Том 2. Восток в средние века

дифференцированности верха и низа социальной лестницы бывает огромна. Этими чертами феодализм, видимо, отличается от рабовладельческого общества с его резким распадением общества по крайней мере на два полюса: свободных и рабов, или граждан и неграждан. В рабовладельческом обществе (если взять классический образец Афин) все люди равны, но рабы — не люди. В феодальном же обществе все люди — люди, но все они не равны.

Феодальная «общность», конечно, обычно вполне исторична, а не непосредственно унаследована от первобытности; искусственная, а не естественная; социальная, а не племенная. Хотя вновь возникшая феодальная «общность» через несколько поколений приобретает облик извечности и естественности, она все же обычно отличима от племенной, в частности способна к перестройкам в зависимости от конкретно-исторических событий.

«Общность» феодальная может быть также расшифрована как н е р а с-члененность социальных функций. Землевладелец — он же и управитель, он же и судья. Крестьянин — он же и работник в чужом хозяйстве, он же и ополченец и т.д. Господствующий класс непосредственно в лице своих представителей составляет государство, армию и судебную систему27. Лишь с генезисом капитализма, «благодаря высвобождению частной собственности из общности (Gemeinwesen),

государство приобрело самостоятельное существование наряду с гражданским обществом и вне его»28.

Основой феодализма служит собственность на землю. Этот тезис принадлежит К.Марксу29, однако с тех пор, как уже говорилось, он был предельно извращен. Понимание этого тезиса представляет трудность в связи с тем, что Маркс употреблял слово «собственность» в нескольких смыслах: 1)

производственные отношения в целом; 2) право собственности, в юридическом смысле; 3) имущество, материальные объекты; 4) синоним феодального господствующего класса (как «капитал» он употреблял иногда в качестве синонима класса капиталистов, а «труд» — в качестве синонима рабочего класса). Эта многозначность уже хорошо исследована в марксоведческой литературе, поэтому здесь аргументацию мы можем опустить. Важно лишь не смешивать эти разные значения, в частности не подставлять юридическое понимание собственности в формулировки, где она имеет экономическое значение. Между тем такая подстановка постоянно происходит, например в формулировках типа «собственность — основа производственных отношений». Здесь собственность отделяется от производственных отношений в качестве «основы» последних. Но отдельная категория собственности существует лишь в праве, а не в

экономике. Маркс предостерегал, что попытка

Там же, т.З, с.65. 26 Там же, т.42, с.81. ?7 Там же, т.23, с.344. 2° Там же, т.З, с.62. 29 Там же, т.б, с.258; т.47, ч.1, с.199. 609

определить собственность как «независимое отношение» ведет к «метафизической и юридической иллюзии»30.

Юридический подход к собственности проявляется тогда, когда хотят отделить «феодальную земельную собственность» от «феодальной собственности на работника производства» и от «собственности работников на средства производства» помимо земли. Маркс прекрасно знал о роли феодальной личной зависимости, более того, как мы видели, иногда даже ставил (неправомерно) знак равенства между «крепостничеством» и «феодализмом». Он также неоднократно подчеркивал права эксплуатируемого класса не только на хозяйство, но и на землю. Однако он ни разу не «дополнил» феодальную собственность на землю собственностью на личность производителя и правами этой личности. Для него понятие «феодальная земельная собственность» обнимало все отношения феодала и крестьянина, включая все виды личной зависимости, а также «свобод», имевшихся у производителей. Для него эти составные части настолько сливались, что он не видел противоречия между формулировками о земельной собственности как основе феодализма, с одной стороны, и о том, что феодализм и рабовладение «покоятся на... непосредственных отношениях господства и подчинения»31. Распоряжение землей феодалом и личная зависимость крестьянина составляли, с его точки зрения, нерасторжимый комплекс. Напротив, юридически мыслящему уму выражение «собственность на землю» говорит только о земле.

Юридический подход к проблеме собственности, незримо преобладающий в исторических исследованиях, не столь уж вреден, когда изучаются общества, в которых право более или менее адекватно отражает экономические отношения. Однако в других случаях, когда юридические нормы расходятся с экономическими отношениями, юридический подход может приводить к ошибкам. Это относится ко многим раннефеодальным обществам Европы и к древнему и средневековому Востоку, когда эксплуатация мелких собственников осуществлялась в форме

даней или налогов. Юридический собственник средств производства не играл роли собственника в экономических отношениях. Выводы, основанные на анализе права в таких обществах, окажутся неправильными.

Собственность в экономическом понимании — это производственное отношение, т.е. «отношение индивидов друг к другу соответственно их отношению к материалу, орудиям и продуктам труда»32. «Феодальная земельная собственность» — это не собственность феодалов. Это совокупность отношений по поводу земли и продукта земледелия между двумя основными классами. Однако организация общества в целом накладывает часто отпечаток и на юридическое оформление собственности. Так, даже развитое (в рамках феодализма) право частной собственности представляется с точки зрения отношений товарного хозяйства «неразвитой, половинчатой частной собственностью»33. Оно ограничено сверху — регулированием или просто властью господствующего класса в целом (государства) и обязанностью по отношению к нему34. Оно ограничено также и снизу — со стороны вассалов и крестьян, которые имели обычно-

30Там же, т.4, с. 168, 318; т.16, с.26; т.27, ч.406; т.42, с.106.

31Там же, т.23, с.89, 157.

32Там же, т.З, с.20.

33Там же, т.42, с.106.

34Там же, с.62; т.23, с.734.

610

правовые гарантии существования35. С другой стороны, вопреки всем этим ограничениям, права феодала на землю были гораздо шире, чем права иного, «полного» и «абсолютного», но нефеодального земельного собственника. Он был не только агентом производства и получателем прибавочного продукта, но и государем, господином. Важнейшим показателем феодального характера земельных отношений является наличие у собственника известной власти над жителями его имения или феода36.

Та же двуединая разница характеризует юридическое положение крестьян как агентов производственных отношений, если их сравнивать с капиталистическими наемными рабочими. Рабочий свободен в двух смыслах — от личной зависимости и от владения средствами производства. Феодальный крестьянин в тех же двух смыслах зависим. С одной стороны, «в условиях крепостной зависимости работник является моментом самой земельной собственности, наравне с рабочим скотом является придатком к земле»37. С другой стороны, для феодализма необходимо, чтобы работник владел своими условиями производства (в качестве ли собственника, арендатора или наследственного владельца надела и т.д.)38.

Таким образом, выражение «феодальная собственность на землю» требует для своего адекватного понимания определенных усилий, отказа от стереотипного понимания слов. Под собственностью на землю имеется в виду здесь также власть (именно типа государственной) над населением и распоряжение (в той или иной степени) работником на земле. А под землей в данном случае нередко не имеется в виду земля как объект хозяйства. Право же включает в себя непременно иобязанности.

Подчеркивание комплексности объекта и содержания феодального права собственности имеет в виду критику прежде всего широко распространенного бесхитростного буквального понимания собственности на землю как отношения по поводу конкретного участка. Спор о том, что является основой феодализма — собственность на землю или внеэкономическое принуждение, однажды уже, как упоминалось, «окончательно» решенный И.В.Сталиным, но потом разгоревшийся с новой силой, был бы беспредметен, если бы сторонники «собственности на землю» понимали под ней рентные отношения. Однако практически в ходе спора под «собственностью на землю» стали понимать право распоряжения материальным объектом. При таком понимании от феодализма как специфической формации ничего не оставалось, большинство феодальных стран становились «недоразвитыми» в феодальном отношении и сторонники «личностных отношений» оказывались, несмотря на неточность применявшейся ими терминологии, более близкими как к исторической реальности, так и к теории формаций.

Экономическим содержанием собственности является рента. Если мы понимаем феодальную собственность как экономические отношения двух классов, значит, она синонимична рентным отношениям39. Всякое иное понимание собственности приводит к юридической ее трактовке.

35Там же, т.П, с.140; т.9, с.222; т.46, ч.1, с.490—493; т.49, с.105.

36Там же, т.23, с.344; т.42, с.81.

37Там же, т.46, ч.1, с.454.

38Там же, т.26, ч.З, с.438.

39 Там же, т.4, с.170; т.26, ч.2, с.170, 327; т.26, ч.З, с.415. 611

Марксистская формулировка о господстве при феодализме земельной собственности (в отличие от похожей формулировки, встречавшейся и ранее) возникла именно из осмысления того факта, что в распределении господствует земельная рента. Таким образом, базис феодализма определяется через анализ размеров, формы, способа производства и способа взимания земельной ренты.

По величине феодальная земельная рента определяется как доля, охватывающая весь прибавочный продукт40. Однако ряд объективных факторов ограничивает ее размер более узкими пределами. Например, таким ограничителем является специфическая для феодализма цель производства. Постоянная цель деятельности человека — повышение своего социального статуса — при феодализме не достигается автоматически с помощью накопления материальных средств. «Могущество феодальных господ, как и всяких вообще суверенов, определялось не размерами их ренты, а числом их подданных, а это последнее зависит от числа крестьян, ведущих самостоятельное хозяйство»41. Эта широко известная цитата должна быть по достоинству оценена. Из нее вытекает, что К.Маркс резко возразил бы против тезиса об извлечении феодальной ренты как «основном законе» феодальной формации и цели феодального производства. Привлечение крестьян на свои земли, а не стремление выжать из каждого из них как можно больше доминирует в намерениях феодала, как они формируются соответствующим социальным строем.

Кроме того, цель производства формируется господством натурального хозяйства. Отсюда вытекает акцент на производство не меновых, а потребительных стоимостей42, «обеспечение существования отдельного собственника и его семьи, а также и всей общины»43, отсутствие «безграничной потребности в прибавочном продукте»44.

Еще один фактор, также сдерживавший рост ренты, — это стремление господствующего класса представить данные эксплуататорские отношения как существующие «от века», непреходящие, необходимость опоры на традицию45. Материальный выигрыш, полученный от повышения, скажем, ставок ренты, в долгосрочном плане не компенсирует социальных потерь — разрушения представления о неизменности и священности социальных отношений и всего сущего. «Феодальный землевладелец не стремится извлекать из своего земельного владения максимально возможную выгоду», и именно эта патриархальность отношений окружает «хозяина земли некоторым романтическим ореолом»46.

Если при капитализме воспроизводство рабочих необходимо вообще, как класса, безотносительно к судьбе конкретных его представителей, то воспроизводство крепостных крестьян интересует каждого феодала конкретно — ему нужно, чтобы конкретные лица, являющиеся его подданными, были воспроизведены в их взрослых детях.

Представления о безудержности феодальной эксплуатации «без чувства, без закона» настолько распространены в советской историографии, настолько часто повторяется, что крестьяне отдавали «не только

40Там же, т.25, ч.2, с. 264, 346, 356, 357, 362; т.26, ч.З, с.415.

41Там же, т.23, с.729.

42Там же, т.46, ч.1, с.472.

43Там же, с.462.

44Там же, т.23, с.247.

45Там же, т.25, ч.2, с.356.

46Там же, т.42, с.81—82.

612

необходимый, но и часть прибавочного продукта», что приходится еще раз оговориться: речь сейчас идет о политэкономической категории ренты. Практические повинности и платежи, оброки, барщины и т.п. могут отклоняться от политэкономически законных размеров в обе стороны. Эти отклонения могут быть общими для страны — в одни периоды положение крестьянства в целом ухудшается, в другие — улучшается. Кроме того, бесконечны градации различных феодальных плат и при синхронном срезе.

Вторая черта, характеризующая феодальную земельную ренту, помимо ее размера, — это специфика принуждения к прибавочному труду. При капитализме принуждение к прибавочному труду в основном экономическое, при докапиталистических антагонистических формациях в основном внеэкономическое. Не следует только расшифровывать последнее как «насилие». Как правило, внеэкономическое принуждение, как и экономическое, было косвенным — нравственноморальным, религиозным, правовым и т.п. Разумеется, в конечном счете решала военная сила или возможность физического принуждения, однако применение этой силы не в одинаковой мере

характерно для всех феодальных обществ и может служить одним из критериев их типологизации. Наконец — о наиболее типичной для феодализма форме ренты из числа трех докапиталистических: отработочной, продуктовой и денежной. Прежде всего следует поставить особняком денежную ренту. Она, по мысли К.Маркса, знаменует переход уже к совершенно иной экономике. Не всякий перевод платежей в денежную форму есть появление «денежной ренты» в этом смысле. Только если «характер всего способа производства более или менее меняется», в состав издержек производства «входят в большей или меньшей мере денежные затраты», появляются развитая торговля, городская промышленность, товарное производство, денежное обращение, начинает действовать закон стоимости — появляется рыночная цена товаров, примерно соответствующая их стоимости, — лишь при этих условиях ренту можно считать «денежной». Иными словами, это не просто «последняя форма», но вместе с тем «форма разложения» докапиталистической ренты47. Эти разъяснения нужны для понимания рентных отношений на Востоке, где сравнительно рано многие платежи, прежде всего налоговые, были переведены в денежную форму, однако хозяйство оставалось в основе натуральным: на рынок выбрасывалось ровно столько продуктов, сколько было нужно, чтобы получить монеты для их взноса в казну, денежные затраты, как правило, не входили в издержки производства. Это, согласно Марксу, не денежная рента.

Из двух оставшихся формационно ярче и типичнее продуктовая рента. Именно она предполагает наибольшее число «крестьян, ведущих самостоятельные хозяйства». Отработочная же рента появляется в двух случаях, прямо противоположных по их месту в истории феодализма. Либо хозяйственные связи настолько неразвиты, что нет еще не только рынка товаров, но и кругооборота продуктов, служб и обязанностей и феодалу приходится самостоятельно обеспечивать себя продуктами потребления, — это ситуация, когда еще нет «нормального феодального» рынка или продуктообмена. Либо феодал стремится к интенсификации производства, к экономической выгоде за счет политического веса — ситуация тоже специфическая, появляющаяся при возникновении где-то рядом «первичного» капитализма. Довольно популярный в свое время тезис

47 Там же, т.25, ч.2, с.361-362. 613

о том, что восточный феодализм отличался от западного тем, что на Востоке не было барского хозяйства и крепостного права, основан на недоразумении. Барское хозяйство ни в теории, ни в практике Западной Европы в средние века не играет роли существенного экономического института, не относится к числу «классически феодальных» феноменов.

Выше изложены черты той модели феодализма, которую имел в виду К.Маркс, выдвигая формационную теорию. Эта модель изложена целиком по тем замечаниям, которые делал К.Маркс по поводу феодализма, когда противопоставлял его капитализму (иногда вместе с рабовладением и первобытностью, иногда в отличие также и от них). Сделаны лишь два добавления, которые как будто бы логически вытекают из всего им сказанного, однако не были в то время сформулированы, — о значении отношений дарения как элементарной клеточки, из которой развиваются феодальные отношения, и о специфике феодальной «общности» как непрерывности социальной ткани. Оба эти добавления, как бы они ни были важны с точки зрения теории феодализма, не меняют того факта, что Марксова модель феодального общества существенно отличается от западноевропейской реальности, даже от той, которая была известна в его время, не говоря уже о том, что стало известно позднее. Совершенно очевидно, что Маркс не относит к феодально-системным элементам частносеньориальную эксплуатацию, иерархическую структуру землевладения, господство военного сословия, цеховую организацию ремесла и город-коммуну, т.е. многие из тех сторон облика западноевропейского средневекового общества, без которых оно немыслимо и о важности которых для данного общества К.Маркс не мог не знать. Следовательно, он опустил их намеренно, так как они, будучи системными для данного общества, не были системными, по его мнению, для «эталонного феодализма».

В характеристиках, данных К.Марксом, отражено то в средневековой Европе, что принципиально противостояло появившемуся там капитализму: натуральность производства и всех других социальных отношений; господство конкретнрго труда; потребление, поддержание существования как цель производства; установление «всеобщей связанности» через систему взаимных дарений и служб; «общность» в смысле непрерывности социальной ткани общества; «общность» также в смысле нерасчлененности управленческих, военных и эксплуататорских функций; господство отношений земельной собственности, т.е. рентных отношений, характеризуемых господством—

нашим представлениям, уходящим корнями в состояние европейской науки в середине XIX в. Крестьянское хозяйство, т.е. хозяйство, где одно и то же лицо принимает хозяйственные решения и исполняет их, доминировало повсюду на Востоке в средние века. Правда, нельзя ставить знак равенства между крестьянином и общинником, или налогоплательщиком. Крупные землевладельцы — непривилегированные налогоплательщики — были весьма важной социальной прослойкой во многих странах, и, может быть, именно в этом отличие восточного сельского хозяйства, а не в его большей «общинности».

Преобладание крестьянского хозяйства давало ту степень натуральности, которая характерна для феодализма. Здесь опять нужно сделать оговорку, связанную с распространенным мнением о значительном развитии торговли и товарно-денежных отношений на Востоке, будто бы превосходящем товарность хозяйства в средневековой Европе. Такого рода выводы базируются на сравнении фактов о торговле и денежном обращении на Востоке с априорным представлением о натуральности хозяйства при феодализме. Конечно, трансконтинентальная торговля — очень яркая черта средневекового Востока. Наличие процветающих крупных городов также не подлежит сомнению и также свидетельствует о большой роли товарных отношений. Но эта роль недостаточно изучена в сравнительном плане. Нет никаких данных, которые свидетельствовали бы о том, что воспроизводство крестьянского хозяйства на Востоке было опосредовано рынком в большей степени, чем в Европе. С другой стороны, исследования последних лет показали, что товарность хозяйства в средневековой Европе ранее недооценивалась. Во всяком случае несомненно, что такие характеристики, как фиксированность труда по доходу, содержанию, объему, месту выполнения, постоянство труда и его вознаграждения, сращенность труда с индивидом, к Востоку относятся в большей мере, чем к Западу.

Город на Востоке гораздо более тесно увязан во всю систему феодальных отношений, чем городкоммуна в Западной Европе. Его никак нельзя считать «полуфеодальным», он не представлял собой шага в направлении освобождения капитала от власти земельной собственности, труд городского ремесленника на Востоке нельзя счесть подготовительной школой для капиталистического способа производства.

Конечно, кастовоорганизованное ремесло, делающее вид труда качеством индивида, сращивающее индивида с профессией, следует признать типично феодальным институтом. Это особенность южноазиатской, или индийской, цивилизации, но и в других азиатских цивилизациях можно обнаружить некоторые черты той же сращенности.

Город был вписан в систему рентных отношений. Земля под домами принадлежала, как правило, тем же землевладельцам, что и земля сел, за нее надо было платить такую же ренту, только более высокую. Ремесленники либо были прикреплены к государственным управлениям, либо находились под наблюдением старейшин, поставленных властями. «Цехи», как некоторые исследователи называют аснафы, реально были не формой самоуправления, а формой контроля и управления сверху.

616

«Общность», • «всеобщая связанность» в восточных условиях выглядела не так, как в Европе. Она проявлялась прежде всего во всеобщей службе государству. Обработка поля считалась обязанностью его хозяина, его государственным долгом. За пренебрежение этой обязанностью нередко полагались суровые, в том числе телесные, наказания, как минимум — конфискация участка и передача его другому. Еще более «святой» была обязанность платить налог. Отказ от исполнения этой обязанности наказывался как угодно жестоко и довольно единообразно во всех странах Востока. Понятно, на службе государства находились военные (в том числе военные администраторы — в странах Ближнего и Среднего Востока) и гражданские чиновники (главным образом в странах Дальнего Востока). Сам государь нередко рассматривался как слуга государства. В Китае эта его функция была подробно идеологически разработана. Мыслители мусульманского мира нередко называли получаемые государем налоги его жалованьем за то, что он защищает народ. Можно было бы привести и другие примеры, показывающие, что государственные отношения понимались как отношения взаимных обязательств, взаимозависимости.

Однако нельзя все социальные отношения сводить к государственным, как это иногда делается. Государственно ориентированная система на Востоке не могла существовать без «допущения» отношений личной взаимозависимости. Узы личной службы и личной верности скрепляли отношения гулямов-военачальников и их патрона. Огромную роль играли племенные, этнические, земляческие, конфессиональные (в многоконфессиональных государствах) связи, на основе которых формировались патронатные, по сути вассально-сеньориальные структуры. Они были непременной составляющей того социально-политического строя, который обычно называется государственным.

сти служит сам факт взимания налога, и они видят свою задачу в доказательстве того, что налог действительно являлся феодальной рентой, т.е. охватывал весь прибавочный продукт, служил нормальной формой прибавочного продукта. Наконец, под господством государственной собственности нередко понимают сочетание государственных и частных земель и определенное доминирование государственных властей над частными хозяйствами (владениями). Реальное различие экономических и правовых ситуаций в разных странах в разные периоды, а также различное понимание предмета дискуссии часто делают несопоставимыми взгляды, высказываемые специалистами.

Формулировка о государственной собственности на землю на Востоке восходит к К.Марксу, однако она заимствуется и повторяется в марксистской литературе, вырванная из контекста общих представлений К.Маркса о Востоке. Как уже говорилось, К.Маркс считал, что на современном ему Востоке доживают свой век пережитки первой в истории человечества формации, которая впоследствии получила название первобытнообщинной. Подавляющее большинство востоковедов с этим сейчас не согласятся. Но это совершенно иной вопрос. Важно отдавать себе отчет в том, что Марксова «государственная собственность на землю» — это, по существу, принявшая иной облик общинная собственность, это собственность даже и не государства, а «связующего единства», это состояние «отсутствия собственности». Если мы хотим употреблять категорию «государственная собственность», мы должны наполнить ее содержанием, а здесь надо идти от реалий, а не от теоретических положений, выхваченных из системы взглядов, которую мы сейчас не разделяем.

В соответствии с общей направленностью на протяжении многих лет советской востоковедной литературы как можно более сблизить Восток с «классическим» Западом наибольшие усилия прилагались к тому, чтобы отрицать государственную собственность или же умалить ее значение, обосновать процесс ее «разложения» и тем самым приближения «нетипичного» восточного феодализма к «типичному» западному.

Концепция процесса разложения, разделения государственной собственности легла в основу учебников по истории средневекового Востока, подготовленных в МГУ и ЛГУ. Государственную собственность на землю часто ворбще отрицают на том основании, что в источниках зафиксирована индивидуальная, а налог в пользу государства являлся обязанностью подданного-собственника. Кроме того, зафиксированы покупки земли государем у частных лиц. Сторонники такого юридического подхода к проблеме собственности называют права государства на землю просто государственным суверенитетом. Все же особая роль государства в экономике восточных стран — реальность, и дело заключается лишь в том, чтобы эту роль наиболее адекватно терминологически выразить. Наличие в восточных странах частного землевладения бесспорно (мнение Ф.Энгельса, что в восточных языках нет слова «землевладелец», оказалось неверным). Речь идет о землевладельце-налогоплательщике, а не о временном держателе права на сбор налога. Вопрос заключается в том, каково было положение этого землевладельца по отношению к государству. Он должен был платить налог (отдельные случаи освобождения от налога не меняют дела), составлявший от 1/10 до 1/4 урожая, он должен был так или иначе считаться с распоряжениями государственных чиновников о выращивании определенных культур или даже о сроках полевых работ, он

619

не имел права оставить землю без обработки. Да, он имел право свою землю продать, в том числе и государю, но никакой конституционной нормы или закона, который хотя бы на бумаге обеспечивал неприкосновенность его прав, не было. Земля могла быть отобрана за недоимку, за необработку и просто так, по «государственной необходимости». Характерно, что «воля царя» во многих древних и средневековых индийских источниках приравнивалась к «воле судьбы» и к погодным и климатическим явлениям.

Называть все эти прерогативы центральной власти «суверенитетом» можно, только сознательно недооценивая данные источников. «Суверенитет» и исторически и цивилизационно имеет весьма различное содержание. Отнюдь не всегда в него входит право на сбор налога, не говоря уже о других перечисленных выше правах, делающих «суверенитет» восточного государства почти безграничным. В этих условиях «государственный суверенитет», или «государственное верховенство над всей территорией государства», — и

«верховная собственность государства на землю» практически неразличимы.

Конечно, при этом следует учитывать, что государственная собственность, как правило, не имела юридического оформления, а если имела, то ее могущество выходило далеко за пределы соответствующих законов. Власть государя на землю на Востоке не нуждалась в правовом оформлении, так как была выше права, имела мистическое обоснование, не требовала ни доказательств, ни уточнений.

Главным фактором являлась реальная власть, которая ограничивала частную собственность в такой степени, что выступала в качестве со-собственности. Возникала власть-собственность, которая уже упоминалась, — институт, сочетавший характеристики управления и эксплуатации, в котором ведущая роль принадлежала первому элементу — власти.

Эту власть следует рассматривать как разновидность собственности потому, что она выступала как имущество, как объект вещного права: права государя на сбор налога и на управление регулярно раздавались военачальникам (как правило, на время) или духовным лицам, религиозным учреждениям («навсегда», «пока существуют земля, солнце и звезды»), передавались, иногда продавались.

Приоритет «власти» в институте «власть-собственность» заставляет поставить вопрос и о несвободе налогообязанного населения по отношению к государству. Это обстоятельство в востоковедной литературе почти не отмечается. Только в исследованиях по Османской империи обращается внимание на прикрепление райятов к получателю налога и к земле. На территории Ирана прикрепление налогоплательщиков к земле отмечается как эпизод лишь в XIII в. Индологи и китаисты уделяют реальной зависимости сельского населения от власти (в лице чиновника или держателя ассигновки на налог) явно недостаточное внимание. Объясняется это тем же, чем объясняется недооценка государственной собственности, — отсутствием юридического оформления. Налогоплательщик-собственник выступает чаще всего как «свободный», тем более что наряду с ним, в его же хозяйстве, имеются зависимые и рабы.

На протяжении же большей части письменной истории наблюдалось отдельное существование частной ренты и налога и соответственно частной ограниченной собственности и верховной государственной власти-собственности. Объекты этих двух собственностей были разными, хотя и тот

620

и другой можно назвать «землей». Налогоплательщик владел землей как объектом хозяйства и имел на нее собственнические права, ограниченные необходимостью уплаты налога и выполнения распоряжения властей, в том числе и агрономических. Государство обладало собственностью на землю как обрабатываемую территорию вместе с обрабатывающим ее населением. Эту верховную собственность иногда понимали в соответствующих обществах и понимают современные исследователи как право на продукт земли или на налог. Такое понимание также вполне закономерно — оно никак не противоречит тому, что это важный экономический институт, часть производственных отношений.

Что касается попыток представить процесс разложения государственной собственности как приобретение собственнических прав временными держателями права на сбор налогов, то эти попытки не были убедительными. Процесс разложения того или иного государственного механизма, конечно, имел место, и много раз, но на месте распавшегося государства возникало новое, где процесс повторялся. Трудно сказать, накапливались ли элементы частной собственности в руках сменявшихся групп вассалов сменявшихся режимов. Важнее другое — реальное размывание государственной собственности произошло как в колониальных, так и в полуколониальных странах в XIX — начале XX в. не этим путем, а путем постепенного уменьшения государственной и производной от нее эксплуатации (относительного уменьшения налогов), отмены джагиров, тиулей, тимаров и т.п. и приобретения именно податной собственностью статуса единственной собственности.

В соответствии с «двухэтажной» системой собственности на землю рента в странах Востока нередко разделялась на две части — частную ренту и централизованную (или налог). Соотношение между ними установить довольно сложно, есть разные оценки — от деления в пропорции 1:1 до 1:9 в пользу ренты-налога. Официально размер и налога, и доли продукта, остающейся податному собственнику, определялся сверху, тем или иным указом государя. Однако размер феодальной ренты в целом, как и ее двух основных составных частей, на самом деле

определялся экономическими законами формации, осуществлявшимися в ходе постоянной борьбы классов и социальных групп.

Преобладание на Востоке государственных форм эксплуатации и осуществление ее временщиками-чиновниками или «военными ленниками», не имевшими личностных связей с населением, по-иному ставят вопрос об ограничениях феодальной ренты, обычно заложенных в феодальном хозяйстве.

Ограничения, действовавшие в хозяйствах податных помещиков, не отличались от типично феодальных: необходимость обеспечить жизненный минимум работникам, сохранить традиционность и патриархальность отношений. Иное дело в отношении налога. Его размер представлялся более произвольным, и история Востока знает немало случаев, когда налоговая эксплуатация была хищнической, подрывала хозяйство.

Однако эти же факты свидетельствуют о неотменимости экономических законов. Длительное время извлекать из крестьянского хозяйства «не только необходимый, но и часть прибавочного продукта», как это формулируется нередко в сочинениях по восточному средневековью, было невозможно. Экономическая основа государств в таких случаях подрывалась, и государство или по крайней мере господствующая в этом государстве

621

правящая группа терпели поражение и сменялись другими, которые начинали свое правление обычно с упорядочения налогов.

Стремление к упорядочению, борьба с незаконными поборами, защита налогоплательщика от чиновника были постоянными чертами политики государства. Эта политика в конечном счете оказывалась всегда неэффективной, рано или поздно сборщик налогов, государственный служащий, побеждал государство. Отсюда и постоянные крушения государств, и застойность в экономике, замедлявшая всякое иное развитие. Однако политика ограничения налога, политика постоянной слежки за чиновниками, политика опеки над налогоплательщиком так же неизменно возобновлялась, что свидетельствует об объективности причин самой этой политики, о том, что политэкономические законы существования восточной экономики были в основе такими же, как и законы функционирования феодальной системы. Отсюда распространенные на Востоке царистские настроения, движения не столько против государственной эксплуатации, сколько против лихоимства чиновников, не против налогов, а за «справедливые» налоги, отношение к государю как к «отцу» подданных, подобно тому как помещик в иных системах воспринимался как «отец» крепостных.

Характерная для восточных государств политика привлечения работников на землю, распределения пустующих участков, предоставления льгот новым поселенцам, освобождения их от налогов на срок до трех лет, снижения налогов в случае стихийных бедствий свидетельствует о том, что восточные правители прекрасно понимали, что их могущество зависит от «числа их подданных... ведущих самостоятельное хозяйство».

Таким образом, восточная система рентных отношений (куда в данном случае включаются налоговые) отличалась тем, что была неблагоприятна для развития и для ее преодоления на неких новых путях, но существо ее было таким же, как и в классической модели феодализма.

Для более четкого понимания «восточного феодализма» следует обсудить вопрос о роли в нем внеэкономического принуждения. Уже упоминалось о тезисе об отсутствии на Востоке крепостного права. В ряде работ утверждается, что производитель на Востоке был «свободен», что, естественно, ставит его вне любого феодализма. Отчасти эта проблема затрагивалась выше, но она нуждается в более детальном освещении.

Идея о «свободном крестьянине» возникает, во-первых, из сравнения реалий Востока с умозрительными построениями феодализма, которому будто бы свойственны барское хозяйство и крепостное право. Между тем российскую социально-экономическую систему XVII-XIX вв. нет никаких оснований считать эталонно феодальной. Во-вторых, исследователь часто убежден в «свободе» налогоплательщика-крестьянина потому, что его в этом убеждают источники: это они называют налогоплательщика свободным, сравнивая его с действительно несвободными рабами и крепостными, находящимися на самом дне общества. Да, налогоплательщик свободен, но обязан: 1) обрабатывать землю, 2) платить налог, 3) подчиниться любому распоряжению властей. Вот эта неограниченность власти правом и означала присвоение индивида властью и его гораздо большую несвободу, чем в типично феодальном обществе, где привилегии всех слоев общества зафиксированы если не в законе, так в обычае.

Форма ренты, в том числе и ренты-налога, существенно не отличалась от типично феодальной: