Nukhazhiev_N_S__Umkhaev_Kh_S_-_V_poiskakh_natsionalnoy_identichnosti_-_2012

нахским? А что чеченцы, по Танкиеву, не являются вайнахами? Это, какраз,иестьверхневежестваинаглости.ДабудетизвестноТанкиеву, чтопонятие«этикет»по-чеченскиназывается«гIиллакх-гIуллакх»,что включает в себя и ингушское «гIулакх». В ингушском языке три значения слова «гIулакх». Кроме значения «этикет», оно, так же, как и в чеченском языке, имеет еще два значения – «дело» и «событие, явление». Скореевсего,«гIуллакх»–этоболееархаичнаяформакогда-тоединого нахчийского (чечено-ингушского) языка, которая сохранилась в современном ингушском языке, а также в некоторых диалектах современного чеченского литературного языка. «ГIуллакх/гIулакх»–«гIиллакх- гIуллакх»–«гIиллакх» – это слова, обозначающие одно и то же понятие на разных этапах развития нахчийского языка.

«Нашиавторывсенапуталииплохопредставляютсебе,очемведут речь. И говорится обо всем этом, оказывается, для того, чтобы уверить читателя в таком еще более нелепом утверждении: «Близко к понятию «гIиллакх» и «оьздангалла» и более общее «нохчалла» («чеченство»), которое вбирает в себя весь комплекс нравственных ценностей вайнахов».Какбыавторынестремилисьвыдаватьжелаемоеимизадействительное, никакого «общего» понятия «нохчалла», «которое вбирает в себя весь комплекс нравственных ценностей вайнахов», не существует и существовать не может хотя бы по причине того, что были и есть два отдельных, близкородственных, но самостоятельных народа: ингушский и чеченский – со своими языками, самобытной культурой, национальным самосознанием. Придуманное авторами понятие «нохчалла» не может быть принято ингушами, ингушским национальным самосознанием: это значило бы перестать быть ингушами и стать чеченцами. Вряд ли это понятие приживется и среди самих чеченцев, так как не для всех чеченцев приемлемо то, что авторы называют «нохчалла»

(202, с. 67–68).

Во-первых, к сведению Танкиева, понятие «нохчалла» придумал нахчийский народ, и ему, как специалисту по нахчийскому (вайнахскому) фольклору, должно быть об этом известно. Оно существует еще с древности и включает в себя примерно то, что включает понятие «къонахалла» (благородство, рыцарство), практически «весь комплекс нравственных ценностей» чечено-ингушского народа. Это те самые положительныекачествахарактеранахчий,которые,впервуюочередь, отмечают у них представители других народов, беспристрастно оценивающие их со стороны. Каждый свой поступок чеченцу с самого детстваприходилосьсоотноситьсэтимэталоннымпринципомповедения. Вопрос «нохчий вац хьо?», как тревожный сигнал, предупреждающий

301

об опасности, останавливал нас всякий раз от любых действий, не соотносящихся с этим принципом. А нелепостью являются сами утверждения автора, по всей видимости, явного чеченофоба.

Во-вторых, что имеет в виду автор, когда он пишет, что «вряд ли это понятие приживется и среди самих чеченцев, так как не для всех чеченцев приемлемо то, что авторы называют «нохчалла»? Для кого же это неприемлемо? Как может быть неприемлемо «нохчалла» для самих «нахчий», если это является

их главным идентификационным признаком? Или автор этим самым пытается спровоцировать какое-то недопонимание и трения внутри самого чеченского общества?

В связи с вышеобозначенным понятием «нохчалла», понятна озабоченность Танкиева, который боится за будущее галгайцев, как отдельного народа. Но понятие «нохчалла», в первую очередь, означает принадлежность к общим для чеченцев и ингушей предкам – нахам, и ничегозазорноговэтомдляингушейнет.Ачтокасаетсясамобытности культурыи национального самосознания ингушей, хотелось бызнать – в чем эта самобытность выражается, если не считать за это небольшие отличия, связанные с влиянием на них соседних народов, например, тех же осетин? Не в том же, что практически идентичные этические нормы чеченцы называют «гIиллакх-гIуллакх», а ингуши – «гIулакх»?

Как считает И. Сигаури, «ингушская духовная культура и ингушское общество формировалось в несколько иных условиях и в ином соседстве, чем и обусловлены ее отличительные черты. В частности, необходимоотметитьсильноеосетинскоевлияние,котороеотражается не только в материальной и духовной культуре, но даже и в языке ин-

гушей» (195, с. 406).

«В отношении характера адатов (обычного права), – пишет М. Базоркин, – Вахушти отождествлял ингушей почти полностью с осетинами … У Вахушти говорится: «… нравами, поступками, обычаями (ингушей – М.Б.) разумей такими, каковы овсы (осетины – М.Б.)…» (19, с. 152).

«Ингушский этикет гIулакх во многом отличается от чеченского этикета гIилакх (не гIилакх, а гIиллакх. – Авт.). Не следует навязывать ингушскому языку и ингушскому сознанию чеченские понятия «г1илакх и оьздангалла», как это пытаются делать авторы. У него есть

302

собственные понятия, отражающие его понимание и толкование моральных ценностей. Какое здесь может быть «нохчалла»? Не следует использовать собирательный этноним «вайнах» для ущемления ингушского под видом «укрепления общности и братства» двух народов»

(202, с. 68).

Чем же «во многом» отличается ингушский этикет от чеченского? Тем, что в нем, в отличие от чеченского, сохранилось больше языческих традиций (общих когда-то для всех нахчийских обществ)? Не соблаговолит ли автор перечислить это «многое»? А что касается термина «вайнах», то чеченцы тут не причем. Он был введен в оборот З. Мальсаговым, вместо уже утвердившего в науке собирательного для всех нахских обществ термина «чеченцы».

«Описывая обычаи, обряды, традиции авторы стараются выявить общее, но избежать различное. О различиях говорится мимоходом,

вскользь» (202, с. 68).

А в чем тут, как говорится, криминал? По-нашему, когда «авторы стараются выявить общее» для сближения, это лучше, чем писать только о различиях, к тому же и явно преувеличенных, а зачастую и надуманных, с целью разделения.

В ответ на утверждение Межидова и Алироева о том, что «у ингушей, например, считается большим позором, когда девушка без согласия родителей выходит замуж. Чеченцы же ничего зазорного в этом не усматривают»,Танкиевпишет:«Выходитьзамуждевушкебезсогласия родителей у ингушей «большим позором» никогда не считалось и не считается.Уингушейосуждаетсянасильственноепохищениедевушки против ее согласия. Но эту разницу авторы не знают или сознательно умалчивают о ней, пытаясь опять выставлять ингушей в неприглядном виде» (202, с. 68). Но тут же, буквально на следующей странице, автор пишет абсолютно противоположное: «В ингушском обряде, в отличие отчеченского,согласиевыйтизамуждаетсянесамойдевушкой,ародителями невесты. Не она по своей прихоти, а они окончательно решают это с участием других старших семьи и рода, предварительно изучив достоинства и недостатки претендента в женихи и его родственников» (202, с. 69). Кто на самом деле «выставляет ингушей в неприглядном свете» судить читателям!

Известныйингушскийспециалистпосемьеисемейнымотношениям Фатима Кудусова-Долакова в своей книге «Семья и семейный быт ингушей (XIX – начало XX вв.) пишет: «Выходить замуж без согласия родителей (едда маьре яхар – тайный выход замуж) у ингушского народа считалось (считается и поныне) позорным. В первое время члены

303

семьи этой девушки не показывались людям на глаза. Считалось, что их семья опозорена. Из всех бед, которые могли постичь семью, худшей считалась та, когда позор касался женщины. Поэтому родители, во избежание беды, как можно раньше старались выдать дочь замуж»

(118, с. 85).

«После предварительного решения родители поручали младшей дочериилиснохепереговоритьсдочерью,чьясудьбарешалась,исклонить ее к согласию. «Я согласна с решением отца и готова выполнить его волю», – такой ответ дочери считался признаком хорошего тона. Правда несогласие дочери могло и не изменить решения родителей. В некоторых семьях родители и не спрашивали согласия дочери, если считали, что предложение выгодно для семьи и рода. Девушке оставалось только горько оплакивать свою долю» (119, с. 75).

Таким образом, как считает Ф.И. Кудусова, «в этих условиях особенно страдала женщина, лишенная имущественных прав, право выбора жениха и развода с мужем» (119, с. 82).

Все, о чем пишет Танкиев, как о чисто ингушских оригинальных обрядах – это старые, во многом языческие, общенахчийские традиции, с некоторыми заимствованиями у своих соседей (в основном – осетин). Лучшая сохранность древних языческих традиций говорит всего лишь об относительно обособленном и замкнутом развитии ингушей до конца XVIII века.

Это признают и некоторые ингушские авторы. Так, в «Истории Ингушетии» они пишут: «Характер ингушского общества к моменту начала перестройки изменился мало. Оно по-прежнему представляло собой более закрытую и консервативную по сравнению с другими этническими общностями Северного Кавказа социальную формацию. Тейповый характер общества, хотя и не носил столь ярко выраженного, основополагающего характера, как прежде, тем не менее оставался весьма заметным, а в некоторых областях и определяющим» (100, с. 445).

В то же самое время в Чечне, в отличие от Ингушетии, условия жизни людей во многом изменились. Как пишет Б. Далгат, «сплоченность членов тайп давно исчезла в плоскостной Чечне, чему немало способствовал и ислам, разрешающий браки между родственниками боковых линий.., а также внесший много перемен в семейное наследственное право и в самое понятие родства – деление родственников на дальних и близких, мало развитое в нетронутой, чистой родовой организации; такое же разрушающее на единство тайпы влияние должно было иметь и сравнительно раннее расселение чеченцев на плоскости и неизбежное с этим – раздробление тайпы и забвение друг другом

304

разбросанных по разным концам обширной равнины родственников»

(67, с. 103–104).

Обвиняя авторов работы «Чеченцы: обычаи, традиции нравы. Со- циально-философский аспект» в плохом знании ингушских традиций, Танкиев демонстрирует абсолютное незнание им самим чеченских. Всю «глубину» своих познаний в традициях нахчий автор демонстрирует следующим пассажем: «Тайное заключение брака самой девушкой со своим избранником за спиной родителей и без их ведома, как у чеченцев, по ингушской традиции считается нелепым делом. У чеченцев же, с достижением этого тайного согласия между ними, девушка уже считается «зуда», то есть женой юноши, и он вправе забрать ее даже открыто, в присутствии родителей, как свою супругу, что у ингушей исключено. Одно это уже – универсальное, принципиальное различие, которое определяет многое в различиях семейной морали и этикета у обоих народов» (202, с. 70).

Читая Танкиева, создается впечатление, что о чеченских традициях пишет человек, весьма далекий от Кавказа, нахчий и ислама.

Во-первых, автор демонстрирует полное невежество в знании се- мейно-брачных обрядов чеченцев. О каком «тайном заключении брака самой девушкой со своим избранником за спиной родителей» идет речь? Понимает ли автор, вообще, что означает «заключить брак», не говоряужеопроцедурезаключениябракаучеченцев,котороепроходит в строжайших рамках мусульманских канонов и традиций чеченского народа, не противоречащих исламу? В соответствии с этой процедурой, брак («мах бар») заключается кадием или уполномоченным им муллой (а не девушкой или парнем), который спрашивает согласия на это у девушки и жениха, получив их согласие, мулла обязательно должен получить согласие и благословение на брак у отца девушки (если его нет, то ее старшего брата или вераса – дяди по отцу и т. д.). Причем эта процедура заключения брака начинается только после предварительного согласия девушки, а затем и будущего жениха, согласования с родственниками обеих сторон всех основных вопросов, связанных с соединением двух брачующихся. Исключения из этих правил бывают редкими и, поэтому, никаких неожиданных сюрпризов для сторон это не приносит.

Таким образом, абсолютное большинство браков у чеченцев совершаетсяповзаимномусогласиюсторонисамымважнымосновополагающим пунктом этого договора, с чего и начинается вся процедура, является согласие на брак самой девушки и парня. Без согласия девушки (хотябы формального)бракнезаключается.Апохищенияиумыкания,

305

которые в настоящее время в Чечне категорически запрещены, за редким исключением, стали своего рода экзотической игрой молодежи в «национальные» традиции. Единственно, что делает чеченская девушка, и то, после всех согласований сторон о предстоящем породнении, это уславливается с парнем о конкретном дне (обычно, это среда и воскресенье), месте и времени (до сумерек) своего выхода к родственникам и друзьям своего жениха, которые должно приехать за ней, чтобы забрать ее в дом будущего мужа или ближайших родственников («нус йоссор»). Выходит к условленному месту она с сестрой, близкой родственницей или снохой, которая получив своеобразный «выкуп» передаетеесторонежениха.Вбольшинствеслучаев,родственникижениха, после соответствующих согласований и совершения обряда «мах бар», забирают девушку прямо из отчего дома.

Вот как на самом деле, вкратце, проходит обряд бракосочетания у чеченцев, который Танкиев, ничтоже сумнящеся, назвал «тайным заключением брака самой девушкой со своим избранником, за спиной у родителей и без их ведома». А что касается такой ереси, что «с достижением этого тайного согласия между ними (девушкой и ее женихом. – Авт.),девушкаужесчитается«зуда»,тоестьженойюноши,ионвправе забрать ее даже открыто, в присутствии родителей, как свою супругу», то я бы категорически не рекомендовал Танкиеву, в случае чего, этого делать, во избежание самых серьезных проблем, которые неизбежно возникнут у него в таком случае.

Так в чем же это «универсальное, принципиальное различие, которое определяет многое в различиях семейной морали и этикета обоих народов»? В том, что «в ингушском обряде, в отличие от чеченского, согласие выйти замуж дается не самой девушкой, а родителями невесты» или в самой процедуре обряда бракосочетания, когда у ингушей в ней сохранилось больше деталей язычества, а у чеченцев, наоборот, ислама, категорически не приемлющего языческие обряды?

«Развод часто считался большим несчастьем для женщины, в отличие даже от близкородственных чеченцев, у которых развод (инициативу в котором нередко проявляла жена) с оставлением детей у мужа

иповторные выходы замуж считались и считаются обычным делом для женщины. При этом такие женщины – жерой, вели себя вольно

ипользовались не меньшим, если не большим, успехом и вниманием окружающих мужчин» (202, с. 19–20).

Во-первых, Танкиев пишет об общенахчийской этике, а не оригинальной ингушской, которой, как таковой, в природе не существует. Все, что в какой-то степени у ингушей отличается от чеченцев – это

306

остатки языческой религии и заимствования от соседних народов, а остальное – все общее.

Во-вторых, да, чеченские женщины всегда имели право голоса при определении своей судьбы и иногда пользовались этим правом, предоставленным им шариатом. Семейно-брачные отношения у чеченцев уже несколько столетий регулировались исламом, а не первобытными языческими традициями.

А на счет того, как вели себя «женщины-жерой», то обсуждать поведение женщин (которое за редчайшим исключением не выходило за строгие рамки приличия и мусульманской этики), это не совсем мужское занятие.

Что же касается того, что у чеченских женщин «повторные выходы замуж считались и считаются обычным делом», то это тоже (если даже не говорить о правах женщины в исламе), имеет свои объективные причины. В отличие от «мудрых», как пишет Богатырев, ингушей, их собратьям – чеченцам, столетиями воюющим за свою свободу, для продолжения борьбы нужны были новые воины, вместо павших на поляхсражений.Именновсилуэтойнеобходимостиисложиласьотчасти такая традиция.

Да, случаи ухода ингушской женщины из семьи были редкостью. Но чем это объяснялось? Абсолютным их бесправием в ингушских семьях. От ее воли в этом вопросе, практически, ничего не зависело. Или тем же самым обычаем левирата у ингушей, когда женщине, у которой умер муж, приходилось выходить замуж за одного из братьев умершего мужа или одного из его ближайших родственников. Много было случаев, когда ушедшая от мужа в отчий дом женщина годами не получала формального развода со стороны мужа, без чего она не имела права выйти замуж за другого человека. Как пишет Н. Грабовский, «молодая женщина, получившая развод, весьма часто обречена была вести безбрачную жизнь, или потому, что родственники ее не имели средств возвратить какой-нибудь ничтожной доли калыма мужу ее, или чаще потому, что саммужуклонялсяотпринятиякалымаединственностойцелью,чтобы разведенная жена была «ни ему, ни другому» (188, с. 52).

Одной из главных причин того, что ингушка не выходила замуж второй раз было то, что родственники разводящейся со своим мужем женщины должны были возвратить калым, полученный ими от своего бывшего зятя, а они, в большинстве случаев, не имели такой возможности (размеры калыма были очень большими).

То же самое можно было наблюдать у осетин, у которых ингуши, скорее всего, и переняли эту традицию. Вот что пишет об этом К.И. Го-

307

стиев: «Случалось, брак заключался без любви, без взаимности. Другое дело, что в этом случае, и даже в случае, когда жена ненавидела своего мужа, она не шла в силу ряда причин на разрыв. Развод непременно сопровождался возвратом калыма и считался позором, поэтому это был редчайший случай в условиях тогдашней Осетии. Скорее для осетин непонятен был развод, а не любовь. Не случайно до сих пор развод в горной части Осетии редчайший случай, тем более по инициативе женщины. (65, с. 160).

По поводу же этической стороны этого дела, на что и намекает автор, то рекомендуем Танкиеву ознакомиться с обрядовой перебранкой ингушских девушек со стороны невесты со своими сверстницами, представляющих жениха, записанную в свое время Б. Далгатом. (67, с. 232– 233). Думаю, что он, тем самым, углубит свои этические познания.

По мнению Ф. Кудусовой, «институты левират и сорорат (переход вдовы покойного к одному из его братьев или близких родственников

вжены, а также, когда вдовец женился на сестре покойной жены) известны в этнографии многих народов мира, в том числе у кавказских и среднеазиатских» (118, с. 52). По всей видимости, и эта, отсутствующая у чеченцев, традиция ингушами заимствована у осетин.

Вопреки заверениям Танкиева об исключительности похищения девушек среди ингушей, Б. Далгат считает, что «похищают девушек довольно часто (насчитывают 30–40 случаев ежегодно между всеми ингушами) и чаще с их согласия (…) и односельчане вовсе не осудят похитителя, если нет для этого другого повода»» (67, с. 163–164).

Интересное толкование дает автор нахчийским словам приветствия «Хьо лаа лелий, хьо тара лелий» (202, с. 70), широко используемого в чеченской разговорной речи, а также в чеченских героико-эпических песнях «Илли».

Онипреподносятсяавтором,как«формулаприветствиявингушском этикете».«Лаа»унахчийзначит«свободно»,«посвоейволе»,втовремя как понятие «лаамаза» означает – «несвободно», «против своей воли». «Хьолаалелий»означаетне«тынаходишьсявсостояниила»,какпишет Танкиев, а «ты пришел по своей воле». В свою очередь, «тара» происходит от слова «тан», «тарвала» – «мириться», «уживаться». Таким образом, «Хьо тара лелий» переводится не как у Танкиева «ты находишься

всостоянии «тара», а «с миром ли ты пришел». Так что, «состояние ла», также как и «состояние тара» – это выдумки автора, показывающие всю глубину его познаний в области родного языка.

«Яхь – соревнование в благородстве, чести и достоинстве – принцип ингушского морального сознания, определяющий стремление к

308

соблюдению этических норм поведения и образа жизни в наибольшей, идеальнойстепени.Этоглубокосамобытный,уникальныйпринципэздел,известныйвопределенноймеретолькоблизкородственнымчеченцам, на которых ингушская этика оказала благотворное влияние, что стало возможным в том числе и из-за близости ингушского и чеченского языков» (а близость языков, интересно, возникла в силу каких причин?. – Авт.) (202, с. 100).

Вот это новости! Оказывается, что понятие оьздалла/оьздангалла (по-ингушски – эздел), сформировавшееся в среде чеченского народа, представляющего собой ядро всех нахов (чеченцев, ингушей и бацбийцев), известно им (творцам) только «в определенной мере». Более того, как считает автор, «ингушская этика оказала благотворное влияние» на чеченцев, «что стало возможным в том числе из-за близости ингушского и чеченского языков».

АявляетсялисамТанкиевингушом,еслиэтасамаяингушскаяэтика, положительно повлиявшая даже на чеченцев, не оказала того самого «благотворного влияния» на него самого, если он позволяет себе такие оценки?

Дело, по всей видимости в том, что автор, вслед за своими единомышленниками И. Абадиевым, Н. Кодзоевым, А.-М. Дударовым и прочими ингушскими «народными этимологами», вознамерился возвысить ингушское начало в истории и культуре нахчий (вайнахов), ущемив и, по возможности, дискредитировав в ней чеченское начало. Вышеназванные «ученые» насочиняли такое количество абсолютно невероятных небылиц, что у них у самих голова кругом пошла и они запутались в собственных противоречиях. Как, например, в случае со свадебным обрядом у чеченцев и ингушей.

Какое влияние могла оказать «ингушская этика» (этика общества, являвшегося всего лишь частью нахчийского народа) на свою основу – чеченский народ, который всегда был в авангарде наиболее значимых событий в истории народов Кавказа и являлся своего рода становым хребтом нахчий (вайнахов); народ, который на протяжении веков по существу являлся гарантом безопасности и сохранения западных нахчий (ингушей) от полной ассимиляции их осетинами и кабардинцами; народ, на удивление и восхищение всего мира, не на словах, а на деле, десятилетиями отстаивавший свою свободу и независимость, а также свое оригинальное национальное мировосприятие и этику в войнах с самой могущественной военной державой мира и, тем самым, сохранивший все это, в отличие от назрановских старшин, вопреки всем канонам «самой совершенной в мире этики» перешедших на сто-

309

рону завоевателя, во множестве принявших их веру и образ жизни и воевавших против своих соплеменников в рядах их противников; народ, давший миру Тинина Вису Цонторойского, КIахи ГIоната Терлоевского, Алдам-Гази Нашхоевского, Берс-Шайха Курчалойского, Ади Сурхо Чеберлоевского, Шейха Мансура Алдынского, Бейбулата Таймиева, Ахмада Автуринского, Астемира Шатоевского, Байсангура Беноевского, Албек-Хаджи Зандакского, Дади Айбику и Таймасху Гехинскую, Уму Дуева Зумсойского, Ташу-Хаджи Саясановского, Кун- та-Хаджи Илсхан-Юртовского, Сугаип-муллу Атагинского, Зелимхана Харачоевского, Таштемира Эльдарханова, Абдурахмана Авторханова, Тапу Чермоева, Асламбека Шерипова, Iовду и Iелу Митаевых, Докку Шаптукаева, Элаха-муллу Энгеноевского, Дени и Багаудина Арсановых, Мовлади Висаитова, Ханпашу Нурадилова, Хасуху Магомадова, Ахмат-Хаджи Кадырова и многих, многих других выдающихся личностей, на века вперед прославивших не только чеченцев, но и ингушей; народ, благодаря миссионерской деятельности устазов которого

ингуши добровольно приняли мусульманство; народ, постоянно, ценой тысяч жизней лучших своих сыновей и дочерей, защищавшийсвоючестьидостоинство,свое национальное лицо, «яхь» и «оьздалла», не склонявшего голову перед завоевателем, который, как известно, пришел в твой край с войной вовсе не для укрепления твоих национальных традиций и особенностей, а чтобы лишить тебя всего этого?

Как видно из истории, этот «глубоко самобытный, уникальный принцип эздел» (по чеченскому «оьздалла»), со всеми его значимыми составляющими, постоянно проявлялся в чеченцах во всей своей полноте.

Танкиев пишет о своеобразном (главным образом, отличном от чеченского) ингушском «эздел», а большинство примеров проявления этого «эздел» приводит из чеченских героико-эпических песен и сказаний. Ади Сурхо, Тайми Бийболт, Мади Джаммирза, Алдам ГIеза, Iалхи Iела и т. д. – реальные чеченские национальные герои, без всякого зазрения совести, представляются им как ингушские. Разве откровенное воровство чужого («курхал дар») соотносится с ингушским «эздел»? Или танкиевы, дахкильговы и мальсаговы считают, что если они, пользуясь своим служебным положением, буквально украли «Илли» или другие произведения устного народного творчества у чеченцев и

310