из электронной библиотеки / 848210484953598.pdf

образуют другие особые конфигурации знания, рядом с науками и на той же самой археологической почве.

Примеры таких конфигураций мы уже встречали во всеобщей грамматике или в классической теории стоимости; почва их позитивности была та же самая, что и в картезианской математике, и все же они не были науками – по крайней мере для большинства современников. Именно таковы гуманитарные науки наших дней: как показывает археологический анализ, в них обрисовываются вполне позитивные конфигурации; однако, определяя эти конфигурации и способ их расположения в современной эпистеме, мы легко видим, почему они не могут быть науками. Дело в том, что само их существование возможно лишь благодаря их «соседству» с биологией, экономией, филологией (или лингвистикой): они существуют лишь постольку, поскольку размещаются рядом с ними или, точнее, под ними, как бы в виде их проекции. Однако те отношения, в которые они при этом вступают, коренным образом отличаются от тех отношений, которые могут устанавливаться между «смежными» или «родственными» науками: отношение это предполагает перенос внешних моделей в пространство сознательно-бессознательного и прилив критической рефлексии туда, откуда исходят эти модели. Бесполезно называть «гуманитарные науки» ложными науками – это вообще не науки; конфигурация, которая определяет их позитивность и укореняет их в современной эпистеме, сама же лишает их возможности быть науками. Если же задуматься над тем, откуда у них такое название, то достаточно вспомнить, что относится оно, скорее, к археологическому измерению их укорененности, при котором они принимают на себя перенос моделей, заимствованных из наук в собственном смысле слова. Таким образом, вовсе не предельная несводимость человека, эта как бы его непобедимая трансцендентность, и даже не его особая сложность мешают человеку стать объектом науки. Под именем человека западная культура создала существо, которое по одним и тем же причинам должно быть позитивной областью знания и вместе с тем не может быть объектом науки.

История в контексте гуманитарных наук

До сих пор речь шла о гуманитарных науках, о тех обширных областях, которые так или иначе размежевывают психология, социология, анализ литератур и мифологий. Пока еще не было речи об Истории, хотя именно она является прародительницей всех наук о человеке и, быть может, столь же стара, как и сама человеческая память. Пожалуй, именно поэтому мы до сих пор и оставляли ее в стороне. Ведь место ее не среди гуманитарных наук и даже не рядом с ними; можно думать, что она вступает с ними в необычные, неопределенные, неизбежные отношения, более глубокие, нежели отношения соседства в некоем общем пространстве.

Верно, что История возникла гораздо раньше гуманитарных наук; еще с эллинских времен она выполняла в западной культуре ряд важных функций: памяти, мифа, передачи Речи и Образца, носителя традиций, критического осознания современности, расшифровки судьбы человечества, предвосхищения будущего или предварения возврата. Отличительный признак этой Истории – по крайней мере в самых общих чертах и в противопоставлении нашей истории – в том, что, прилаживая человеческое время к становлению мира (нечто вроде обширной космической хронологии, как, например, у стоиков) или, напротив, простирая на каждую мельчайшую частицу природы принцип, движущий человеческой судьбой (наподобие христианского Провидения), мы везде видим обширную историю, гладкую и единообразную в каждой своей точке, вовлекающую в единый сдвиг, единое низвержение или восхождение, в единое круговращение всех людей, а вместе с ними вещи, животных, живую и неживую природу, вплоть до самых неподвижных обликов земли. Однако это самое единство раскололось в начале XIX века при великом перевороте западной эпистемы: в природе обнаружилась собственная историчность, для каждого типа живых существ определились особые формы их приспособления к окружению, позволяющие далее определить направление их эволюции.

Кроме того, обнаружилось, что столь специфичные для человека виды деятельности, как труд или язык, сами обладают историчностью, которая уже более не может уместиться в пространственном общем повествовании о вещах и людях; производство имеет свои собственные способы развития, капитал – свои способы накопления, цены – свои законы колебания и изменения, которые не сводятся ни к природным законам, ни к общей поступи человечества. Точно так же и язык изменяется не столько переселениями, торговлей и войнами, не столько по воле событий, которые случаются с человеком или измышляются им, сколько под влиянием специфических условий, составляющих его фонетические или грамматические формы: если и можно сказать, что различные языки рождаются, живут, слабеют в старости и в конце концов умирают, то эта биологическая метафора вовсе не означает растворения истории языков во времени жизни, скорее, подчеркивает, что и они также имеют внутренние законы функционирования и что их хронология развертывается сообразно времени, которое выявляет прежде всего их собственную связность.

Обычно склоняются к мнению, что XIX век по причинам преимущественно политического и социального характера обратил более пристальное внимание на человеческую историю, что он отказался от идеи порядка и непрерывности времени, равно как и от идеи прогресса; что, стремясь рассказать о своем восхождении, буржуазия обнаружила в летописи своей победы историческую толщу социальных институтов, груз привычек и верований, неистовство битв, чередование побед и поражений. Предполагается, что именно с этого момента обнаружившаяся в человеке историчность распространилась и на предметы, которые человек изготовил, язык, на котором он говорил, и далее – на самое жизнь. Исследования экономики, история литератур или грамматики и, наконец, вся эволюция жизни кажутся лишь внешним результатом распространения на все более и более отдаленные участки познания той историчности, которая была открыта прежде всего в человеке. На самом деле, однако, произошло нечто прямо противоположное. Вещи первыми приобрели свою собственную историчность, которая высвободила их из того непрерывного пространства, которое принуждало их к той же самой хронологии, что и людей. При этом человек оказался как бы лишенным того, что ранее было самым очевидным содержанием его Истории: природа уже более не говорит ему о сотворении или о конце мира, о его подвластности или о предстоящем судном дне – теперь она говорит лишь о своем природном времени; богатства уже более не свидетельствуют ни о прошлом, ни о будущем золотом веке, они говорят лишь об условиях производства, изменяющихся в Истории; в языке уже не различимы более ни приметы довавилонских времен, ни первобытные крики, звучавшие в девственных лесах, но лишь знаки его собственной родовой принадлежности. У человека нет больше истории: точнее, поскольку он говорит, трудится и живет, бытие его оказывается сплетением многих историй, которые ему чужды и неподвластны. В силу этой расщепленности пространства, в котором некогда безразрывно простиралось классическое знание, в силу самостоятельного развертывания каждой области, замкнувшейся на своем собственном становлении, человек, появившийся в начале XIX века, оказывается «вне истории».

Все те воображаемые ценности, в которые облеклось прошлое, весь лирический свет, которым окружило себя в ту эпоху историческое сознание, весь живой интерес к документам и следам, оставленным временем, – все это лишь поверхностные проявления того факта, что человек оказался лишенным истории и поэтому призван обнаружить в самом себе и в тех вещах, в которых еще мог бы отобразиться его облик (в отличие от других вещей, которые либо погибли, либо замкнулись на самих себе), такую историчность, которая была бы сущностно близка ему. Однако эта историчность немедленно выявляет свою двусмысленность. Если человек дается позитивному познанию, лишь поскольку он говорит, трудится и живет, разве может его история быть чем-либо иным, кроме как хитросплетением различных времен, которые чужды ему и чужеродны друг другу? В самом деле, может ли его история быть чем-либо иным, кроме

как общей модуляцией жизненных условий (климат, плодородие почвы, типы культуры, разработка природных богатств), преобразований экономики (а значит, и социальных институтов) и смены форм языка и его использования? Однако сам человек при этом неисторичен: время приходит к нему откуда-то извне, он становится объектом Истории лишь в результате наложения друг на друга истории живых существ, истории вещей, истории слов. Он подчинен лишь их собственным событиям. Однако это отношение простой пассивности тут же выворачивается наизнанку: ведь тот, кто говорит на языке, кто трудится и потребляет в экономии, кто живет своей человеческой жизнью, – это и есть сам человек, а значит, он имеет право на столь же положительное развитие, как и все эти существа и вещи, ничуть не менее самостоятельное, а быть может, даже и более фундаментальное: разве не историчность, присущая человеку и вписанная в глубь его существа, позволяет ему, как и всему живому, приспособляться к среде и эволюционировать (правда, с помощью орудий, приемов и организаций, которых нет ни у какого другого существа), позволяет ему создавать формы производства, а также закреплять, продлевать или останавливать действие экономических законов, осознавая их и строя на их основе и вокруг них различные институты; позволяет ему, наконец, постоянно изнутри давить на язык в каждом произносимом им слове, незаметно и неустанно сдвигая его с прежних позиций. Так сквозь историю позитивностей проступает более глубокая история самого человека. История эта относится к самому его бытию: он обнаруживает, что не только где-то вокруг него существует «некая История», но что сам он в своей историчности и есть то, в чем прорисовывается история человеческой жизни, история экономии, история языков. Таким образом, на некоем глубинном уровне существует историчность человека, которая есть одновременно и история его самого, и то перворассеяние, которое служит обоснованием всех других историй. Это и есть та первоначальная размытость, которую искал XIX век в своем стремлении все помещать в историю, писать всеобщую историю по любому поводу, неустанно идти вглубь времени, помещая даже самые прочные вещи в его освобождающий поток. Здесь также следует пересмотреть тот привычный способ, которым пишется история Истории. Обычно говорится, будто в XIX веке прервалась чистая хроника событий, чистая память о прошлом, населенная лишь индивидами и случаями, и в истории стали искать общие законы развития. На самом же деле не было истории, более «объясняющей», более озабоченной поиском всеобщих постоянных законов, нежели история классического века, когда мир и человек в едином движении составляли плоть единой истории. Начиная с XIX века обнаруживается прежде всего человеческая историчность в ее обнаженной форме – тот факт, что человек, как таковой, зависит от обстоятельств. Отсюда стремление либо найти законы этой чистой формы (таковы философии, подобные шпенглеровской), либо определить ее на основе того факта, что человек живет, трудится, говорит и мыслит: таковы интерпретации Истории на основе человека, рассматриваемого либо как вид существ, либо на основе экономических законов или культурных ансамблей.

Во всяком случае, эта диспозиция Истории в эпистемологическом пространстве очень существенна для ее отношений с гуманитарными науками. Поскольку исторический человек – это человек, который живет, трудится и говорит, постольку всякое содержание истории отправляется от психологии, социологии, наук о языке. И наоборот, поскольку человеческое существо становится насквозь историческим, никакое анализируемое гуманитарными науками содержание не может оставаться замкнутым в себе, избегая движения Истории. Причин этому две: во-первых, дело в том, что психология, социология, философия, будучи применены к объектам, то есть к современным людям, всегда стремятся к синхронным расчленениям историчности, которая создает и охватывает их; во-вторых, дело в том, что те формы, которые последовательно принимают гуманитарные науки, тот выбор объектов, который они предпринимают, те методы, которые они к ним применяют, даются историей, подхватываются ее потоком и изменяются по ее воле. Чем больше стремится История подняться над своей собственной

исторической укорененностью, чем больше усилий прилагает она к тому, чтобы достичь – уже за пределами исторической относительности своего происхождения и своих целей – области универсального, тем яснее проступает на ней клеймо ее исторической рожденности, тем очевиднее проявляется сквозь нее история, частью которой она является (свидетельство этому опять-таки Шпенглер и все философы истории). И напротив, чем больше она смиряется со своей относительностью, чем глубже погружается она в само движение, которое она разделяет с предметом своего рассказа, тем тоньше становятся границы повествования, тем больше рассеивается то положительное содержание, которым запасается история через посредство гуманитарных наук.

Таким образом, История образует «среду» гуманитарных наук, одновременно и привилегированную, и опасную. Каждой науке о человеке она дает опору, где та устанавливается, закрепляется и держится; она определяет временные и пространственные рамки того места в культуре, где можно оценить значение этих наук; однако вместе с тем она очерчивает их точные пределы и неукоснительно разрушает их притязания на какое бы то ни было универсальное значение. Тем самым История показывает, что поскольку человек, сам того не ведая, уже подчинен детерминациям, выявляемым психологией, социологией, анализом языков, то, следовательно, он не является вневременным объектом знания, который в своих правах неподвластен времени. Однако, даже избегая прямых ссылок на историю, гуманитарные науки (и сама история в их числе) лишь связывают один эпизод культуры с другим (тот, который они избирают своим объектом, с тем, в котором укореняются их существование, их способ бытия, их методы и понятия), или же при обращений к своей собственной синхронии, они соотносят тот культурный эпизод, который породил их, с самим собою. Таким образом, человек в своей позитивности всегда выявлялся, лишь будучи тотчас ограничен безграничностью Истории.

Мы видим здесь движение, сходное с тем, которое одушевляло изнутри всякую область наук о человеке: мы видели в нашем анализе, как движение это постоянно возводит позитивности, определяющие бытие человека, к той конечности его бытия, которая их и порождает, так что науки оказываются не только вовлеченными в мощные колебания, но и сами в свою очередь воссоздают их в форме собственной позитивности, непрестанно устремляясь от сознания к бессознательному. И вот теперь и сама История включается в эти колебания – правда, уже не между позитивностью человека, взятого как объект (и выявляющегося эмпирически в труде, жизни, языке), и коренными пределами его бытия, но между временными пределами, ограничивающими особые формы труда, жизни и языка, и исторической позитивностью субъекта, который в познании находит к ним доступ. И здесь опять субъект и объект связаны взаимным вопрошанием, но если ранее это вопрошание возникало внутри самого позитивного знания, в ходе постепенного разоблачения бессознания сознанием, то здесь оно осуществляется на внешних границах субъекта и объекта; оно обозначает размывание граней того и другого, рассеяние, которое отделяет их друг от друга, отрывая их от неподвижной, укорененной и определенной позитивности. Разоблачая в бессознательном свой самый важный объект, гуманитарные науки показали, что во всем том, что уже на поверхности, казалось бы, было осмыслено, остается еще нечто неосмысленное: обнаруживая в законе времени внешний предел гуманитарных наук, История показывает, что все то, что уже было некогда осмыслено, еще будет подвергаться дальнейшему осмыслению в мысли, которой пока еще нет. Пожалуй, именно здесь, в конкретных формах бессознательного и Истории, мы обнаруживаем две грани того конечного человеческого бытия, которое, обнаружив в себе свое собственное обоснование, выявило в XIX веке образ человека: некую конечность без бесконечности, то есть конечность, никогда не кончающуюся, которая всегда держится на расстоянии от самой себя, которой всегда есть о чем помыслить даже в тот момент, когда она уже мыслит, и у которой всегда есть время, чтобы переосмыслить то, что она уже помыслила.

В современном мышлении историцизм и аналитика конечного человеческого бытия противостоят друг другу. Историцизм есть способ выявить собственную значимость того постоянного критического отношения, которое разыгрывается между Историей и гуманитарными науками. Однако он укрепляется лишь на уровне позитивностей: позитивное познание человека ограничено исторической позитивностью познающего субъекта, так что сам момент конечности растворяется в игре относительности, избежать которой невозможно и которая сама превращается в абсолют. Быть конечным значит попросту включиться в перспективу, которая одновременно и позволяет нечто уловить восприятием или пониманием и вместе с тем никогда не позволяет этому схватыванию превратиться в окончательное и всеобщее осознание. Всякое познание укореняется в жизни, обществе, языке, у которых есть история, и в этой самой истории оно находит ту стихию, которая позволяет ему общаться с другими формами жизни, другими типами общества, другими значениями; именно поэтому историцизм всегда предполагает некую философию или по крайней мере методологию живого понимания, межчеловеческого общения (на основе социальных организаций) и герменевтики (иначе говоря, схватывания в явном смысле речи ее другого смысла, одновременно и вторичного, и первичного, то есть и более скрытого, и более фундаментального). Тем самым различные позитивности, порожденные Историей и в ней разместившиеся, могут сообщаться друг с другом, облекать друг друга в форму познания, высвобождать покоящиеся в них содержания; проявляются здесь не сами пределы в их державной строгости, но некоторые частичные целостности, которые практически всегда ограниченны: границы их можно до некоторой степени расшатать, но они никогда не охватят пространства некоего окончательного анализа, никогда не возвысятся до абсолютной целостности. Именно поэтому анализ конечности человеческого бытия неустанно отстаивает вопреки историцизму то, что последний оставляет без внимания: цель этого анализа в том, чтобы выявить глубже и раньше то конечное человеческое бытие, которое и сделало их возможными; где историцизм искал возможности и обоснования конкретных отношений между ограниченными целостностями, способ бытия которых давался заранее жизнью, формами общества или значениями языка, там аналитика конечного человеческого бытия ставит вопрос об отношении человеческого бытия к бытию вообще – к тому бытию, которое, становясь конечным, делает возможными и сами позитивности в их конкретных способах бытия.

Вклад Вико в развитие гуманитарных наук

Вико – основоположник философии истории и этнической психологии. Он испытал влияние античных философов, в частности неоплатонизма, а также Ф. Бэкона и мыслителей Возрождения. Своим противником он считает картезианство с его культом дедуктивного метода и с антиисторизмом в понимании мира.

Вико анализирует первые этапы древней истории и видит ключ в их понимании в интерпретации мифов и языка. Для него мифы не аллегории, а рассказ о темных временах. В общей истории он выделяет ряд периодов – век Богов, век Героев, век Человека. Первые два века он называет эпохами поэзии. В этой связи Вико обращается к творчеству Гомера. Для того чтобы осмыслить мифы, необходимо обратиться к изучению языка. Из догосударственного состояния возникают семейная и гражданская монархии.

Вико исследует генезис общин, роль языка, религии, права в смене социальных сообществ, в возникновении неравенства и государства. Вико одним из первых исследовал истоки римского права. Основная линия исторического развития заключается в переходе от страха к религии, от чувства стыда к мифам, от семьи к господству и государству.

Ход истории цикличен, все нации развиваются по циклам, состоящим из трех эпох

– детства, юности и зрелости. Эти эпохи – божественная с ее безгосударственностью и подчинением жрецам, героическая с господством аристократического государства и

человеческая (с демократической республикой или представительной монархией). Каждый цикл завершается распадом общества.

Смена эпох осуществляется в силу общественных переворотов и борьбы между отцами семейств и домочадцами в патриархальном обществе, между феодалами и простым народом. Исторические законы регулируют борьбу людей за ограниченные цели, но сами исторические законы провиденциальны.

Ввозникновении человеческого периода истории громадную роль сыграла религия

сее верой в свободный дух. Исходный пункт философии истории Вико – убеждение в свободе людей, создавших и создающих собственный гражданский мир. Вико оказал большое влияние на И. Тэна, на Б. Кроче.

Психоанализ Зигмунда Фрейда

История психоанализа берѐт своѐ начало в 1890-х годах в Вене, когда Зигмунд Фрейд трудился над разработкой более эффективного способа лечения невротических и истерических заболеваний. Несколько ранее Фрейд столкнулся с тем фактом, что часть умственных процессов не осознавалась им как результат его неврологических консультаций в детском госпитале, и при этом он обнаружил, что у многих детей, имеющих расстройства речевых функций, отсутствуют органические причины для возникновения данных симптомов. Позже в 1885 году Фрейд проходил стажировку в клинике Сальпетриер под руководством французского невролога и психиатра Жана Мартена Шарко, оказавшего на него сильное влияние. Шарко обратил внимание на то, что его пациентки часто страдали такими соматическими заболеваниями, как параличи, слепота, опухоли, не имея при этом никаких характерных в таких случаях органических нарушений. До работы Шарко считалось, что женщины с истерическими признаками имели блуждающую матку (hystera по-гречески означает «матка»), но Фрейд установил, что у мужчин тоже могли возникать подобные психосоматические симптомы. Фрейд также ознакомился с экспериментами в области лечения истерии, проводимыми его наставником и коллегой Йозефом Брейером. Это лечение представляло собой сочетание гипноза и катарсиса, и позднее подобные этому методу процессы разрядки эмоций получили название «абреакция».

Несмотря на то, что большинство учѐных считали сновидения либо набором механических воспоминаний о прошедшем дне, либо бессмысленным набором фантастических образов, Фрейд развивал точку зрения других исследователей о том, что сновидение есть зашифрованное сообщение. Анализируя ассоциации, возникающие у больных в связи с той или иной деталью сновидения, Фрейд делал вывод об этиологии расстройства. Осознавая происхождение своего заболевания, пациенты, как правило, излечивались.

В молодости Фрейд заинтересовался гипнозом и его применением для оказания помощи душевнобольным. Позже он отказался от гипноза, предпочтя ему метод свободных ассоциаций и анализ сновидений. Эти методы стали основой психоанализа. Фрейд также интересовался тем, что он называл истерией, а в настоящее время известно как конверсионный синдром.

Впервые термин «психоанализ» был употреблѐн Фрейдом на французском языке 30 марта 1896 года в опубликованной им в Неврологическом Журнале статье об этиологии неврозов. В 1900 г. он выпускает свою первую самостоятельную работу «Толкование сновидений», которая посвящена анализу неврозов с помощью изучения сновидений анализанта. Проводя исследования с использованием метода свободных ассоциаций, он пришѐл к выводу, что источником неврозов большинства анализантов являются подавленные сексуальные желания (либидо). При нарушениях развития либидо (например при фиксации на матери – Эдипов комплекс) оно не может быть удовлетворено и проявляется в виде симптомов психического заболевания. Также неудовлетворенное влечение может быть перенаправлено на несексуальные цели (сублимация). В соответствии с этой концепцией проявления подавленных сексуальных желаний могут

быть найдены не только в сновидениях и неврозах, но также в литературе и искусстве (а также в иных порождениях человеческого сознания).

Вранних работах Фрейда (до 1920 года) в качестве источника неврозов рассматривается конфликт бессознательного (которое руководствуется «принципом удовольствия») и сознания, которое стремится к самосохранению («принцип реальности»). Впоследствии основное внимание сосредотачивается на конфликте внутри психической инстанции, руководствующейся принципом реальности. В работе «Я и Оно» Фрейд выделяет в структуре психики три компонента – «Оно» (Ид), «Я» (Эго) и «Сверх- Я» (Суперэго). «Оно» представляет бессознательные влечения, «Я» – принцип реальности. «Сверх-Я» формируется в процессе усвоения человеком социальных норм, господство которых над психикой также становится бессознательным, приводит к возникновению совести и неосознанного чувства вины.

Большая часть современных психоаналитиков признает подавленную сексуальность источником всех психических расстройств. Введенное Фрейдом понятие бессознательного, метод проработки скрытых причин симптомов и «экономическое» рассмотрение психических процессов как взаимодействия обособленных инстанций лежит

воснове большинства школ современного психоанализа, психотерапии и теорий личности. Идея о том, что произведения искусства могут рассматриваться как результат невротических переживаний их создателя и проявление глубинного бессознательного, оказала огромное влияние на культуру XX века.

Теории Фрейда и используемые им способы лечения вызвали полемику в Вене в XX веке и до сих пор остаются предметом горячих споров. Идеи Фрейда часто обсуждаются и анализируются в литературных и философских работах в дополнение к продолжающимся дискуссиям в научных и медицинских трудах. Его часто и закономерно называют «отцом психоанализа».

Впротивоположность традициям критического мышления XIX века, Фрейд предложил отказаться от контролирующей роли сознания при наблюдении за психическими процессами. По его мнению, сознание отсекает возникающие на периферии мысли и образы ещѐ до того, как они попадут в поле внимания анализирующего субъекта, тогда как при анализе душевных движений именно эти мысли и образы могут оказаться наиболее важными.

Фрейд стал использовать метод свободных ассоциаций. Пациентам предлагалось расслабиться на кушетке и говорить все, что приходит им в голову, каким бы абсурдным, неприятным или непристойным оно ни представлялось с точки зрения обыденных стандартов. Когда это происходило, оказывалось, что мощные эмоциональные влечения уносили неконтролируемое мышление по направлению к психическому конфликту. Фрейд утверждает, что первая случайная мысль содержит как раз то, что нужно, и представляет собой забытое продолжение воспоминания. Позже он делает оговорку, что это не всегда бывает так. То, что возникающая у больного мысль не может быть идентична с забытым представлением, вполне объясняется душевным состоянием больного. В больном во время лечения действуют две силы – одна против другой: с одной стороны, его сознательное стремление вспомнить забытое, с другой – сопротивление, которое препятствует вытесненному или его производным вернуться в сознание. Если это сопротивление равняется нулю или незначительно, то забытое без всякого искажения возникает в сознании. Чем сильнее искажение под влиянием сопротивления, тем меньше сходства между возникающей мыслью – заместителем вытесненного и самим вытесненным. Тем не менее эта мысль должна иметь хоть какое-нибудь сходство с искомым в силу того, что она имеет то же происхождение, что и симптом. Если сопротивление не слишком уж интенсивно, то по этой мысли можно узнать искомое. Случайная мысль должна относиться к вытесненной как намек.

Понятие «ассоциации» – одно из древнейших в психологии. Его можно встретить у Платона и Аристотеля. Подобно тому, как ствол дерева, развиваясь, обрастает новыми

кольцами, эти понятия, передавая от эпохи к эпохе мудрость веков, обогащались новым содержанием. Закон образования ассоциаций веками считался главным законом психологии. Он гласил, что если какие-либо объекты воспринимаются одновременно или в непосредственной близости, то впоследствии появление одного из них влечет за собой осознание другого. Так, взглянув на какую-то вещь, человек вспоминает еѐ отсутствующего владельца, поскольку прежде эти два объекта воспринимались одновременно, в силу чего между их следами упрочилась связь-ассоциация. Различным видам ассоциаций было посвящено множество психологических трактатов. Когда психология превратилась в науку, ассоциации стали изучать экспериментально, чтобы определить законы памяти, воображения и других психических процессов. Было выяснено, с какими представлениями ассоциируются у испытуемых различные слова, сколько раз нужно повторить список слов, чтобы между ними возникли связи, позволяющие его целиком либо частично запомнить и т. д. Во всех случаях ставилась задача изучения работы сознания. Фрейд же использовал материал ассоциаций в других целях. Он искал в этом материале путь в область неосознаваемых побуждений, намеки на то, что происходит в «кипящем котле» аффектов, влечений. Для этого, он полагал, ассоциации следует вывести из-под контроля сознания. Они должны быть свободными. Так родилась процедура психоанализа, его технический прием.

Основные положения теории сновидений Фрейда гласят:

Сновидение – это искажѐнный заместитель чего-то другого, бессознательного; кроме явного сновидения существует бессознательное скрытое сновидение, которое и проявляется в сознании в виде явного сновидения. Содержание бессознательного – вытесненные желания. Функция сновидений – оберегать сон. Сновидение – это компромисс между потребностью во сне и стремящимися нарушить его бессознательными желаниями; галлюцинаторное исполнение желаний, функция которого – оберегать сон.

Сновидения проходят обработку: превращение мыслей в зрительные образы; сгущение; смещение; вторичную обработку; замену символами.

Теория сновидений была подробно изложена Фрейдом в книге «Толкование сновидений» (1900), – его первой крупной работе по психоанализу, которая осталась и одним из основных его трудов.

Чтобы понять природу сновидений, появляющихся в состоянии сна, прежде всего следует уяснить смысл самого сна, его назначение. Биологическим смыслом сна, – говорит Фрейд, – является отдых: уставший за день организм в состоянии сна отдыхает. Психологический же смысл сна заключается в потере интереса к внешнему миру.

Можно было бы предположить, что сновидение – реакция души на внешние или соматические раздражители, которые действуют на спящего. Однако эти раздражители не могут объяснить всего в сновидении, и Фрейд выдвигает следующее фундаментальное положение: сознательное сновидение – это «искажѐнный заместитель чего-то другого, бессознательного». Кроме явного сновидения существует бессознательное скрытое сновидение, которое проявляется в сознании в виде явного сновидения. Иначе говоря: кроме внешних и соматических раздражителей, есть ещѐ раздражители, имеющие психическую, хотя и бессознательную природу, которые воздействуют на спящего человека, порождая в его сознании сновидения.

Бессознательные психические раздражители (скрытое сновидение) делятся на две группы.

Часть скрытого сновидения – это дневные впечатления, остатки, обрывки которых проявляются в сновидении.

Другая – главная – часть скрытого сновидения находится в бессознательном (в узком смысле этого слова) – в той сфере психики, где обитают бессознательные желания. Днѐм эти желания вытесняются, не допускаются в сознание особой инстанцией (цензура сновидения, или – в терминах более поздней модели Фрейда – Сверх-Я). Ночью же, когда человек неподвижен и физически не способен осуществить вытесняемые желания,

деятельность цензуры ослабевает и бессознательные желания проникают в сознание, то есть в сновидение.

Бессознательные, вытесненные желания – это желания, неприемлемые «в этическом, эстетическом, социальном отношении». Эти желания эгоистичны. Это: 1) сексуальные желания (в том числе – и в особенности — запрещаемые этическими и общественными нормами — например, инцест); 2) ненависть (вплоть до «желания мести и смерти самым близким и любимым в жизни – родителям, братьям и сестрам, супругу или супруге, собственным детям»).

Бессознательные желания, облачаясь в фрагменты дневных впечатлений, используя их как материал, появляются в сновидении. Именно бессознательное желание является активной, движущей силой скрытого сновидения, проталкивающей его в явное сновидение; оно «отдаѐт психическую энергию для образования сновидения».

Однако нетрудно заметить, что нам снятся не сами наши желания, но галлюцинаторное исполнение желаний, то есть мы видим наши желания исполнившимися в образной форме (с использованием материала дневных впечатлений), как будто наяву. Объяснить этот факт помогает следующий фундаментальный тезис Фрейда: функция сновидений – оберегать сон. Именно этим объясняется преображение раздражителей, таких как звонок будильника, попадающих в сновидение – сновидение защищает сон от этого звонка, который должен был бы прервать его. Точно так же и бессознательное психическое раздражение – желание, прорвавшееся в сновидение, – должно было бы разбудить человека – ведь для того, чтобы осуществить это желание, человек должен был бы проснуться и действовать. Но сновидение, представляя желание осуществившимся, позволяет продолжать спать. Таким образом, сновидение – это галлюцинаторное исполнение желаний, функция которого – оберегать сон.

В простейшей форме сновидение предстаѐт у маленьких детей и в части случаев у взрослых. Это ничем не замаскированное галлюцинаторное исполнение желаний или выражение удовлетворения актуальных соматических потребностей, например когда спящий, страдающий от жажды, видит во сне, как он пьет.

Однако обычно скрытые сновидения, прежде чем появиться в сознании спящего в виде явных сновидений, проходят особую обработку (работа сновидения). Работа сновидения состоит из четырѐх компонентов: превращение мыслей в зрительные образы; сгущение; смещение; вторичная обработка.

Превращение мыслей в зрительные образы. Эта операция очень сложна, так как требует изображения абстрактных отношений, которые содержатся в мыслях, в виде конкретного, которое только и может содержаться в образах. Логические элементы, те, что в речи выражаются абстрактными понятиями и логическими союзами, при этом выпадают, и при толковании сновидения их приходится восстанавливать.

Цензура сновидения. Цензура сновидения, которая днѐм не пропускает неприемлемые желания в сознание, ночью хотя и пропускает их, но при этом искажает до неузнаваемости, пользуясь механизмами сгущения и смещения.

Сгущение. Действие сгущения проявляется в том, что несколько элементов скрытого сновидения в явном сновидении воплощаются в одном элементе (например, несколько разных людей сгущаются в одно лицо). Некоторые же из элементов скрытого сновидения могут вовсе не отразиться в явном сновидении.

Смещение. Работа смещения выражается в замене элемента скрытого сновидения намѐком. Кроме того, этот механизм может производить смещение акцента с одних элементов сновидения на другие, так что наиболее важные элементы скрытого сновидения оказываются почти незаметными в явном сновидении, и наоборот.

Вторичная обработка. Вторичная обработка связывает явное сновидение в более или менее осмысленное целое – ведь механизмы, превращающие скрытое сновидение в явное, работают с каждым элементом скрытого сновидения отдельно, поэтому связи, которые в скрытом сновидении были между его элементами, разрушаются. Вторичная

обработка приводит в порядок, приглаживает получившееся явное сновидение, придаѐт ему видимость осмысленности.

Кроме всего вышеперечисленного, существует ещѐ один способ представить в явном сновидении элементы скрытого. Это замещение скрытого элемента символом.

Символы, в отличие от обычных элементов явного сновидения, имеют всеобщее (одно и то же для разных людей) и устойчивое значение. Символы встречаются не только

всновидениях, но и в сказках, мифах, обыденной речи, поэтическом языке. Число предметов, изображаемых в сновидениях символами, ограниченно.

Всвоей книге «Будущее одной иллюзии» Фрейд отзывается о религии как об иллюзии, которая является, «по-видимому, самым главным из психических изобретений цивилизации». Он приходит к выводу, что все религиозные верования являются «иллюзиями, неподверженными доказательствам».

Впрочем, можно предположить, что у каждого из нас есть свой «пунктик», и мы ведем себя подобно параноику, желая своими мечтаниями исправить ту или иную невыносимую сторону мира, привнося свои иллюзии в реальность. На особую значимость претендует тот случай, когда множество людей совместными усилиями пытаются обеспечить себе счастье и защиту от страданий путем иллюзорного преобразования действительности. Мы должны признать религии человечества видами такого массового безумия. Естественно, каждый, сопричастный этому безумию, таковым себя не считает.

Изучая христианство, он сделал вывод, что «нет недостатка в исследователях, удивлявшихся сходству между обрядом христианского причастия и тотемным пиршеством».

Биолог и нобелевский лауреат Питер Медавар охарактеризовал психоанализ как «самое грандиозное интеллектуальное мошенничество двадцатого века». Философ науки Карл Поппер критически отзывался о психоанализе и его направлениях. Поппер утверждал, что теории психоанализа не обладают предсказательной силой, и невозможно поставить такой эксперимент, который бы мог их опровергнуть (то есть психоанализ нефальсифицируем), следовательно, эти теории псевдонаучны.

Профессор психологии Йельского университета Пол Блум отмечал, что утверждения Фрейда настолько туманны, что не могут быть проверены никаким достоверным методом и поэтому не могут быть применимы с точки зрения науки.

Согласно исследованиям Американской Ассоциации Психоаналитиков, несмотря на то, что во многих гуманитарных науках психоанализ широко распространен, факультеты психологии относятся к нему лишь как к историческому артефакту.

Всвоей статье «Вреден ли психоанализ?» американский психолог Альберт Эллис дал свою оценку потенциального вреда от применения психоанализа. В частности, Эллис утверждал следующее:

- психоанализ в целом построен на ошибочных предпосылках; - психоанализ уводит пациентов от нужды работать над собой, и дает им

оправдание бездействия; - психоанализ поощряет зависимость пациента от терапевта, и, часто, пациентам

предлагается принять на веру интерпретации терапевта, даже если они далеки от фактов; - экспрессивный, катарсивно-абреактический метод психоанализа, заключающийся

впринятии и высвобождении враждебности, не решает проблему враждебности, а лишь усугубляет ее; психоанализ развивает в пациентах конформность; иррационализм психоанализа запутывает пациентов и так страдающих от иррациональных убеждений;

- из-за неэффективности психоанализа, у многих пациентов в США подорвано доверии к психотерапии в целом, из-за многих, потраченных впустую, средств и времени.

Доктор философии и скептик Р. Т. Кэрролл в своей книге «Словарь скептика» критиковал психоаналитическую концепцию бессознательного, хранящего память о травмах детства, как противоречащую современным представлениям о работе имплицитной памяти.