из электронной библиотеки / 154096843674779.pdf

действию, социальные нормы не могут быть сведены до индивидуальной трудовой этики»8. Стратегические институты в меньшей степени нуждаются в массовизации, скорее им требуется применение принципов социальной справедливости и социальной солидарности. Однако в российском обществе успешнее реализуются «институциональные недочеты» социальной солидарности, чем актуализация ее достоинств. В частности, «уравнительное отношение к труду» и формирование «самочувствия трудом» в базисных слоях ограничивает энергичность и недооценивает действенность рыночных стимулов.

Институциональные изменения в российском обществе характеризуются переопределением функций, соответственно, и структуры, и институциональных стратегий, и дело не столько в противоречии формальных и неформальных норм, сколько в отставании структуры институтов от реально выполняемых ими функций. От институтов ожидают «привычности», а их функционирование приводит к удовлетворению иных потребностей. Если не обращаться к хрестоматийным определениям образования и здравоохранения, семьи и брака, в экономической сфере проявляется доминирование неформальных практик, поэтому рыночные институты, как они представлены, просто привыкли к «отставанию» экономики. Групповой эгоизм, как способ овладения институциональными возможностями, немедленно создал бы ситуацию абсолютного «монополизма». Ясно, что групповой эгоизм не может проявляться через поощрение индивидуальных стимулов, его социальный эффект проявляется опосредованно, через институты.

Нам кажется, что разделение на «формальные институты» и «неформальные правила» довольно условно, потому что в российском обществе не выстроены и не являются целью строительства системы формальных институтов. Формальные институты представляют систему «селекции», отбора неформальных практик, реорганизуют групповые отношения, т. е. они вступают в действие тогда, когда возникающая необходимость отменяет обязательность норм и не актуализируется в условиях «доверия» к неформальным соглашениям. По сравнению с началом 90-х гг. падает значение «группового» права и легальных групповых претензий. Трудно признавать, что работники могут добиться передачи предприятия в «собственность коллектива», выработать самостоятельно бизнес-план. Эгоизм групп имеет границы выражения и «применения», реагируя на наличие формальных институтов. Однако шаткое равновесие нарушается при «внутригрупповом разладе» или получении дополнительных ресурсов определенной группой. Так, «средний класс» забыл о своих претензиях в 2002–2003 гг. после обеспечения поддержки со стороны государства, но эти требования «были» быстро свернуты с принятием обстоятельств, что интерес

8 Повороты истории. М.; СПб., 2003. Т. 1. С. 147.

31

государства лежит в сфере крупного сырьевого бизнеса. Поэтому судьба формальных институтов зависит от эффективности группового эгоизма, который влияет на стабильность и предсказуемость поведения населения.

По нашему мнению, институциональная система в российском обществе адаптирована к воспроизводству группового эгоизма и социальной сегментированности общества. Подтверждению тому, что институты работают эффективно, если имеют определенный ресурс прочности, способствует модель взаимодействия в дезинтегрированном обществе. То, что предписано классической социологией, как обеспечение стабильности в обществе, связано с установлением норм взаимоотношений в обществе, легитимацией неравенства социальных статусов. В этом смысле социальные институты конкурируют с групповым эгоизмом. Однако в российском обществе социальные институты скорее «вносят» дестабилизацию, дисфункциональность. Это прослеживается в необеспеченности прав основных групп населения, конфликтов вокруг использования институциональных ресурсов и, если бы группы были ориентированы на «универсальные способы», общественная сплоченность была бы просто подорвана в силу постоянных «разборок» между органами власти и населением. Групповой эгоизм, который противостоит социальным институтам, традиционно «выполняет» функции, которые относятся к институциональным. Речь идет о согласовании интересов, конкретных схемах социального взаимодействия, реализации социальностатусного неравенства. Российское общество могло бы не примириться с рассмотренной социальной коллизией, если бы не влияние «групповой замкнутости», выработка своего узнаваемого мира пусть и целью упрощения, сохранения социальных контактов.

В главе 3 «Эффекты группового эгоизма в социальном самочувствии россиян» анализируются проявления группового эгоизма в социальном самочувствии россиян, которое выступает интегральной характеристикой их социального позиционирования и формирования массовых социальных практик.

Параграф 3.1 «Групповой эгоизм в социальной идентичности россиян» посвящен анализу идентификационных стратегий россиян в условиях отсутствия базисной социальной идентичности и амбивалентности идентификационных образцов.

Выявлено, что нарастает сдвиг в настроениях российского населения. Во-первых, растет потребность в социальной идентификации, переходе от абстрактных символических форм самоопределения к инструментальным, социально эффективным, способствующим осознанию своего интереса. Во-вторых, общество нуждается в социальной идентичности, объединяющей идентичности, которая бы, несмотря на социоструктурные и социокультурные различия, давала возможность находиться в рамках социального консенсуса на основе интегративных

32

ценностей. В-третьих, идентификационный выбор россиян как раз затруднен по причине «многообразия» идентификационных моделей, их инсценировочности, виртуальности и неинтегрированности в социальные практики.

Как свидетельствуют идентификационные позиции россиян, на смену традиционным коллективным идентичностям советского периода приходят идентичности «личного круга» (семья, друзья), правильный профессиональный выбор, товарищей по работе, людей одной профессии. Наиболее «посредственно» выглядят государственные и гражданские идентичности, что показывает высокую степень дистанцированности россиян от государства в социальных практиках. Идентификационный «зазор» между микро- и макроуровнем должен заполняться групповыми идентичностями. Так как между микроуровнем и институциональными формами существует «разрыв», групповые идентичности исходят из идентичностей микроуровня, способствуют интеграции «частной жизни», в то время как в советский период доминировали стратегии формального социального контроля и давления на микросоциум.

Подчеркивается, что такая идентификационная ситуация определяет превалирование групповых идентичностей как способов активации и ориентации в окружающем мире через опору на микросоциум. В этом обстоятельстве есть объяснение тому, что россияне выступают как представители социально-профессиональной группы, защищая не социально-профессиональный статус как таковой, а «обретение» микросоциума, поэтому и групповые интересы трансформируют досоциальные связи. На наш взгляд, в идентификационном выборе россиян присутствует логика «оптимизации», т. е. наибольшей привлекательностью обладают идентичности, или реализующие преимущества, или не содержащие социальных обязательств. Даже обращение к идентичности «советский народ» предписывает стремление не столько вернуться к прошлому, сколько продемонстрировать приверженность к ценностям, не имеющим практического, инструментального значения, или поддержать свою групповую обособленность, или оправдать «несостоятельность». Реально сторонники «советской» идентичности не вступают в оппозицию со сторонниками других идентичностей, не создают альтернативные идентификационные институты.

Важное место в социальном самочувствии россиян занимает интуитивная идентификация по критерию с людьми того же «материального достатка» или «сравнение с жизнью других». Совпадение идентификационных позиций не ведет к совместимости практик, но легитимирует групповые притязания, делая упор на прагматичность. Имущественная идентификация служит ориентиром, процедурой различения «своих» и «чужих» для отношения к государству, социальным

33

институтам и социальным ценностям, формирует правила сближения или дистанцирования. Очевидно, что социальная поляризация российского общества может дать только импульс идентификационной модели, ощущения для узнавания в привычном мире. Опора на имущественную идентификацию расширяет влияние группового эгоизма, поскольку социальному поведению задается «вариативность» от социальных норм и правил, как использование имущественной дифференциации.

Диссертант полагает, что российское общество обладает низкой степенью интеграции. Доказательством тому является противоречивость и амбивалентность социальных идентичностей россиян. Либеральные исследователи в качестве кризисного индикатора приводят отсутствие базисной идентичности или использование мифологизированных представлений о себе и окружающем мире. На наш взгляд, более точно определить идентификационный выбор россиян как адекватный состоянию общества и его социальных институтов. Если в обществе доминирует отношение социальной сегментации, утрачивается потребность в том, что «думают о нас другие», и вырастает необходимость «определить себя» в окружающем мире, чтобы расформализировать лидирующие социальные и культурные различия. Поэтому в отношении к внешнему миру российское общество выработало стратегии психологии, которые делают его «произвольным» в собственном восприятии. Примечательно, что 34,1 % молодых россиян, группы, наиболее открытой эффектам глобализации, считают, что необходимость для России влиться в мировую культуру не слишком важна9.

Очевидно, что дело не в том, чтобы сделать выбор между интегрированностью в мировое сообщество и сохранением самобытности, а сохранить свободу в идентификационном выборе, действовать в соответствии с навыками групповой адаптации. Для россиян после разочарования «признания цивилизованным миром» становится ясно, что равнение на «европейскую» или «мировую идентичность» имеет издержки «несамостоятельности», вместо синдрома «неполноценности». Вот почему идентификационный выбор является для россиян выражением групповой индивидуальности, чисто «внутренним делом», определяет преимущественно социальное самочувствие и социальное самомнение. Имущественная идентификация расставляет точки в том смысле, что у россиян обозначился «иммунитет» к идеологиям, выходящим за пределы группового взаимодействия. Если предназначение идеологии состоит в самоопределении человека, то имущественная идентификация обеспечивает узнаваемость и стабильность как раз в системе взаимодействия, по поводу «материального потребления» и «блокирует» взаимодействие идентификационных влияний, связанных с политической и культурно-символической сферами.

9 Социология и современная Россия. М., 2003. С. 163.

34

По мнению диссертанта, групповой эгоизм предоставляет возможность «свободы» от определения себя как «ответственных индивидов», переориентируя на безличностный, социально анонимный индивидуализм. Поэтому формирование идентичности обретает характер дистанцирования от легитимной интеграции в общество. Групповой эгоизм имеет ограничения в виде «истощения ресурсов», что вынуждает обращаться к поддержке государства, так как общество касается системного столкновения интересов или существующего конфликта социальной напряженности. Вероятно, «пропуск» идентификации на «среднем уровне», когда выверенное опытом определение «близкого круга» не переводится на режим согласования со структурными и нормативными органами, создает ситуацию идентификационной неопределенности. Вместо создания эффективных взаимосвязей, нацеленных на реализацию социального взаимодействия, группы воспроизводят «эффективную общность», занятую «оправданием» групповых претензий.

В параграфе 3.2 «Ценностная транзиция российского общества: от коллективизма к групповому эгоизму» автор обращается к исследованию ценностной транзиции в российском обществе, связанной с утратой доверия к коллективному патернализму и неэффективностью достиженческих ценностей.

Подчеркивается, что ценности, как наиболее значимые жизненные цели, и способы их достижения, как придающие смысл социальной жизни, не оказывают непосредственного влияния на поведение индивидов, но определяют их жизненные претензии, степень интеграции общества и характер межгруппового взаимодействия. В российском обществе существует проблема достижения социально-ценностного консенсуса, согласования интересов на основе интегративных ценностей. Об этом свидетельствуют и конфликт поколений, и социальная напряженность, и доминирование потребительских установок, и затруднения с гражданской идентичностью россиян.

Выявлено, что демонстрируемые либеральные ценности «проблематичны» в восприятии, потому что не осознаются как достаточно эффективные, в связи с неравенством доступа к политическим и правовым ресурсам, не укреплены в социальном опыте и, не в последнюю очередь, оцениваются сложившейся системой группового взаимодействия. Если в обществе слабо действуют институциональные ограничения, ценности теряют смысл, как обеспечивающие позитивность восприятия и превращения в «символы» упорядочивания существующих социальных норм, т. е. происходит их институционализация, перевод из усилий – цели в ценность – средства.

Складывается впечатление, что у большинства россиян выработана дистанцированность к тем, кто подвергает сомнению риск и собственные

35

цели, не имеющие достойного смысла. Самоорганизация в российском обществе имеет двойной смысл: на «народном» уровне сохраняются традиционные ценности, но в реальности социальные взаимозависимости воплощают инструментальные схемы. То, что можно считать процессом демократизации и рационализации сознания, воспринимается как внедрение в виде реализации традиционных ценностей, обращение к духовности, коллективизму, державности. В качестве контраргумента подчеркивается антимодернизационный потенциал коллективных ценностей. По нашему мнению, следует различать фундаментальные ценности, о приверженности которым заявляют респонденты, и ориентации на инструментальные ценности, которые легитимируют межгрупповое взаимодействие. Характерно, что ценности профессионализма, успеха нужны для различения от других и не направлены на достижение социального взаимопонимания. То, что в социальном самочувствии россияне выражают, как социальные ценности, может интерпретироваться для групповой консолидации и, тем самым, больше дистанцироваться от других. Однако не следует переоценивать интегрированность ценностей в деятельности групп: ни одна ценность не обладает мобилизационной мотивацией, а скорее, задает определенные групповые ориентации, существующие независимо от социальных ценностей. Иначе говоря, группы в российском обществе «выработали» нейтрально-ценностный код, так как с ценностями «связываются» прошлое или внешние формы социальной идентификации, но не неформальные социальные практики. Подобный индифферентизм приводит к тому, что государству выгодно применять негативную мобилизацию, «образ внешнего врага», так как позитивные ценности воспринимаются как «идеальная схема», не имеющая отношения к социальным практикам.

Как известно, самоопределение россиян амбивалентно, так как адекватно состоянию межгруппового взаимодействия с отказом от институциональных ограничений. Подобным же образом самооценка группы выводится из ее «идеологизации» по сравнению с другими, но только в той степени, которая оправдывает групповое превосходство или групповую изоляцию. Так как группы ориентированы на «амбициозный успех» или «оборонительную позицию», они будут апеллировать в первом случае к инструментальным, во втором – к фундаментальным ценностям. Успех в российском обществе представляет мобилизацию внутренних ресурсов и доступ к ресурсам общества путем избавления от социальных обязательств и принятия «конфликтности» других групп. При этом в групповом сознании действует ограниченность «социальной реакции», т.е. группа вынуждена соединяться, чтобы не выключиться из системы социального взаимодействия.

Если говорить о ценностной дифференциации российского общества, то она рассчитана на поиск «социального взаимодействия» и реализуется

36

не в выборе «интегрирующего ядра», а скорее, ценностного балансира, дающего возможность социального маневра. Группы не готовы принять фундаментальные ценности, ценности успешны в силу того, что предполагают институционализацию группового взаимодействия, добровольное и вынужденное ограничение активности путем компромисса или давления со стороны государства. Характерно, что социальные ценности привязываются к государству, отсюда их «народность» и явный индифферентизм в «правовой сфере». Поэтому сценарий воспринимается естественным, если не связан с применением социальных санкций. Что же касается осуждения или сочувствия со стороны отвергнутых групп, то их влияние ограничивается запретом на нарушение границ «группового пространства». Короче говоря, иерархия социальных ценностей в российском обществе уступает экономической и социальной сферам, так как результатом преобразований станут, в первую очередь, не рационализация социального взаимодействия и деинфантилизация сознания, а конкуренция социальных групп, которые успешно или менее успешно используют «мифы» и ценности для предложения легитимности собственным групповым интересам.

Автор диссертации подчеркивает, что социальные ценности, которые в советский период были «принудительными», связаны с демонстрацией лояльности, «раскодируются» в российском обществе «двояким образом». С одной стороны, можно говорить о «лицемерии», «притворстве» респондентов, позиционирующих приверженность ценностям и поступающих часто противоположным образом. С другой – респонденты проявляют интерес к возрождению интегративных целей, чтобы поступиться «завоеваниями реформ» ради порядка и социальной справедливости. Вероятно, сознается то, что в восприятии социальные ценности ассоциируются с конформизмом, готовностью играть по правилам, предлагаемым государством, но не содержащим социальной ответственности. В то же время респонденты ощущают страхи и тревоги по поводу потери социальной идентичности, социальной безопасности и, главное, социальной уверенности. Они хотели бы иметь «государство», чтобы были определены цели развития и принципы социального порядка, чтобы их обращение к фундаментальным социальным ценностям было не индивидуальным или групповым выбором, а санкционировалось «сверху», носило характер социальной директивы и обязательного роста социального взаимодействия.

В связи с этим становится очевидным, что деиерархизация социальных ценностей, их ограничение ценностным балансиром и двойственность разводится демонстрацией конформизма и инструментальности, пригодных для применения в конкретных сценариях. Социальные ценности не представляют потребность группового взаимодействия потому, что ассоциируются со сферой «достижимого», не

37

соотносимого с сетью социальных взаимодействий. Ценность «социальной солидарности» осмыслена на «среднем уровне», что свидетельствует об амбивалентном отношении: с одной стороны, респонденты нуждаются в социальной эмпатии, взаимности, интегративных ценностях, так как имеют ограниченность индивидуальных и групповых ресурсов, с другой – социальный контроль «грозит» уходом от «отстаивания» собственных интересов и необходимости достижения социального консенсуса, что весьма проблематично без навыков достиженческой культуры.

Параграф 3.3 «Групповой эгоизм и мозаичность культурных норм» содержит анализ культурного диссонанса в самочувствии и поведении социальных слоев и групп российского общества, который проявляется в парадоксальном согласовании разнонаправленных культурных норм.

Выявлено, что групповой эгоизм как способ организации, способ идентификации групп, влияет на формирование культурного диссонанса, несовпадения культурных норм. В первую очередь, речь идет о противопоставлении протестантского отношения к жизни, связанного с приращением морального и интеллектуального богатства, и православной традиции, в которой православный аскетизм создает предпосылки для стабильного, но статичного политического и хозяйственного механизма.

Автор диссертации полагает, что ни одна социальная группа не исповедует индивидуалистические ценности, культуру обогащения и успеха, апеллируя к ценности спокойной совести и душевной гармонии. Даже среди предпринимателей и молодежи, которые выделяются позитивным отношением к преобразованиям, уровень поддержания данной ценности составляет 80,6 % и 87,9 % при среднем показателе 93,4 %. Православная культура выступает «высоким символическим измерением», при помощи которого реализуются расходящиеся групповые стратегии. Необходимо отметить, что так называемые «православные ценности» образуют «культурный каркас», в то время как респонденты следуют принципам и нормам протестантской рыночной культуры. Такое разделение оставляет «нетронутым» привычку социального участия, потому что высшие ценности, составляющие представления об идеальном значении человека, идеальной жизни, не могут влиять на межгрупповые отношения, ориентированные на конкретные потребности и признание за «чужими» эгоистических индивидов. Но и протестантская культура принимает в российском обществе форму поощрения успеха «любой ценой» и из нее исчезло нравственное содержание, православие придерживается ответственности за выполненную работу, неукоснительное соблюдение социальных норм и правил. Респонденты селекционируют протестантский этос ссылкой на православную традицию. Даже в сопутствующих друг другу понятиях, таких как «личное и общественное», «правовое и нравственное», «профессиональное и

38

общечеловеческое», в условиях расколотости сознания и его реализации можно обнаружить процессы противостояния несогласованности, противоречивости, отмечает Ж.Т. Тощенко10. Применение тех или иных культурных норм не исключает, а только усиливает противоречивость, которая, тем не менее, выполняет социально-ориентационную роль, позволяя в зависимости от ситуации демонстрировать «удобные» ценности. Под влиянием группового эгоизма культурные ценности из способа организации превращаются в способ презентации, детерминации намерений, не являясь фундаментом групповой идентичности и группового сознания.

Рыночная культура в российском обществе демонстрируется элитами и средним классом (предпринимателями), которые в отношениях с базисными слоями представляются традиционными, т. е. призывают к терпению, «добровольному труду» и примирению с обстоятельствами. Базисные слои российского общества, не испытывая зависти к богатству, видят свое достоинство в том, чтобы «жить как все», имея в виду «жизненные ориентиры среднего класса». Так как в России ни одна группа не обладает традициями рыночной культуры, можно предположить, что бинарность рыночной и православной культур является «поверхностной», не отражающей сдвиги в миросозерцании большинства россиян. Вопервых, россияне живут в ситуативном социальном пространстве, где значение имеют не культурные нормы, а приспособительные или достиженческие установки. Во-вторых, ценности вызывают у населения ассоциации с прошлым (92 % россиян ассоциируют их с культурным наследием) и не относятся к актуальным социальным взаимодействиям. В- третьих, респонденты отбирают культурные нормы в соответствии с поставленными линиями и групповыми целями и ориентируются на них в качестве «маркера» для опознания «чужих» и «своих».

Таким образом, разорванность культуры в российском обществе обладает эффектом «самонаправленного воздействия», применение формул консолидации по отношению к прошлому и признание «группового эгоизма» в настоящем, как непреодолимой тенденции, фактически блокируют перемену групп в реальной рыночной культуре. Россияне приспособились к рефлексному переносу культуры через неопределенность выражения культурных ценностей. Конфликт поколений, который свидетельствует о разной степени культурных образов, принимает в российском обществе ситуативный характер: молодежь смещается в экономику, в то время как политическая и социальная сферы являются «уделом» старших поколений с воспроизводством традиций стабильности, узнаваемости культурных норм. Возможно, культура обладает в восприятии россиян наибольшей

10 Тощенко Ж.Т. Метаморфозы современного общественного сознания: методология и способы социологического анализа // Социологические исследования. 2001. № 6. С. 9.

39

степенью интеграции, которая в закрытом обществе сформировала чувство «дистанцирования» от других во внешнем мире, и для большинства респондентов восприятие рыночной культуры означало бы стать «европейцем», что представляется весьма трудным по социоструктурному и идентификационному кодам. Если для политики, символики воспитание статуса рыночной культуры означает «возвращение к себе в Европу», россияне испытывают чувство «неполноценности», так как по критериям рыночной культуры он неизбежно прерывает ее обладание и становится в положение униженного.

В главе 4 «Социальное доверие в российском обществе: пути преодоления группового эгоизма» автор рассматривает проблемы группового эгоизма в контексте дефицита социального доверия в российском обществе, связанного с одобрением практик группового дистанцирования и группового обособления.

В параграфе 4.1 «Кризис доверия в российском обществе как катализатор группового эгоизма» диссертант обращается к анализу уровня социального доверия в российском обществе с целью выявления взаимосвязи между социальным доверием и воспроизводством группового эгоизма.

Подчеркивается, что доверие, сотрудничество и взаимодействие имеют реальное значение для функционирования общественного сектора. Поставторитарное государство может предоставлять населению социальные блага – образование, социальную занятость, помощь малоимущим – лишь при условии, что общество проявляет хотя бы минимум доверия к его способности справедливо и надежно перераспределять ресурсы между группами, различающимися по возрасту и уровню дохода11. В российском обществе доверие к государству резко снизилось не только в связи с неспособностью государства распределять социальные блага, но и с ограниченными возможностями неформальных практик, «перераспределения» социальных благ конвенционально на неформальной основе. Иными словами, доверие в российском обществе ограничивается традициями близкого круга или групп. Что же касается доверия к государству, но его степень зависит от недоверия к другим социальным группам. Россияне не доверяют государству, но еще в большей степени они не доверяют другим социальным группам.

На взгляд диссертанта, обоснованность недоверия определяется тем, что оно стало инструментом группового эгоизма, так как может стать закрытым от нападок в узкогрупповых нормах. Группа как бы находит оправдание в том, что не ожидает ничего хорошего ни от государства, ни от сограждан. Она переносит на государственные институты ощущение недоверия, т. е. воображаемый негатив в восприятии государственных институтов становится реальным. Критика судебной системы, милиции и

11 Социальный капитал и социальное расслоение в России. М., 2003. С. 28.

40