественности его разума и рассудка, увидим, что сие существо <…> нередко уродствует, заблуждает; да и столь заблуждение ему почти сродно, что прежде, нежели истины досягнуть может, бродит во тьме и заблуждениях, рождая нелепости, небылицу, чудовищей». Такое представление о сложности человека и пути истинного познания мира демонстрирует структура всех сюжетных событий в «Путешествии». Практически в каждой главе мы видим сходную парадигму ментальных действий. Вначале Путешественнику дается эмпирический «природный» факт, и герой подступает к нему со сложившимися ложными представлениями. Так, например, в «Любанях» он возражает крестьянину в ответ на его рассказ о реальной жизни: «Друг мой, ты ошибаешься, мучить людей законы запрещают». Причем это «разумное», можно сказать – «теоретическое», заблуждение героя продолжено дальше: его первоначальной реакцией становится абстрактное осуждение некоего «помещика жестокосердого». Неслучайно этот отрывок в тексте сопровождают слова «множество мыслей», «в сих размышлениях», «мысль».

Склонность к подобным заблуждениям фиксируют и другие многочисленные фрагменты текста. Например: «Мой друг, ты ошибаешься, казенные крестьяне покупать не могут своей братии» («Городня»); «Не могу я сему верить, невозможно, чтобы там, где мыслить и верить дозволяется всякому кто как хочет, столь постыдное существовало обыкновение» («Медное»). Но затем, в системе философских представлений того времени об истинных путях познания, которое, по мнению Ж.-Ж. Руссо, осуществляется «не в книгах, написанных тебе подобными, которые лживы, а в природе, которая никогда не лжет», происходит настоящее осмысление факта (причем Радищев подчеркивает – «нечаянно обратил взор мой»). И происходит оно именно в тот момент, когда Путешественник обратился к себе самому, во «внутренность свою» (= естественности), когда он понимает, что «сам не то же ли или хуже того» поступает со своим слугой: «Мне так стало во внутренности моей стыдно, что я едва не заплакал. – Ты во гневе твоем, говорил я сам себе, устремляешься на гордого господина, изнуряющего крестьянина своего на ниве своей; а сам не то же ли или еще хуже того делаешь?».

Именно внутреннее, естественное чувствование становится началом истинного знания о мире, поскольку, устыдившись уже собственного «жестокосердия», герой теперь иначе судит о законе и понимает, что есть другой закон – естественный: «А кто тебе дал власть над ним (над слугой)? – Закон? И ты смеешь поносить сие священное имя? Несчастный… – Слезы потекли из глаз моих».

Для формирования этого суждения не нужно быть философом-мудрецом, оно человечно, а потому истинно, поскольку «вовсе не обязательно делать из человека философа прежде, чем делать из него человека» (Ж.-Ж. Руссо). Потому ложные рассудочные системы у Радищева опровергаются натуральным бытием факта. Неслучайно один из встреченных Путешественником героев замечает в ответ на его очередные «разумные» доводы: «Я вижу <…>, что в жизнь вашу поперечного вам ничего не встречалося». Таким образом, оказывается, что все разумные суждения Путешественника, почерпнутые в «лживых книгах» и воспитанные лживыми установлениями общества, опровергаются встречей с «поперечным» – естеством, истинной природой бытия, «которая никогда не лжет». Радищев неоднократно фиксирует момент распадения «рассудочных» систем, опустошение их смысла.

Сходным образом структурированы и все другие сюжетные события в «Путешествии», иногда превращающиеся в целый событийный ряд. Так, в главе «Чудово» герой знакомится с фактом бесчеловечности чиновника, нарушившего свой даже не чиновничий, а человеческий долг, и реакцией на него рассказчика. В следующей далее «Спасской Полести» представлено ложное истолкование того же факта, поскольку естественному негодованию и возмущению рассказчика герой противопоставляет свое понимание: «Старался его уговорить, чтоб возвратился в Петербург, старался ему доказать, что малые и частные неустройства в обществе связи его не разрушат, как дробинка, падая в пространство моря, не может возмутить поверхности воды. На что он мне сказал наотрез: – Когда бы я, малая дробинка, пошел на дно, то бы, конечно, на Финском заливе бури не сделалось бы <…>. – И с видом негодования простясь со мной, лег в свою кибитку».

Затем следуют новые факты (рассказы об «устерсах» и о невинно пострадавшем от суда человеке), которые показывают, что все услышанное – это не отдельные, «частные неустройства», а нечто иное: другой, пока не опознанный героем, порядок мира. Ответ на возникающие вопросы («Возможно ли...?») содержит следующий далее утопический сон, где Истина-Прямовзора и открывает настоящие (= истинные) механизмы государственного устройства в целом и суть человеческих заблуждений – слепоту.

Неслучайно и ведущим сюжетным мотивом в «Путешествии» становится мотив первичности взгляда или «прямого взора». Путешественник видит впервые реальную жизнь. Неслучайно так часто повторяются в тексте «Путешествия» слова с семой ‘взгляд’: «взглянул», «обратил взоры», «узрел», «взирает», «очи». Например: «Я обозрел в первый раз внимательно всю утварь крестьянской избы. Первый раз обратил сердце к тому, что доселе на нем скользило». И все бедствия человека происходят именно оттого, что он «взирает непрямо на окружающие его предметы». А потому еще должно проявить соприродную каждому человечность и оказаться способным увидеть то, что кажется столь реальным, фактическим, но обычный взгляд «на нем скользит», то есть увидеть «все вещи в естественном их виде». Отсюда и призыв к человеку: «Отыми завесу с очей природного чувствования». Как видим, Радищев активно использует столь популярную для философской мысли его времени «оптическую метафорику» и ее связь с идеей познания Истины.

Эта семантика изначально определяется и поддерживается эпиграфом из «Телемахиды» В. К. Тредиаковского: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно, и лаяй». В строфе, из которой взята строчка о «чудище», речь идет о зеркале Истины, в котором злые цари в Аиде видят себя чудовищами, тогда как в зеркале Лести (Лжи) они представлялись себе в ином – ложном виде. «Методом двух зеркал» назвал этот сюжет В. А. Западов, который тем не менее настаивает на том, что «чудище обло, озорно» является изображением «русского самодержавия и крепостничества» (Западов 1992: 644). Однако для Радищева важна иная проблематика: его интересует наличие двойной познавательной перспективы, в которой может видеть, опознавать и распознавать себя человек, отражаясь в зеркале Истины или в зеркале Лжи. Два «зеркала», таким образом, оказываются двумя способами мировидения и миропонимания, самосознания и самоосуществления. Зеркало Лжи обладает своим обаянием, в зеркало Истины смотреть труднее – можно увидеть себя и чудовищем. Но Истина – непререкаемый авторитет для Просвещения, помогает преодолеть опознанное «чудовище», означающее заблуждения и предрассудки, в том числе – и в самом себе. Ведь «люди навсегда остались бы ничем иным, как чудовищами», если бы не обладали человечностью (Руссо).

Познание своей естественной человечности и естественного общежития и есть трудный путь познания Истины, гарантирующий установление гармонии и правды, избавление от «тьмы» заблуждений, которая, по мнению Радищева, и рождает «чудовищей». Мотив «двух зеркал» разворачивается в отдельное сюжетное построение в «Спасской Полести»: герой аллегорического сна-утопии, приснившись себе сидящим «во власти на престоле», видит себя в двойном отражении. Вначале как «великий государь», окруженный похвалами и лестью (т. е. в зеркале Лести и Лжи): «Похвалы сии истинными в разуме моем изображалися, ибо сопутствуемы были искренности наружными чертами. Таковыми их приемля, душа моя возвышалася над обыкновенным зрения кругом <…>. Но ничто не сравнилося с удовольствием самоодобрения». Но такое зрение оказывается перед Истиной-Прямовзорой слепотой: «Ты видишь <…>, что ты был слеп и слеп всесовершенно». Только излечение от болезни глаз («бельма») дает настоящее видение: «Все вещи представятся днесь в естественном их виде взорам твоим. <…>, обрати теперь взоры свои на себя и на предстоящих тебе, воззри на исполнение твоих велений, и если душа твоя не содрогнется от ужаса при взоре таковом, то отыду от тебя».

Чувствуя «радость» от общения с Истиной, герой в ее зеркале видит кровь, смерть, коварство, ненависть, страдание и себя самого как источник всех этих ужасов и государственных неустройств. Естественное видение себя в зеркале Истины, весьма неприглядное, преображает героя сна: «Слезы пролились из очей моих <…>, обратил я взор на мой сан, познал обширность моея обязанности, познал, откуду проистекает мое право и власть. Вострепетал во внутренности моей, убоялся служения моего» (Радищев 1988: 56–57). Очевидно, что представленная в «Спасской Полести» модель познания аналогична и познавательным «операциям» обыкновенного человека – Путешественника. Одновременно она позволяет нам определить, что все-таки главенствующей проблематикой «Путешествия» является наиболее актуальная для эпохи Просвещения философская концепция «естественного права» и государства.

Наиболее интересным, в этом аспекте, оказывается смысловой уровень главы «Зайцово». Следуя законам текстового чтения, мы должны отметить, что сам по себе рассказ об убийстве помещика крестьянами составляет уровень факта. Его опытное осмысление дано в пересказе «человеколюбивого» судьи Крестьянкина, который, став председателем уголовной палаты, мечтал о «мягкосердии», о сокрушении «скипетра жестокости», но в реальности встретил иное: «Нередко в затруднительных случаях <…> я прибегал к закону, дабы искать в нем подпору моей нерешимости; но часто в нем находил вместо человеколюбия жестокость <…>. Несоразмерность наказания преступлению часто извлекала у меня слезы. Я видел <…>, что закон судит о деяних, не касаясь причин оныя производивших. И последний случай, к таковым деяним относящийся, понудил меня оставить службу. Ибо, не возмогши спасти невинных, мощною рукою судьбы в преступление вовлеченных, я не хотел быть участником их казни».

Истинный опыт, полученный судьей, может состояться только при чувственно-осязаемом осмыслении конкретного факта «жестокосердия» закона. Им и становится история об убийстве асессора и суда над крестьянами. Индивидуальное опытное знание, выраженное в тексте в рассуждениях о суде, законах, человеколюбии, становится общим, поскольку к нему присоединяется Путешественник, и в конечном итоге должно подвергаться уже обобщенной философской рефлексии о природе государства и права. Пониманию философского смысла этой главы мешает именно фактологичность изложения, предложенная автором «картинка». Внимание исследователей обычно и сосредоточено на рассмотрении «стихийного крестьянского бунта» (Западов 1988: 16). Но чтение философского текста требует иного подхода. Как писал М. Мамардашвили, «философский акт состоит в том, чтобы блокировать в себе нашу манию мыслить картинками. И когда мы убираем картинки и предметные референции из нашего сознания, мы начинаем мыслить» (Мамардашвили 1990: 60). На уровне мысли «Зайцово» явно соотносится с другими главами книги, которые также демонстрируют трагическое несовпадение естественной человечности, естественных прав личности и государственного порядка или гражданской должности человека, который, как думалось Радищеву, «становясь гражданином не перестает быть человеком».

Дальнейшее развитие философской концепции государства и права Радищев представляет оде «Вольность» (глава «Тверь»). «Вольность» в соотношении с целым всего произведения – текст, который еще раз напоминает читателю известные, естественные, но не замечаемые или забываемые в сфере заблуждений Истины. Это – тот уровень высокой философской мысли, с которым как с наличным фактом, по мнению Радищева, и должен познакомиться Путешественник. Трактовки оды как произведения «революционного», в котором выражена идея о том, что «наступит время, когда в огне гражданской войны громадное государство развалится на части, которые объединятся в добровольный союз республик и раздавят самодержавие», а также убежденность «в неизбежности народной революции» (Западов 1988: 8) настолько устойчивы и традиционны, что требуются обстоятельные доказательства выдвинутого выше положения.

Для русского читателя конца XVIII века ничего принципиально нового в тексте «Вольности» нет. В художественном плане идея известности, популярности излагаемого выражена в отчетливо моделируемой автором возможности пропуска строф или строк оды (возможен пропуск даже 11, а затем и 8 строф). См. показательные пояснения пропусков «сочинителем» и «чтецом» оды: «Сию строфу пройдем мимо. Вот ее содержанье: Человек во всем от рождения свободен…» (цитирование известного положения Руссо: «Человек рождается свободным» и т.д. Известно, что существуют другие рукописные редакции оды, где она представлена целиком, однако в «Путешествии» Радищев как создатель единого целого текста предлагает ее читателю именно в таком, сокращенном виде. Все философские и идеологические положения, представленные в оде, были хорошо известны и популярны не только в Европе, но и в России еще со времен Петра I.

Изображение суда над монархом в оде «Вольность» связано с философской идеей «народного права», которое он считает естественным в государстве, построенном на «общественном договоре. Для Радищева же «естественное право» абсолютно, непререкаемо, а действие его – безгранично, а потому именно на его основе и может быть создано совершенное государство. Пристальное внимание к судьбе «малой дробинки», положению личности в государственном устройстве приводит Радищева в его идеально-утопических философских конструкциях к идее «народоправства», т. е. прямого правления народа «в соборном его лице». Отсюда и логичное следствие – признание возможности «народного суда», революционного восстания против тирана, тогда как неравенство гражданских состояний считается противоестественным:

«Гражданин, в каком бы состоянии небо родиться ему ни судило, есть и пребудет всегда человек; а доколе он человек, право природы, яко обильный источник благ, в нем не иссякнет никогда; и тот, кто дерзнет его уязвить в его природной и ненарушимой собственности, тот есть преступник»;

«Неправосудие государя дает народу, его судии, то же и более над ним право, какое ему дает закон над преступниками. Государь есть первый гражданин народного общества»;

Возникнет рать повсюду бранна;

Надежда всех вооружит;

В крови мучителя венчанна

Отмыть свой стыд уж всяк спешит

<…>

Ликуйте склепанны народы:

Се право мщенное природы

На плаху возвело царя.

Однако нельзя полагать, что это – прямой призыв к революции, к «свержению самодержавия» или разработка «теории революции». В философских концепциях XVIII века изображение восстания против тирана означало другое и было связано с другими логико-семантическими основаниями. Прежде всего – это «картинка», знак идеологемы, которая обосновывает необходимые гарантии сохранения политической справедливости и суверенитета народа, соблюдения естественных прав человека в государстве (но не в любом и каждом, а именно – в идеальном, устроенном на принципах «общественного договора»).

Из всех европейских мыслителей, писавших о «народном праве» и народовластии, Радищев обосновал их наиболее подробно. Но особый интерес писателя-мыслителя к этим проблемам был обусловлен еще и тем, что он видел, как ему казалось, реальный пример «народоправства» в вечевом правлении древней Новгородской республики. Однако Радищев полагал, что к этой идее должен придти каждый человек лично. И если вся государственная вертикаль (государь, суд, мелкие чиновники, помещики, купцы и пр.) изображена в «Путешествии» негативно, то способность «устыдиться», познать истинное положение дел способен только конкретный человек в своей человечности: в «Путешествии» это и приятель Ч. («Чудово»), и судья Крестьянкин, и крестицкий дворянин («Крестьцы»), и «гражданин будущих времен», «искренний друг» героя («Хотилов»), и сочинитель оды «Вольность», и самый обыкновенный, рядовой человек – Путешественник, и даже «государь» («Спасская Полесть»). В таких сюжетах мы видим интерес Радищева к антропологии: это не только мировоззренческая позиция философа, он определяет и смысловую структуру произведений Радищева, в которых и само развитие сюжета, и возможность познания мира как самопознания основаны на антропологической философской концепции Другого.

Так, например, в «Крестьцах» разговор дворянина с сыновьями, услышанный героем, является не простым изложением теории воспитания, хотя и она важна в антропологических представлениях Радищева. Описанная сцена – это также встреча с Другим, неведомым ранее, но открывшим герою его «заблуждения». Первоначально «слово крестицкого дворянина <…> столь тронуло» его как отца, тоже имеющего детей, но в следующей главе герой, осознав разницу между собой и настоящим воспитателем детей, переживает нравственный кризис – «Сей день был определен мне на испытание». Следует учесть при этом, что сами по себе отношения между родителями и детьми были важны в Просвещении потому, что семья считалась прообразом государства (эти идеи находим и в «Крестьцах»). Герой вдруг с ужасом понимает, что его отношения с детьми, его семья – болезненное следствие аномальных общественных нравов и заблуждений.

Но встреча с другим, высоким строем семейных отношений крестицкого дворянина с детьми помогает Путешественнику увидеть истину: «Но теперь отверзается моим очам все пространство сего любострастного злодеяния», понять, что развращение нравов – следствие обыкновений и установлений, принятых в государстве и обществе, что подтверждается и следующим далее рассказом о «валдайских разрумяненных девках» («Валдаи»).

Однако переживание вины, своего «злодеяния», осуждение развратных нравов, привычных и обыденных, еще не является полным познанием самого себя, своей собственной, а не только общественной нравственности. А потому этот своеобразный тематический ряд находит свое завершение в следующей главе – «Едрово», сюжетом которой становится познание Путешественником своей настоящей естественности и необходимой естественности семейных отношений через отражение в Другом. Первоначально здесь отчетливо представлены уже знакомые разумному человеку размышления о природной, пусть и грубой, естественности крестьянок и о ее противоположности болезненности, испорченности «боярынек петербургских и московских». В этом сравнении вновь возникает мотив «зеркала», в котором герой показывает внутренний мир «городских боярынек», сравнивая их с «феатральными девками». В том же «зеркале» Путешественник, видимо, видит и себя самого, поскольку говорит об обычаях светского общества, ему самому свойственных, и о своих «тетушках, сестрицах, племянницах и проч.». И если это «зеркало» явно отражает «чудовищ», то «отражение жизненности» крестьянки Анюты проникло в самое сердце героя: в Другом он увидел и познал себя другого. Путешественник открывает в себе свои натуральные свойства, о которых раньше, в силу заблуждений, он и не подозревал («Анюта, Анюта, ты мне голову скружила! Для чего я тебя не узнал лет 15 тому назад»). При этом следует учесть, что у Радищева крестьянка Анюта представляет философему естественность. Потому при встрече с нею герою впервые открываются такие понятия, связанные с категорией естественного, как «целомудрие» и «невинность». Причем это знание помогло бы, как он сам теперь уже полагает, избегнуть «скаредностей», удалиться «от смрадных наемниц любострастия», почтить «ложе супружества».

Так восприятие и осмысление Другого как акт самопознания определяет смысл всех «встреч» Путешественника. Конечный итог – обретение своего природного человеческого Я, т. е. своеобразная инициация героя, мотивы и образы которой отчетливо явлены в тексте Радищева. Для Радищева категория Другого важна в ее отношении к познанию и самопознанию, поскольку существуют, как писал М. М. Бахтин, «философские и этические различия между внутренним самосозерцанием (я-для-себя) и созерцанием себя в зеркале (я-для-другого, с точки зрения другого) <…>. Оболочка души лишена самоценности и отдана на милость и милование другого. Несказанное ядро души может быть отражено только в зеркале абсолютного сочувствия».

Наличие Другого, что представительствуют в текстах Радищева персонажи идеального плана, есть своеобразная гарантия возможности проявления естественной природы человека в мире зла и заблуждений. Именно Другое помогает познанию собственной естественности любым человеком, Другое нужно для того, «дабы человек, легко к совращению со стези доброделания удобный, благоуязвлялся изящным примером и не ослабевал бы в добродетели».

Одновременно Радищев показывает читателю и другую русскую жизнь – незнакомую, не знаемую и, главное, не опознанную, расположенную в философской сфере между. Эта другая русская жизнь, представленная как истинная и настоящая, противопоставлена официальным идеологическим построениям того времени, дискретному впечатлению и бытию отдельного человека: говоря словами Карамзина, Радищев дал почувствовать, что такое «мы, наше». Драма русского бытия и русского человека, по мнению Радищева, состоит в том, что интеллектуальный опыт человечества не воспринят здесь, не понят, не нужен, не участвует в упорядоченности мира и человека. Описание варварских обычаев, увиденных Путешественником, никак не соответствует сложившемуся уровню их философского, а значит – истинного понимания и осмысления. Вера в возможность идеального устройства государства не подвергается сомнению для мыслителя, но мир и человек так и пребывают в заблуждении. Именно эта сфера заблуждений (предрассудков, варварства, суеверий) и есть представленная Радищевым современная Россия. Однако важным для автора «Путешествия» оказывается не сам по себе уровень ужасающих фактов, а уровень рефлексии Путешественника над ними, его «уязвленное сердце». Радищев открыто представляет русскому читателю-современнику интеллектуальный опыт философа-мудреца и человека обыкновенного в открытии Истины мира и самого себя. Он одновременно противопоставляет мифологизированным, идеальным моделям России иное представление о российском государстве.

Идеальные модели были популярными в то время потому, что русское сознание еще помнит «государственные» мифы, верит, что идеальное государство в России уже построено Петром (отчасти такая точка зрения бытовала и в Европе). Радищеву же именно «новая Россия» с ее государственными установлениями, законодательством, нравами видится варварской, «заблудшей». Таким образом, Радищев противопоставляет официальным имперским концептуализациям совершенно противоположное мнение о цивилизационных устремлениях «новой России». Так, за философскими конструкциями художественных построений Радищева открывается нам и иной смысловой уровень его произведений, на уровне семиотики зафиксированный прежде всего в языке текстов, но не только в собственно лингвистическом аспекте, но и поэтическом (художественном).