Sokolov_D__red__Severny_Kavkaz_obschestvo_v_regione_strane_mire

Борьба в прошлом за настоящее и будущее: история в политике и политика в истории

шей стране происходит всё это: низкие уровень жизни, уровень пенсий и зарплат, рост цен, коррупция, блокпосты на административных границах субъектов единого Российского государства, где высаживают всех пассажиров из машин (Черменский пост в Северной Осетии — Алании, два федеральных контрольно-пропускных пункта в Кабардино-Балкарии, а также на границе Калмыкии и Дагестана, Чеченской Республики и Дагестана и т. д.) и проверяют паспорта. Кстати, за пределами Северного Кавказа таких постов нет, что не может не наводить мысль об особом отношении к региону и его жителям. Можно много писать и говорить о российской идентичности, её формировании, лакировать прошлое и настоящее, но такая политика отнюдь не способствует её формированию ни у молодого поколения, ни у старшего. Давно назрела на Северном Кавказе необходимость демилитаризации дорог и административных границ, которые должны быть обозначены только на картах и приветственными транспарантами при въезде в тот или иной регион.

Серьёзная проблема, связанная с воспитанием молодёжи, — милитаризация исторической памяти особенно на Северном Кавказе, где события Кавказской войны, как бы её ни называли, вызывают «интернетные сражения» людей зачастую далёких от знания истории.

Естественно, множество вопросов и горячих обсуждений вызывают события 1994 – начала 2000-х гг., когда на территории Чеченской Республики шли активные боевые действия, унёсшие жизни десятков тысяч человек и ставшие причиной эмиграции тысяч граждан в российские регионы и дальнее зарубежье. Однобокое освещение этих событий не способствует взаимопониманию, а телевидение с упорством, достойным лучшего применения, на большинство праздников повторяет фильмы о подвигах российских военных российской армии в так называемых «чеченских войнах», против фальши которых в своё время выступал ещё А. Кадыров. Улицы Грозного нарекают именами генералов, воевавших здесь, устанавливают различные памятные знаки. Политика вполне понятная, но пока, на фоне убитых и пропавших без вести, не очень действенная.

Литература

Багдасарян В. Э., Абдулаев Э. Н., Клычников В. М., Ларионов А. Э., Морозов А. Ю., Орлов И. Б., Строганова С. М. Школьный учебник истории и государственная политика. М.: Научный эксперт, 2009.

Бугаев А. М. Восстановление Чечено-Ингушской АССР: начальный этап (1956–1958 гг.) // Вестник Академии наук Чеченской Республики. 2009. №1. С. 75.

141

Аббаз Осмаев

Войны с Чечней // Коммерсантъ-Власть. 2001. №17. 04.05. С. 63.

Гарсаев Л. М., Гарасаев Х.-А. М. Чеченские мухаджиры и их потомки в истории и культуре Иордании. Грозный, 2018.

Грозный: 200 лет истории. Грозный, 2018.

История России, 1945–2008 гг. 11 класс: учеб. для учащихся общеобразоват. учреждений: с вкладышем / [А. И. Уткин, А. В. Филиппов, С. В. Алексеев и др.]; под ред. А. А. Данилова [и др.]. 3-е изд. М.: Просвещение, 2009. 368 с.: ил., карт.

История России: учебник. 3-е изд., перераб. и доп. / А. С. Орлов, В. А. Георгиев, Н. Г. Георгиева, Т. А. Сивохина. М.: ТК Велби; Проспект, 2006. 528 с.

История чеченцев в письменных источниках (Сборник документов и материалов с древнейших времён до начала XX в.) Нальчик: ООО «Печатный двор», 2019.

Козлов В. А. Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти, 1953– 1985 гг. М.: ОЛМА-Пресс, 2006. 446 с.

Косиков И. Г., Косикова Л. С. Северный Кавказ: Социально-экономиче- ский справочник. М., 1999.

Левандовский А. А. История России, ХХ — начало XXI века. 11 класс: учеб. для общеобразоват. учреждений: базовый уровень / А. А. Левандовский, Ю. А. Щетинов, С. В. Мироненко; под ред. С. П. Карпова. М.: Просвещение, 2013. 384 с., ил., карт. (МГУ — школе).

Манкиев А. А. Чечня и чеченцы в пространстве государственной национальной политики и мифов. Грозный, 2018.

Пути мира на Северном Кавказе: Независимый экспертный доклад / под ред. В. А. Тишкова. М., 1999.

Сигаури И. М. Очерки истории и государственного устройства чеченцев с древнейших времен. Т. 3. М., 2002.

Тесаев З. А. Мехк-Дай: народные правители Чечни (XVI – 1-я четв. XVIII в.). Грозный, 2019.

Хасбулатов Р. Взорванная жизнь. Кремль и российско-чеченская война. М., 2002.

Цуцулаева С. С. Документы и материалы о реабилитации чеченского народа: начальный этап (1953–1956 гг.) // Известия Чеченского государственного университета. 2017. №2. С. 139–144.

Чеченская Республика и чеченцы: история и современность: Материалы Всероссийской научно-практической конференции. М., 2005.

Чеченский кризис: Аналитическое обозрение. М., 1995.

Чечня: от конфликта к стабильности (проблемы реконструкции). М., 2001. Шестаков В. А. История России, ХХ – начало ХХI века. 11 класс: учеб. для общеобразоват. учреждений: профил. уровень / В. А. Шестаков; под ред. А. Н. Сахарова; Рос. акад. наук; Рос. акад. Образования; изд-во «Просве-

щение». 5-е изд. М.: Просвещение, 2012. 399 с., ил., карт.: ил.

Шеуджен Э. А. Кавказская война в пространстве исторической памяти: К 145-летию окончания Кавказской войны. Майкоп: АГУ, 2009.

142

Борьба в прошлом за настоящее и будущее: история в политике и политика в истории

Протесты на Северном Кавказе: политические смыслы и социальные последствия

Следующие четыре текста посвящены отстаиванию в разных обстоя­ тельствах в трёх северокавказских республиках различных групповых интересов посредством массовых акций: митингов, сходов, групповых пикетов. В статье Алексея Гуни собственно уличные протесты являются лишь эпизодом борьбы жителей Приэльбрусья за свои права на землю, но использование разными сторонами конфликтов институциональных гибридов позволяет объединить балкарских муниципальных лидеров с ингушскими организаторами митингов в Магасе и махачкалинским движением «Город наш» в общую категорию. Это категория коллективных субъектов, не имеющих достаточного доступа к административным ресурсам государства и использующих все доступные инструменты, юрисдикции и источники инфорсмента для отстаивания своих интересов. Это во всех случаях «сопротивление слабых сильным»1.

Открывает раздел статья Ирины Стародубровской «Ингушетия: социальная модернизация и протесты», которая, в соответствии с названием, на богатом полевом материале показывает сложный, нелинейный процесс модернизации семейных, гендерных, поколенческих, религиозных и гражданских отношений в ингушском обществе, роль модернизации в организации протестного движения 2018–2019 годов и влияние митингов и репрессий против их лидеров на собственно саму модернизацию.

Следующая статья «Постколониальная ловушка на примере ингушских протестов 2018–2019 годов» Зарины Саутиевой и Дениса Соколова о тех же ингушских протестах, но больше сфокусирована на связи национальной идентичности и поиска политическими группами доступных источников инфорсмента.

1 См. статью З. Саутиевой и Д. Соколова в этом разделе.

145

Денис Соколов

Сергей Манышев в тексте «“Мы не надеялись победить…” (Махачкала: короткая история городского активизма)» описывает, как эклектичное (от историков и феминисток до салафитов и карьерных юристов) сообщество городских активистов противостоит дагестанской клановой практике застройки городских пространств.

Закрывает раздел и сборник уже упомянутая статья Алексея Гуни «Институциональные гибриды — драйверы развития? Регулирование земельно-ресурсных противоречий в горно-рекреационных районах­ Северного Кавказа (пример Приэльбрусья)».

Кроме изучения каждого кейса в отдельности интересно сравнить протестные группы в Махачкале и Магасе. В Дагестане движение «Город наш» противостоит в общем-то клановым интересам застройщиков, опираясь на российские юридические процедуры и противоречия в лагере «противника». А в Ингушетии Координацион­ ный совет митинга, а затем Ингушский комитет народного единства (ИКНЕ) используют мощь Совета тейпов и муфтията для отмены соглашения о границах и противостоят бюрократической машине и контролируемому чиновниками российскому правосудию.

Активисты занимают то место в региональной политике, которое позволяет им влиять на общество и происходящие в нём процессы, и используют для этого те инструменты, которые оказываются доступны.

Денис Соколов

146

Ингушетия: социальная модернизация и протесты

Ирина Стародубровская1

Ингушетия: социальная модернизация и протесты

Тема публикации звучит достаточно странно для академического уха, объединяя в себе модернизацию — длительный и сложный социальный процесс — с политическим феноменом протеста. Но эти разные исследовательские сферы в ингушском случае весьма своеобразно­ переплелись. Наблюдателей протестной активности удивляло смешение вроде бы архаичных черт — старейшины, тейпы, огороженное ленточкой пространство для женщин, апелляция к шариату — с вполне современными технологиями мобилизации и правовыми инструментами — вплоть до обращения в Европейский суд по правам человека. Поэтому неизбежно встаёт вопрос о характере общества, способного породить столь необычный вариант протеста — традиционный и современный одновременно.

Настоящая работа основана на исследовании городских и сельских сообществ, исламских течений в Ингушетии в 2016–2018 годах, а также изучении протестной активности и постпротестного состоя­ ния ингушского общества в феврале 2019 и марте 2020 года. Индивидуальные и групповые интервью проводились с жителями городов Магас, Назрань, Сунжа, Карабулак, а также сельских населённых пунктов Али-Юрт, Верхние Ачалуки, Кантышево, Сагопши. Моими собеседниками были представители интеллигенции, лидеры гражданского общества, организаторы протеста, религиозные авторитеты и их последователи, бизнесмены, государственные

1 Стародубровская Ирина Викторовна, руководитель направления «Политическая экономия и региональное развитие» Института экономической политики им. Е. Т. Гайдара, ведущий научный сотрудник Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации (РАНХиГС) (Москва, РФ).

147

Ирина Стародубровская

и муниципальные служащие. Немало пришлось общаться и с простыми жителями городов и районов республики. В ходе работы удалось добиться достаточно сбалансированного охвата населения различной возрастной и гендерной принадлежности, социального статуса, жизненных ориентиров.

Ключевые слова: традиционное общество, социальная модернизация, поколенческие иерархии, гендерные иерархии, ингушская идентичность, тейп, конфликт суфиев и салафитов, протест.

Несколько слов о теории

Произнесение слов «традиционный» и «модернизация» неизбежно требует оговорок. Поскольку наиболее известный вариант теории модернизации как рецепта движения от традиционного к современному (равно западному) обществу себя дискредитировал, эти термины изначально вызывают подозрение. Правда, практика показывает, что отказаться от них тоже не получается: в науке сохраняется запрос на концептуализацию социальной эволюции и анализ её общих черт в различных социумах. Однако некоторые предварительные замечания на эту тему вполне уместны.

Теория традиционного общества сформировалась на ранних стадиях развития модернизационной теории (в конце XIX – начале XX века) в первую очередь в трудах Ф. Тенниса и Р. Редфилда, а также в работах Э. Дюркгейма [Теннис, 2002; Redfield, 1947; 1989; Дюркгейм, 1994; 1996]. В рамках данной теории считалось, что исходным пунктом процессов модернизации выступает некая универсальная модель социальных отношений, характеризующаяся поколенческими и гендерными иерархиями, приоритетом коллективности над индивидуумом, жёстким разделением на своих и чужих, предписанностью социальных ролей, ритуализированнностью общественных отношений, застоем и неспособностью к изменениям.

Подобный подход подвергся серьёзной критике за его абстрактность, упрощённость, несоответствие результатам антропологических исследований, демонстрировавших разнообразие и динамизм традиционных обществ. Частично эта критика вытекала из другого понимания научных задач: если для теоретиков модернизации важно было выделить общие черты домодерных обществ, отличающие их от модерных, то их оппоненты вообще не видели эвристиче-

148

Ингушетия: социальная модернизация и протесты

ской ценности в подобном подходе, настаивая на необходимости более конкретных исследований [Lewis, 1973]. Частично же она была связана с тем, что теория традиционного общества действительно не содержала чёткого определения границ того феномена, которое она стремилась охарактеризовать. Более поздние сравнительные исследования позволили конкретизировать рамки, в которых присущие модели традиционного общества характеристики действительно имеют смысл.2

Во-первых, в новейших исследованиях традиционного социума в его рамках выделяют две взаимосвязанные, но вместе с тем достаточно автономные подсистемы: сферу жизнеобеспечения и надстройку над ней, основанную на монополизации и распределении прибавочного продукта. И если отношения в рамках «надстройки» достаточно динамичны, то сфера жизнеобеспечения, связанная с локальными общностями (семьёй, родом, общиной), отличается высокой инерционностью, а также регенеративным потенциа­ лом в случаях попыток «надстройки» насильственно вмешиваться в её функционирование.3 Характеристики традиционного общества релевантны в первую очередь для сферы жизнеобеспечения.

Во-вторых, исследования подтвердили, что традиционные общества не являются единообразными, застывшими и неизменными. Тем не менее в ходе внутренней эволюции в большинстве своём они приобретают фиксируемые в ранних модернизационных теориях черты на зрелой стадии, когда сообщества переходят к оседлому образу жизни в устойчивых поселениях. Это означает, что в первую очередь рассматриваемая теория характеризует крестьянское хозяй-

2Дальнейшее изложение базируется в первую очередь на монографии

А.Джонсона и Т. Эрла «Эволюция человеческих обществ: От добывающей общины к аграрному государству», в которой содержится описание 19-ти социумов на различных стадиях эволюции – от семейных групп до аграрных государств. Использованы также результаты антропологических исследований Маргарет Мид, изданные на русском языке под названием «Культура и мир детства», и ряд других работ.

3Так, в монографии А, Джонсона и Т. Эрла выделяются «экономика жизнеобеспечения» и «политическая экономика», причём «в то время как экономика жизнеобеспечения, возникшая на базе домохозяйства, остаётся удивительно стабильной и преемственной, динамика политической экономики приводит к разительным изменениям в её природе» (см.: Джонсон А., Эрл Т. Эволюция человеческих обществ: от добывающей общины к аграрному государству. М.: Изд-во института Гайдара, 2017. С. 49).

149

Ирина Стародубровская

ство, крестьянский «мир» в рамках аграрных обществ, не подвергшихся серьёзному модернизационному влиянию.

В-третьих, некоторые характеристики традиционного общества, содержащиеся в ранних модернизационных теориях, действительно не прошли проверку временем. Так, хотя замкнутость традиционных сообществ является важнейшей их характеристикой,

врассматриваемых­ теориях она абсолютизировалась, недостаточно учитывались свойственные данному типу общества компенсационные механизмы: брак, долг, фиктивное родство. Не всегда оправдывался вывод о безусловном приоритете кровнородственных связей —

внекоторых случаях соседские отношения, территориальная община играют не менее важную роль.

Что касается модернизации, то в ранних её теориях, с нашей точки зрения, наибольший интерес представляют не вопросы экономических отношений или преобразования технического базиса общества, но проблематика социальных изменений. Собственно, основное внимание в них уделяется процессу разрушения свойственных традиционному обществу регуляторов и замены их на некие новые нормы и правила взаимодействия между людьми. Выходя из традиционных, унаследованных от предков иерархий и коллективностей, люди становятся индивидуалистами, по-новому осмысливают мир, выбирают круги своего общения, формируют жизненные ориентиры. Их отношения уже не предписываются устоявшимися нормами, но определяются неформальными конвенциями, модой, общественным мнением в рамках горизонтальных, самостоятельно выбираемых сообществ, а также диктуемыми государством формальными правилами, писаными контрактами. И безусловно — идеологиями. Макс Вебер прекрасно продемонстрировал роль радикальных идеологий в переходе от традиционной модели жизни к инновационной, основанной на фундаменталистских религиозных верованиях, отвергающих сложившуюся традицию [Вебер, 2011].

Как и в случае с традиционным обществом, не все положения ранних модернизационных теорий в части социальной модернизации подтвердились. Так, для их авторов было характерно преувеличение отчуждённости, нестабильности, незащищённости современного человека, сегментированности его социальных связей, а также переоценка кризиса семейных отношений. Тем не менее в этот период было сделано несколько важных наблюдений о ходе процесса социальной модернизации, которые не теряют своей актуальности и поныне.

150