Глава II. Формирование представлений о читателе в средневековой руси

В одной из своих работ Ю.М. Лотман писал, что в результате различных социальных потрясений человечество не рождается каждый раз заново; какие бы взрывы и потрясения ни происходили, общество не изменяется коренным образом, а каждое поколение сохраняет в себе что-то от предыдущего (326). Вместе с людьми в обществе продолжают бытовать сложившиеся представления, ценности, стереотипы поведения; они трансформируются, видоизменяются, уничтожаются и воскресают вновь, продолжая жить в веках. Поэтому так важно рассмотреть динамику концепции читателя в контексте социокультурных изменений отечественной истории. Это позволит увидеть ее взаимосвязь с конкретно-историческими явлениями, выявить преемственность и прерывистость в формировании тех или иных представлений о читателе. Глубоко понять это явление можно в единстве вертикальных и горизонтальных связей: по ходу времени и в контексте конкретно-исторической ситуации. Попытаемся проследить концепцию российского читателя с конца Х века до наших дней.

Разумеется, в средневековой Руси концепция читателя еще не сложилась, но существовали предпосылки ее формирования: представления о том, что, кому и зачем следует читать, от чтения каких книг нужно воздерживаться. Это проявилось в тематике и адресации переводной рукописной книги, попытках регламентации читательской деятельности посредством списков «истинных» и «ложных» книг, а впоследствии – указами Стоглавого Собора и изъявлением монаршей воли.

Академик Д.С. Лихачев заметил, что для осмысления различных явлений в пределах веков необходимы широкие обобщения огромного материала и суммирование его в характеристиках эпох, основанных на чувстве стиля – стиля эпохи (312).

Стиль эпохи Киевской Руси определялся не только характерными особенностями средневековья (высокая семиотичность, цельность миросозерцания, подчинение индивида общественным нормам морали, внимание к этическим ценностям), но и специфическими особенностями общественной жизни страны. Не было однозначности и заданности традиций, а была дихотомичность социокультурного развития, проявившаяся в столкновении европейского и азиатского, язычества и христианства, государственности и анархизма, светского и духовного, единства и распада (145, 236). Важно подчеркнуть, что средневековая культура – это культура идеационального типа, ориентированная преимущественно на религиозные ценности.

2.1 Представления о христиански просвещаемом читателе Древней Руси конца X -XVI вв.

Для развития первых представлений о читателе наиболее значащим фактором была религиозная мысль, формировавшаяся в весьма противоречивых социокультурных условиях. Бытовало двоеверие (если не считать другие конфессии): язычество веками существовало параллельно с христианством и лишь иногда это сосуществование сопровождалось «взрывами». Официальное принятие христианства было «взрывом», прервавшим постепенное, линейное развитие государства и направившим его на путь принятия ценностей православной религии (325). Пройдя флуктуационное поле, общественная система выбрала путь принятия православной идеологии, ставшей мощной детерминантой общественного развития на долгие века.

Вера была принята от Византии, которая рассматривалась Древней Русью как эталон централизованного, иерархизированного, регламентированного общественного устройства, идеал государственного могущества. Акт принятия христианства мог характеризоваться русичами как акт культурно-исторического «выравнивания» (380). Византия воспринимала себя как средоточие всех высших ценностей и стремилась расширить свое влияние. Ведя борьбу с магометанским Востоком, она считала лучшим орудием усиления своей политической и экономической мощи введение христианства, подчинение других стран своему церковному авторитету (543). Очевидно Византия в этот период была типичной диссипативной (т.е. рассеивающей) структурой, которая в собственных интересах осуществляла сброс, рассеяние излишней энергии, а в качестве одного из «стоков» использовала Древнюю Русь. Религиовед Н.М. Никольский считает, что Византия страдала от излишков клерикального населения и, как только появилась русская церковь, словно из запасного резервуара хлынули готовые отряды святителей и просветителей, а с ними – гражданские и нравственные понятия, законы, книги, иконопись и другие атрибуты духовной жизни, которые способствовали установлению нового социального порядка (380).

В качестве свободных радикалов, распространявших и рассеивающих энергию христианского просвещения, использовались в основном представители духовенства: их воздействие было непосредственным и опосредованным, осуществлявшимся через культуры славянских стран – Сербии и Болгарии. В то же время Византия способствовала сбросу и распространению избытков энергии западного мира, выполняя роль посредницы между ней и восточным миром. Посредничество осуществлялось, в частности, путем перевода, адаптации и компилирования западных текстов, которые переадресовывались читателю средневековой Руси (333).

В период второй волны южнославянского влияния (XIV-XV вв.) усилилась роль Болгарии и Сербии в определении круга чтения древнерусского читателя: как и Византия, они приобщали его не только к христианским, но и общечеловеческим ценностям. Осуществлялась однонаправленная трансляция культуры, а Русь как огромный локатор принимала поток новой информации.

Вопрос о том, кто, как и кому адресовал трансляцию культурных ценностей, напрямую связан с тем, кто формировал систему представлений о читателе Древней Руси и на какие категории читателей она распространялась.

Как уже упоминалось, в регуляции читательской деятельности активное участие принимало византийское духовенство; сохранилось немало свидетельств о передаче книг из константинопольских монастырей в монастыри Древней Руси. «Книжные люди» – сербы, болгары, греки переселялись в Киев, Новгород и другие города, чтобы продолжить подвижнический труд во имя христианского просвещения. Немаловажная роль в этом процессе принадлежала и обосновавшимся в Константинополе на Афоне русским колониям, которые занимались переписыванием, переводами книг, сличением русских богослужебных текстов с греческими.

Как же осуществлялся прием этой трансляции, кто был готов к освоению ценностей книжной культуры?

Ю.М. Лотман в статье «Проблемы византийского влияния на русскую культуру в типологическом освещении» убедительно показал, что диалог культур возможен только в том случае, если принимающая сторона занимает позицию «начинающих» и приступает к активному освоению культуры передающего (транслирующего) центра (333). Сам факт возможности трансляции свидетельствовал о том, что в Древней Руси сложилась семиосфера, осуществлявшая ее прием.

Введение христианства выделило из общей массы тонкий культурный слой, прикоснувшийся к просвещению, доходившему из Болгарии и Византии. Автор курса российской истории Е.Ф. Шмурло утверждал, что в домонгольский период «слой этот был очень, очень даже тонкий, напоминая собой глазурь, наведенную на глиняную посуду…» (606, с.239). Этот тонкий слой состоял в основном из духовенства, князей и дружинников. Их книжная традиция резко контрастировала с устной, фольклорной традицией «простецов», «idiotae» (145).

Среди духовенства выделялись своей образованностью митрополиты Илларион и Климент Смолятич, основатель Киево-Печерского монастыря Феодосий Печерский, монахи Нестор и Сильвестр (составители «Повести временных лет»), Даниил Паломник. Среди князей людьми высокой книжности были Ярослав Мудрый, его сыновья Всеволод и Святослав, Ярослав Осмомысл, Роман Ростиславович, Владимир Мономах, Константин Всеволодович. Безусловно, примыкает к этому списку и безвестный автор «Слова о полку Игореве».

Эти люди стояли у истоков русской книжности: они способствовали трансляции книжной культуры и во многом определяли регуляцию читательской деятельности путем селекции книжного потока. Основываясь на своих представлениях о духовных потребностях древнерусских читателей, они определяли, какие книги надлежит привезти из Византии и Болгарии, какие из них нужно перевести, переписать и распределить по монастырям и церквам. При отборе литературы они ориентировались преимущественно на классиков греческой церковной литературы IV-VI вв., т.к. современная византийская литература, с их точки зрения, читателю Руси была недоступна. Славист В.М. Живов настаивает на том, что на Русь переносился лишь фрагмент византийской культуры, ограниченный в своем содержании и упрощенный по структуре (174). Трансплантация византийской и болгарской культур осуществлялась творчески: русские книжники часто сами отбирали литературный материал, компилировали сборники, т.е. как бы редактировали культуру соседних, более развитых стран с поправкой на духовные запросы российских читателей (312).

Важно отметить, что иностранные влияния были действенны именно потому, что они отвечали потребностям страны, интуитивно ищущей опоры в христианских и общечеловеческих ценностях. Д.С. Лихачев показывает объективную обусловленность процесса распространения книжной культуры: «Создание той или иной рукописи, переделки, свода исторических сочинений может быть вызвано случайными причинами: переездом того или иного лица, частными потребностями монастыря, индивидуальными склонностями заказчика и писца, но в явлениях массового характера, повторяющихся, связанных друг с другом, всегда сказываются общие потребности, потребности общества, а не отдельных лиц, потребности закона, а не благодати; потребности необходимости, а не свободы» (312, с. 26).

Разумеется, в основе трансляции и распространения ценностей книжной культуры лежали определенные представления о древнерусском читателе и возможностях, которые открывала книга.

Представления о книге и ее роли в общественной жизни были также привнесены из Византии и других стран – культурных доноров. Книга того времени была прежде всего средством трансляции христианской религии, предметом ее культа и неотъемлемым атрибутом православия. О книге как предмете христианского культа свидетельствуют такие факты как ее частое изображение на иконах и предметах религиозного обихода, использование в качестве украшения церквей, включение в ритуал богослужения (162). Свидетельствовал о культовом предназначении и внешний вид книги, в котором отражались византийские представления о единстве содержания и декора. Особенно трепетным было отношение к Евангелию: «Святую книгу облачают в драгоценные украшения как Дар Божий и приносят как жертву Богу в соответствии с евангельской идеей спасения мира в крестных муках Иисуса Христа» (397, с. 148).

Книга, в первую очередь, воспринималась как источник божественного знания и поэтому чтению придавалось литургическое значение, оно воспринималось как высокоторжественный акт. Об этом свидетельствуют характеристики книги и чтения в Первоначальной летописи («реки, напояющие вселенную, «почитание книжное», «украшение праведника» и т.д.), а также устойчивые литературные формулы в житийной литературе: «послушая божественных книг», «почитание божественных писаний», «учитися божественным книгам» (562). Книги должны были вдохновлять на добрые дела, исполнение воли творца.

Таким образом, самое первое типическое представление о читателе средневековой Руси – это представление о человеке, приобщающемся к «высшему» божественному знанию.

Соответствующие представления отражала и тематика книг, хлынувших на Русь из соседних стран. Это была преимущественно богослужебная литература, без которой не могла осуществляться церковная жизнь: книги Ветхого и Нового Завета, Евангелие, Псалтырь, Минеи, Часословы, Триоди, патерики, прологи, палеи (312, 476, 477, 478, 500).

Целям христианской образованности служили и «четьи» книги, которые были представлены в основном сборниками: «Изборник Святослава», «Златая Чепь», «Пчела», «Измарагд» и другие; этот вид изданий был позаимствован у византийцев, но отбор произведений для компиляции часто определялся представлениями о внутренних потребностях общества, вкусах и запросах русского читателя (311). Он, с точки зрения переводчиков и составителей, нуждался в мудрых изречениях античных и византийских авторов, поучениях отцов церкви, минимуме исторических и естественнонаучных знаний. В.В. Мильков обращает внимание на то, что читателей Руси XI – XII столетий интересовала в основном раннехристианская классика – этого требовал путь ученичества (361).

Характерной особенностью переводной, а впоследствии и оригинальной литературы Древней Руси является ее религиозно-дидактический характер; реализовывалась концепция читателя, которого надо поучать, воспитывая в нем настоящего христианина. Литература с явно выраженной дидактической направленностью получила название «учительной» или «церковно-учительной» (3,4). В ее названиях часто фигурируют слова «поучение» и «слово»; В.Н. Калиновская на основе анализа текстов древнерусской литературы утверждает, что эти слова использовались как синонимы (204).

Произведения церковно-учительной литературы разъясняли «како жить христианину»; они снисходительно адресовались «крещеным, но непросвещенным» (419). Сочинения отцов церкви, светских лиц учили познавать себя, отвечать за свои поступки, стремиться к правде, добру, молитве, быть снисходительными к другим, беречь дружбу. Так новое, христианское миросозерцание постепенно вытесняло старое – языческое. Замена происходила в условиях двоеверия. Переходный период должна была ускорить церковно-учительная литература; ее произведения не могли существовать без отрицания нажитого языческого наследия – отсюда обличение пороков и недостатков паствы. В книгах порицались языческие кумиры и культы, новообращенные христиане предостерегались от пиров и игрищ, пьянства, лени, злословия, обжорства и иных пороков (11). Объектом воспитательного воздействия считался в основном мужчина, который должен был, в свою очередь, воспитывать жену и детей.

Каким же социальным категориям читателей адресовалась эта трансляция культурных ценностей, кого можно считать приоритетным читателем Древней Руси?

Как уже упоминалось, Древняя Русь была страной идейно-культурного многообразия, ее уклад определялся народными верованиями, языческими культами и трудно прививающимся христианством. Но книжная культура Руси того времени была исключительно церковно-христианской и в этом смысле однонаправленной, ориентированной на распространение религиозных ценностей и одобряемых церковью знаний. В условиях первоначального периода распространения эта культура была слабо дифференцированной и не предполагала какого-либо специфического воздействия на различные категории читателей; не было и выраженного разномыслия по поводу того, кому и какие книги следует читать или, напротив, не читать. Концепция древнерусского читателя была единой, но предполагались различные варианты ее реализации в разных социальных средах. Фильтрами, нарушающими информационное разнообразие, были сословная принадлежность, уровень грамотности и материальное положение потенциальных читателей.

Одним из основных адресатов этой трансляции были представители княжеского сословия, в котором были сильны традиции образованности и книга рассматривалась как знак приобщенности к высшему знанию. Характерно, что на одной из миниатюр «Изборника Святослава» 1073 г. изображена семья князя Святослава, где он сам и его дочь Киликия, внучка Ярослава Мудрого стоят с книгой в руках (248, 410). Круг чтения в княжеских семьях был разнообразным, включал и светскую, и религиозную литературу.

Наиболее просвещенные князья Древней Руси были культурными политиками, реформаторами общественной и религиозной жизни народа; И.В. Кондаков справедливо называет их руководителями масштабных социокультурных процессов (236). В книжном деле это проявилось в том, что такие образованные представители княжеского сословия как Ярослав Мудрый брали на себя функции институтов книжного дела: выписывали книги из-за границы, организовывали труд переписчиков, основывали библиотеки, «вкладывали» книги в церкви и монастыри, открывали школы при религиозных центрах, организовывали книгообмен между религиозными учреждениями и княжескими дворами (154, 311, 420).

Носителями древнерусской книжной традиции были и женщины из княжеских семей: Анна Ярославовна, Ефросинья Полоцкая, Евпраксия Мстиславовна и др. В круг женского чтения входила учительная, церковная литература, но наиболее образованные женщины читали труды философов, поэтов, медиков и сами занимались просветительской деятельностью (131).

В семьях образованных князей детям прививалось почтительное отношение к христианской вере и ее носителям – «книжникам».Представления о чтении детей в то время еще не сложились и книг, написанных специально для них, не было вплоть до середины XVII века (509). Однако известно, что княжон и княжичей в Древней Руси приобщали к вере и универсальному знанию: обучали грамоте, математике, астрономии, философии и «врачебной хитрости», иностранным языкам.

Среди духовенства наиболее просвещенным было монашество. Приоритетность черного духовенства как читателей проявлялась, прежде всего, в том, что при монастырях создавались библиотеки. Монастыри принимали уставы, которые требовали интенсивного чтения. Одним из наиболее жестких был Студийский устав, который одной из важнейших задач иноков называл религиозное самообразование и взаимное обучение (420, 421). В Киево-Печерском, Зарубинском, Борисо-Глебском монастырях «книжное научение» вменялось в обязанность монахам, а чтение считалось одним из аскетических, затворнических подвигов. Монахам предлагалось проводить время в молитве, чтении, пении псалмов и труде. Чтение книг должно было восприниматься монахами как душеспасительное, радостное занятие; о людях высокой книжной мудрости современники отзывались с неизменным уважением. О Феодосии Печерском в документах тех лет говорилось, что он учил монахов книжному почитанию, о Кирилле Туровском, – что он «прилежал к учению божественных книг», о епископе Климентии Смолятиче – «книжник и философ, каких еще не бывало в русской земле» (420).

В литературе высказано немало противоречивых суждений об уровне грамотности духовенства в целом. П.Н. Милюков утверждал, что греческий устав для монахов был неудобоносимым ярмом. «На усердное занятие книгами братия смотрела косо: книжная хитрость легко могла привести к духовной гордости» (363, с. 21). Тем не менее, концепция христианского просвещения адресовалась в первую очередь именно «черному» духовенству: чтение религиозных книг для монахов было обязательным. В монастырских библиотеках содержались книги для чтения во время богослужения, трапез и литература для келейного чтения. И.М. Грицевская установила, что для монашества составлялись индексы истинных книг, которые были не только своеобразными пособиями рекомендательной библиографии, но и являлись инструментом, осуществляющим регуляцию келейного чтения (139).

Роль книги и чтения в жизни «черного» духовенства безусловно нарастала; об этом свидетельствует, прежде всего, рост числа монастырских библиотек, увеличение количества монашествующих писцов (в период с XI по XVI в. их стало в 10 раз больше), усиление роли настоятелей монастырей как заказчиков книг (473).

Менее жесткие требования предъявлялись белому духовенству. Сведения о его грамотности достаточно противоречивы. Б.В. Сапунов утверждает, что оно поголовно было грамотным (500), а П.Н. Милюков, что оно было сплошь неграмотным; многие отправлению «треб» учились «с голоса». Аргументируя свою точку зрения, последний приводит различные высказывания современников, в том числе – новгородского архиепископа Геннадия (ХV в.): «Приведут ко мне мужика (ставиться в попы или диаконы), я велю ему Апостол дать читать, а он и ступить не умеет; велю Псалтырь дать – и по тому еле бредет… Я велю хоть ектениям его научить, а он и к слову не может пристать: ты говоришь ему одно, а он – совсем другое. Велишь начинать с азбуки, а он, научившись немного, просится прочь, не хочет учиться» (362, с.26).

Известный специалист по истории русской общественной мысли А.И. Клибанов указывает, что церковно-учительная литература имела своим адресатом в основном приходских священников и мирян, Он называет наиболее популярные сборники у этой категории читателей: «Златоуст», «Златоструй», «Измарагд» (212). Однако вряд ли можно считать, что белое духовенство и миряне рассматривались как одна социокультурная группа. Духовенство учило мирян грамоте в основном с целью приобщения к христианству; церковь снабжала клир своего рода «методической» и «пропагандистской» литературой: покаянными книгами, упрощенными житийными текстами. Исследователь древнерусской книжности М.С. Киселева предполагает, что эта литература выполняла функцию закрепления христианских догм на низовом уровне, а народное образование было лишь побочным продуктом деятельности церкви (209). Священники занимались трансляцией знания – читали мирянам книги вслух и занимались их истолкованием.

Таким образом, социальной базой реализации концепции христианского просвещения в исследуемый период были в основном князья и представители «черного» духовенства. Они же способствовали распространению церковно-учительной литературы, выполняя функцию регуляции читательской деятельности путем создания и селекции текстов. Схематически регуляцию читательской деятельности в Древней Руси можно изобразить следующим образом (схема № 5).

На схеме показаны приоритетные группы читателей того времени – это духовенство (преимущественно монашество) и владетельные князья. Именно им в первую очередь адресовалась рукописная книга того времени.

Основной массе населения концепция христианского просвещения адресовалась в минимальной степени.

В целом Русь отнеслась к христианскому вероучению и просветительским устремлениям духовенства весьма спокойно, поскольку акт принятия христианства не затронул большинства (144).

Сведения об уровне грамотности мирского населения Древней Руси до сегодняшнего времени достаточно противоречивы. П.Н. Милюков, С.М. Соловьев, Е.Ф. Шмурло приводят данные, свидетельствующие о неграмотности подавляющей массы населения в первые века после официального принятия христианства, превалировании в народной культуре текстов произносимых, а не читаемых (363, 534, 605).

Схема № 5

Регуляция читательской деятельности в Древней Руси

(XI-XIV вв.)

Византия Монастыри, церковь «мир» Балканские страны Княжеские дворы

Условные обозначения:

Направленность книжного потока, его регуляция

Взаиморегуляция читательной деятельности

– Фильтры, нарушающие информационное разнообразие (представления о потребностях, уровне грамотности, степени осознания читательских интересов и т.д.)

Другая группа ученых (А. Рыбаков, Л.Н. Пушкарев и др.) излагает аргументы в пользу противоположной точки зрения. В доказательство приводятся возвышенные слова о книге и чтении в «Повести временных лет», обнаружение берестяных грамот в Новгороде, Смоленске, Твери, пометы и владельческие записи на книгах, документы эпиграфики (граффити, надписи на предметах быта и др.) (417, 496, 499). Этот серьезнейший вопрос требует дальнейшего изучения; представляется важным учесть, что первоначальная летопись писалась одним из образованнейших людей или несколькими людьми того времени, к тому же под сильным греческим влиянием, с использованием византийских и скандинавских источников (313). Археологические находки в Новгороде, Киеве, Москве свидетельствуют прежде всего об уровне грамотности в этих городах, которые наиболее активно воспринимали западную культуру и транслировали ее на периферию. Эта трансляция замедлялась необразованностью основной массы населения: мощным «фильтром», затруднявшим распространение культуры, была неграмотность.

Развитие письменности в городах – культурных центрах – не исключало трудностей в распространении письменного слова. Об этом говорит сам народ: пословицы о книге и чтении единичны и отражают в основном почитание книжное и неуверенность в своих образовательных возможностях. В сборниках П.К. Симони и А.И. Богданова приводятся такие пословицы: «Книги читать – зла не плутать», «Азбука в шесть денег, а Псалтырь – по рублю», «Такие тетрати долго писати», «Худа та тетрать, в которой слов не знать» (514, 515). В сборнике А.И. Богданова (из 5 000 пословиц лишь 6 – о книгах и чтении) эмоционально выразительна только одна: «Сладки книги, да не имемся, а горько вино – да не лишимся». Пословицы, связанные с грамотой, отражают трудности овладения ею: «Аз, буки, веди страшит, что медведи», «Наука – мука», «Пойти в науку – терпеть и муку» (503). В словаре пословиц В. Даля, вобравшем в себя народную мудрость предыдущих столетий, пословицы, связанные с книгой и чтением, не составляют и тысячной доли процента (150).

Таким образом, в народе формировалось представление о читателе как человеке, приобщавшемся к малопонятному для большинства населения знанию, что сужало возможности реализации древнерусской концепции читателя.

Духовенство, начиная с ХI века, предпринимало попытки регламентировать читательскую деятельность, направить ее в нужное для православия русло. Стремясь к экспансии своей идеологии, оно вырабатывало представления о социально полезном и социально вредном чтении. И в этом случае не обошлось без иностранного вмешательства: культурными донорами «вбрасывались» и запретительные нормы читательского поведения.

В Древней Руси преимущественно использовались списки «истинных» и «ложных» книг, завезенные из Византии и Болгарии (231). Один из первых списков был приложен к «Изборнику Святослава» 1073 г. (приписывается Григорию Богослову, Иоанну Дамаскину и константинопольскому патриарху Исидору). Позже подобные списки появились в «Тактиконе» Никона Черногорца, сборниках «Измарагд», «Палея толковая» и др. К «истинным» книгам относились в основном канонические тексты, к «ложным» – сомнительные книги апокрифического легендарного характера, искажающие Священное Писание. Апокрифы – «потаенные» «сокровенные», «разногласные» книги разрешалось читать лишь людям сведущим и «крепким» в вере, а всем прочим – не рекомендовалось. Практиковалась мягкая форма запрета; сначала церковь относилась к апокрифам снисходительно, так как это была своего рода переходная литература, адаптировавшая трудные для понимания догматы христианской веры (231, 361). Облегченное, занимательное чтение привлекало новообращенных христиан. Однако со временем церковь заняла более твердую позицию, требуя приобщения только к «правильным», каноническим текстам.

Изначально жесткой была установка церкви по отношению к «еретической» литературе – «отреченным», «богоотметным», «ненавидимым» книгам, которые подвергали сомнению основы вероучения (361). Позже к перечню «отреченных» добавились книги гадательные, врачевательные, книги о волховании и суевериях, а также некоторые произведения природоведческого характера. Их не подобало «чести и внимати». Поскольку в списках содержались указания на правила Лаодикийского, Халкидонского, Лудисского, Клаудийского соборов, описания «лжавных» и «картановых» книг, сделанные в Болгарии, можно сказать, что поведение читателей Древней Руси регламентировалось в основном извне; но, еще раз подчеркнем, иностранное влияние опосредовалось наиболее образованными представителями духовенства и княжеского сословия.

После падения Константинополя в середине XV века в древнерусской концепции читателя усилилась национальная, охранительная составляющая. В России началась эмансипация от Византии, что означало ослабление внешней регуляции читательской деятельности и усиление внутренней, российской. Наблюдалась естественная эволюция отношения к культурным донорам; Ю.М. Лотман обратил внимание на то, что диалог культур обычно сопровождается нарастанием неприязни принимающего к тому, кто над ним доминирует, и острой борьбой за духовную независимость (333). В этот период Россия старается отмежеваться от греков, переживает отвращение к иностранцам – «иноверцам», «басурманам», в стране нарастает неприязнь к «латинству». Наступила пора культурного «отпора», бунта периферии против культурного центра, роста национального самосознания; эти явления сопровождались стремлением к самоизоляции (236).

Лотман Ю.М. характеризовал Русь второй половины XV века как равновесную систему с высоким уровнем энтропийности; это время субъективно переживалось страной как эпоха величия (333). Если продолжить сравнение Руси с локатором, прием информации извне глушился мощным фильтром в виде идеи «Москва – Третий Рим».

Московская церковь стремительно отдалилась от византийской, стала автокефальной: со своими культом, догматами и независимым от греков главой. В этих условиях было неизбежным усиление роли русской церкви в регуляции читательской деятельности. Особая роль принадлежала монастырям – книжным центрам: Троице-Сергиеву, Кирилло-Белозерскому и Соловецкому. Русское духовенство стремилось само установить контроль над чтением духовенства и мирян: русскими митрополитами Киприаном и Зосимой были составлены списки «истинных» и «ложных» книг. Это была далеко не единственная попытка русских книжников самостоятельно осмыслить вопрос о канонических книгах.

Особая роль в сохранении чистоты православной веры принадлежала «черному» духовенству; круг келейного чтения регламентировался особенно жестко. Для монахов составлялись ориентированные на русско-славянские источники индексы (в частности, Исихатский индекс), которые отражали полемику с иностранными влияниями и разнообразными «ересями». При комплектовании монастырских библиотек игумены опирались именно на отечественные варианты индексов истинных книг. В соответствии с этими индексами монахам предписывалось укреплять «правильную» православную веру чтением книг аскетико-мистического и христианско-этического характера (139).

Установление нового, национально ориентированного социального порядка, свободного от влияний извне и внутренних противоречий, требовало специальных усилий. Необходимо было преодолеть «ереси» извне и социокультурное разнообразие, не укладывавшееся в жесткие каноны нового «оплота» православия. Элементы хаоса были запрограммированы бинарностью русской культуры, неочищенностью христианской религии от язычества, иных конфессий, разнообразных «ересей»: «стригольников», «жидовствующих» и др. Наличие этого разнообразия создавало возможности вариативности развития, отклонения от «истинного» пути. Само наличие неодинаковых мнений было глубоко чуждо средневековой Руси, утверждавшей господство всеобщего, не дававшей выделиться личности из «соборного целого» (236). Для поддержания древнего обыкновения, «правильной» веры и национальной самобытности локальных мер было недостаточно. Искусственное сдерживание социодинамики, стремление к продолжению линейного развития общественной системы, сохранению единичного в общественном сознании потребовало сверхусилий правящих структур.

«Альянс» православия и самодержавия при главенстве последнего стремился к сохранению архаичных структур сознания, консервации мировоззрения и поведения людей. Энтропийные процессы были очевидными; ослабевающее византийское влияние не обновлялось новым притоком энергии, отношение ко всему новому становилось болезненным. Сетуя на то, что русская старина «поисшаталась», а жизнь страны одолевают различные «нестроения», государь Иван IV в союзе с церковью пытался изыскать средства в борьбе против различных «ересей» (543). Преодолению неумолимо зарождавшегося разномыслия должны были способствовать книга и чтение. Потребовалось создание мощной заградительной «плотины», удерживающей напор социальных сил, тяготившихся рамками охранительной доктрины средневековья и преграждавшей путь разным формам инакомыслия.

В книжном деле роль этой «плотины» выполнили важнейшие мероприятия, направленные на усиление регламентации читательской деятельности, что должно было способствовать закреплению религиозных догматов и стабильности государства.

По инициативе Ивана IV и митрополита Макария был созван Стоглавый Собор, на котором среди прочих обсуждались вопросы, связанные с созданием, воспроизводством и распространением книги. На Соборе остро встал вопрос о сохранении «правильной» христианской веры. Иван Грозный высказался о недопущении ошибок при переписке книг (117). Было принято решение повысить требования к божественной книге; неисправленные книги следовало изымать из обращения и отдавать для исправления в церкви. Один из царских вопросов к Собору касался «еретических» книг. По решению отцов церкви надлежало изъять из обращения книги: Рафли, Шестокрыл, Воронграй, Остромий, Альманах, Аристотель и др. Читатели этих книг объявлялись «еретиками», им грозили великая опала от царя и проклятие от святителей (393). Стоглав повелел «по всем градам запретити и заповедати с великим духовным запрещением, чтобы православные хрестьяне таких богоотреченных и святыми отцы седьмью соборы отверженных тех всех еретических книг у себе не держали и не чли» (374, с. 29).

Устранить «неисправность» книг и установить церковно-государственный контроль над изданием богослужебных и «четьих» книг должно было книгопечатание, начавшееся по инициативе властей. Московский Печатный двор становился институтом книжного дела, осуществлявшим централизованное производство книги. Его деятельность продолжала реализовывать концепцию читателя, который должен был приобщаться к вечным истинам и нравственным ценностям христианства посредством «правильных» книг. За тягой к «правильности» скрывалось стремление сохранить единомыслие, пресечь приток новых идей, расшатывающих как бы застывшую в развитии общественную систему; социальный порядок строго охранялся от возможных проявлений хаоса в общественном сознании.

Способствовала этой цели и рукописная книга, которая использовалась в основном для хранения и распространения репертуара внецерковного чтения. Отчетливой попыткой сохранить словесную древность было движение по составлению Азбуковников (232); составление тезаурусов древнерусской культуры соответствовало общественной потребности актуализировать и сохранить накопленный культурный опыт, подготовить к восприятию традиционных текстов новые поколения читателей.

Рукописная книга использовалась и в целях церковно-государственного руководства чтением. Реализацией этой идеи стали Великие Четьи Минеи, составленные по инициативе и под руководством митрополита Макария. Е.Ф. Шмурло очень точно уловил связь этого труда с идеей создания централизованного государства: «Четьи Минеи тоже объединили русскую литературу, разбросанную дотоле по областным углам, в монастырях и церквах. В области литературы митрополит Макарий совершил то же самое, что в области церковной: канонизируя русских святых и собирая русскую литературу, он, помимо ближайших целей, достигал еще и целей общих, закрепляя идею государственного единения» (606, с. 122).

Состав Четьих Миней отражал расширившиеся представления церкви о социально полезном чтении. Оно включало ветхозаветные и новозаветные книги, святоотеческую, учительную и житийную литературу, послания русских князей и старинные сборники, компилированные в России: «Пчела», «Измарагд», «Златая Чепь» и др. Как видим, здесь нет летописей, хронографов, а также сочинений, признанных церковью неполезными. Такой была первая серьезная попытка создать для русского читателя определенный, строго очерченный и санкционированный церковью круг чтения (477). Это официально рекомендованное чтение должно было создать благостное единомыслие, укреплявшее веру, церковь и государство (209).

Параллельно начала формироваться так называемая официозная литература, которая должна была приобщить читателя к делам государевым и внушить ему уважение к власти. Была создана «Степенная книга», содержавшая жизнеописание великих князей от Владимира Святого до Ивана Грозного; составлялся Лицевой Летописный свод – история мирового абсолютизма. Эти книги были направлены на поддержание идеи самодержавной власти, олицетворенной Иваном IV.

Таким образом, читательская деятельность подчинялась интересам церкви и государства; читатель должен был приобщаться к «душеполезному» чтению и одновременно проникаться почтением к власти. Предпринималась попытка создать круг чтения, консервирующий средневековое сознание; этому должны были способствовать книжная культура и книжное дело.

Однако ни одна система не может долго оставаться неизменной; развитие ее подсистем всегда содержит в себе возможность непредсказуемой динамики. ХVI век довел древнерусскую концепцию читателя до предельного выражения и тем самым подготовил условия для ее разрушения.

Рост образованности и распространение грамотности неизбежно сопровождаются развитием свободомыслия. В XVI веке сформировался слой образованных людей, способных к усвоению западной культуры и научной мысли. У «верхнего» культурного слоя появился интерес к изучению латинского и немецкого языков. К этому кругу принадлежали М. Грек, А. Курбский, Ф. Карпов, В. Патрикеев и другие. Им было явно тесно в культуре своего времени: они спорили о границах человеческого познания, утверждали идею человеческого самовластья, оспаривали догматы церкви. Угадывалось западное влияние: круг чтения М. Грека был сформирован явно не афонскими греками. В него входили сочинения Платона, Аристотеля, Фукидида, Юлия Цезаря и др. (212, 357).

Утолщался слой грамотных людей и в народе: этому способствовало решение Стоглавого Собора об открытии в домах священников и дьяконов училищ для обучения мирян грамоте и чтению (275). По данным С.И. Соболевского, «белое» духовенство в это время было сплошь грамотным, монашество и боярство – на три четверти. С.П. Луппов отмечает рост грамотности приказных людей (342). Б.В. Сапунов считает, что во второй половине XVI века у представителей третьего сословия скопилось примерно 13% книг от общего книжного фонда (501).

Приметой социокультурной ломки было и изменение отношения к детству и детскому чтению; формировались представления о необходимости создания литературы, адресованной детям. В первых детских книгах – Ф.И. Сетин называет таковыми азбуку Ивана Федорова и книги Лаврентия Зизания «Наука по чтению и разумению письма словенского», «Грамматика словенска» (510) – появляются попытки пробуждения познавательного интереса детей, содержатся советы, касающиеся учебы и чтения.

С ростом просвещенности изменялось общественное сознание: получили распространение идеи индивидуальной свободы, равенства людей, нарастала критика церкви. Эти необратимые изменения происходили в умах не только интеллектуальной элиты, но и демократических слоев населения: торговцев и ремесленников, дьяков, некоторых представителей духовенства. Вера в ее древнерусском варианте подвергалась сомнению, она постепенно вытеснялась тягой к светскому знанию; это движение, зарождаясь в верхах русского общества, добиралось до представителей среднего сословия. Все более очевидным становился социокультурный раскол: литература разделилась на официальную и неофициальную. Официальной литературе («Стоглаву», «Домострою» и др.) противопоставлялась демократическая публицистика, обсуждавшая проблемы общественной жизни не с обобщенно-централистской, а с «личных точек зрения» (Д.С. Лихачев).

Разрушал пиететное отношение к книге и типографский способ производства. Изобретение печатного станка нарушило сакральность создания и восприятия книги. Если раньше работа писца была ритуализирована, сопровождалась омовением рук, то теперь между читателем и книгой появился типографский станок, который нарушал сокровенность связи читателя и книги, как бы удлинял расстояние между ними. Как отметил отечественный славист А.М. Панченко, на переломе от культуры средневековой к ренессансной расстояние между «учащим» и «учащимся» постепенно и необратимо увеличивалось (393).

Разрушение старого отношения к книге, книжному слову ослабляло и древнерусскую концепцию читателя.

Все эти факторы общественной жизни породили кризис, приведший к слому малоподвижной средневековой общественной системы. Старый порядок рушился; ни одна система не может поддерживаться напором центростремительных сил: побеждает естественная социодинамика. Социальным ответом на действия центростремительных сил было противодействие сил центробежных: это были различные формы оппозиции церкви и государству – «ереси», новые идейные учения, войны, гражданское неповиновение. Перелом социокультурных эпох должен был неизбежно разрушить и уже разрушал древнерусскую концепцию читателя, подвергал сомнению ее монопольное положение.

Концепция христианского просвещения в древнерусском варианте была синтезом двух равнодействующих: церкви и государства. Вторжение новых сил нарушило равновесие и столкнуло названную концепцию с линейного пути развития; эта динамика была одной из примет движения к Новому времени. Таким образом, в XVI столетии были заложены тенденции, определившие динамику концепции российского читателя в XVII веке. Этими предвестниками формирования иных систем взглядов и представлений о читателе были новые для Древней Руси идеи человеческого самовластья, рост грамотности, снижение авторитета официальной церкви, появление печатного станка, изменение требований к литературе; в синергетике такие явления, «притягивающие» будущее, намечающие его контуры, называются аттракторами. Они заложили основу для разрушения единых представлений о читателе и его деятельности в XVII веке.