4. Отечественная война в произведениях исторической беллетристики. Три старинных русских романа...

В конце 1820-х - начале 1830-х гг. тема Отечественной войны начинает возрождаться в произведениях исторической беллетристики. Первые опыты в этом роде - «Изидор и Анюта» А. Погорельского и «Вывеска» О. Сомова - правда, достаточно скромны (особенно повесть Погорельского), но как первые подступы к теме они все же заслуживают определенного внимания.

За повестью О. Сомова нЬльзя не признать даже определенных и весьма значительных по тому времени художественных достоинств. Это и хорошее знание предмета, и занимательность повествования, и естественность и простота стиля. Повествуя о нелегкой судьбе провинциального французского парикмахера, о его злоключениях во время похода в Россию, Сомов стремится увидеть войну глазами солдата вражеской армии, раскрыть бесчеловечную сущность наполеоновского вторжения как бы «изнутри». В описании событий, которое Сомов вкладывает в уста француза, правда, чувствуются русские источники («Письма русского офицера» Ф. Глинки, «Походные записки русского офицера» И. Лажечникова), но эта своеобразная переплавка наблюдений русских участников войны во впечатления наполеоновского солдата произведена писателем, надо сказать, достаточно искусно.

В 1831 г. Появляется роман М. Н. Загорского «Росласлев, или Русские в 1812 году».»¹ Это был настоящий, «полнометражный» исторический роман с широким охватом событий, с массой действующих лиц, с острым драматическим сюжетом. Современники проявили к нему живейший интерес, тем более понятный, что за два года до того Загоскин написал первый в русской литературе исторический роман «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» и уже успел снискать славу «Русского

Вальтера Скотта».

В предисловии к новому роману Загоскин писал: «Предполагая сочинять эти два романа, я имел в виду описать русских в две достопамятные эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но не изменились вместе с ними наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к любимой стороне». На этой нравственно- политической «триаде» и основывается содержание романа.

Со стороны чисто литературной новый роман Загоскина не слишком уступал «Юрию Милославскому». Та же в нем была живость изображения, то же хорошее знание русского быта, та же была увлекательность повествования. Однако сейчас все это воспринималось во многом по-иному. Если «Юрий Милославский» повествовал о временах почти незапамятных, то в «Рославлене» речь шла о совсем еще недавнем прошлом, которое не только не забылось, но и продолжало жить в настоящем в виде целого ряда острейших нравственно-социальных проблем. То есть, иначе говоря, новый роман 3'агос,кина, в отличие от первого, был не столько романом историческим, сколько романом о дне. А потому и критерии, с которыми современники подошли к новому роману, во многом отличались от тех, что они применяли к «Юрию Милославскому»: если в изображении жизни VII в. Загоскин вполне мог положиться на свое отличное знание русской старины, художественно е воссоздание которой уже само по себе имело в глазах читателей большую ценность и обеспечивало уму вполне дог гточное доверие, то к изображению войны 1812 года они имели возможность подойти с точки зрения своего собственного опыта, узнать или не узнать себя в героях «Рославлева», а это был уже другой, гораздо более конкретный и строгий критерий. Поэтому неудивительно, что, несмотря на довольно широки «массовый» успех, в серьезной критике новый роман Загоскина был встречен весьма холодно. Правда, всегдашние достоинства Загоскина-художника - умение «рисовать отдельное сцены и картины простонародного и помещичьего деревенского быта» (В. Г. Белинский) - отмечались и здесь, но это было и все, что говорилось в похвалу его нового романа.

Роман, надо полагать, оставил бы в истории русской литературы след и еще менее заметный, если бы не то неожиданное и в некотором роде особое внимание, которое проявил к нему Пушкин. Нет, Пушкин не переоценивал достоинств романа. Общее его мнение не расходилось ни с оценкой Белинского, ни даже с уничтожающим суждением П. А. Вяземского, считавшего, что «в «Рославлеве» нет истины ни в одной мысли, ни в одном чувстве, ни в одном положении». Показательнее было другое: вскоре же после появления «Рославлева» Пушкин принимается писать нечто вроде «ответа» на него, причем делает это в весьма своеобразной форме: от лица некоей дамы, якобы близко знавшей главную героиню загоскинского романа - Полину, он намерен изложить свою версию событий, о которых шла речь в романе.

Ярко, проникновенно, с искренним восхищением и любовью пишет рассказчица нравственно-духовный портрет своей подруги. Полина умна, образованна, независима. Ее суждения исполнены глубины и оригинальности. Ей присуща какая-то особая нравственная отвага. Но что, пожалуй, особенно в ней поражает и восхищает, - это какое-то удивительное тонкое и обостренное чувство национального достоинства, чувство, которому равно чужды и тупое «охотнорядское» чванство, и не менее тупое и унизительное барское пренебрежение к национальным традициям. Полина испытывает жгучий стыд, истинное унижение, когда сановные, ее соотечественники, эти «обезьяны просвещения», откровенно скучают в обществе великой мадам де Сталь, но спешат подхватить и разнести по городским гостиным ее не слишком скромный каламбур, брошенный им ею как бы в виде милости. Однако она искренне восхищена тем, как та же мадам де Сталь сказала одному «старому, несносносному шуту», который из угождения к иностранке вздумал было смеяться над русскими бородами: «Народ, который, тому сто . г, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову».

Патриотическое чувство Полины чрезвычайно взыскательно и щепетильно. Истинная любовь к Отечеству, в ее представлении, предполагает высокую духовность и только потому может возвыситься до жертвенности. Оттого ей одинаково отвратительны и убогая безнародность «светской черни», и угрюмый шовинизм «гонителей Кузнецкого моста», который в дни, когда над Отечеством нависла смертельная опасность, обернулся обыкновенной трусостью, поспешными сборами «в саратовские деревни», в надежде, что «ожесточившийся народ» сам поднимет знамя Минина и Пожарского.

Настоящий патриотизм - чувство слишком высокое и обязывающее, что его унижать до огульного поношения всего иноземного, до смешных выходок вроде сжигания «десятка французских брошюрок» или отказа от лафита в пользу кислых щей. Полина это понимает. И чтобы выразить всю глубину своего презрения к этой «проворной перемене и трусости», она «на бульваре, на Пресненских прудах нарочно говорила по- французски; за столом в присутствии слуг нарочно оспоривала патриотическое хвастовство, нарочно говорила о многочисленности Наполеоновых войск, о его военном гении.» И мы, конечно же, ее понимаем, когда в ответ на укоры «в приверженности ко врагу отечества» она с гордостью заявляет: «Дай бог, чтобы все русские любили свое отечество, как я его люблю».

Вскоре Пушкин оставил работу над «Рославлевым» и больше к нему не возвращался. Учитывая тот факт, что заявленное в начале повествования намерение дать иную в сравнении с романом Загоскина версию событий осталось не осуществленным, естественно, как будто предположить, что Пушкин просто не завершил своего рассказа. Однако такое предположение было бы все же вряд ли основательным. Ибо главная, а лучше сказать единственная цель, ради которой он, собственно, и вступил в столь необычную полемику с Загоскиным, была, несомненно, достигнута и не нуждалась более ни в каких других сюжетных подтверждениях. Ему важно было выразить свое понимание истинного патриотизма, и он блистательно решил эту задачу, создав яркий и неотразимо убедительный образ Полины, который, начисто отменяя версию Загоскина, делал какие бы то ни было дальнейшие объяснения с ним совершенно излишними. Больше того, для выражения своей мысли Пушкин нашел еще более лаконичную и потому еще более емкую форму: публикуя этюд-пять лет спустя в «Современнике», он сократил его ровно вдь^е, замкнув повествование фразой «Наполеон был такая бестия, m-me de Stael претонкая штука!» Тем самым он не только придал рассказу совершенно новую сюжетную динамику, но и в значительной степени усилил его современное звучание, показав, что столичный «большой свет» 1830-х годов остался таким Же тупым, каким он был и четверть века назад. «Недавно, - заключает свой рассказ подруга Полины, - рассказывала я все это в одном очень порядочном обществе». «Может быть, - заметила мне, -me de Stael была не что иное, как шпион Наполеонов, а княжна доставляла ей нужные сведения». - «Помилуйте, - сказал я , - me de Stael, десять лет гонимая Наполеоном, благородная, добрая -me de Stael, насилу убежавшая под покровительство русского императора, -me de Stael, друг Шатобриана и Байрона, - me de Stael будет шпионом у Наполеона!..» - «Очень, очень может статься, возразила востроносая графиня Б.- Наполеон был такая бестия, а - me de Stael претонкая штука!».

Через несколько лет Гоголь в «Мертвых душах» даст к этой сцене красноречивый аналог, приведя «сметливое предположение» обитателей губернского города насчет того, «что не есть ли Чичиков переодетый Наполеон»...