8. Восстановление доброго имени

Гири перед своим именем представляет собой обязанность поддерживать незапятнанную репутацию. Сюда входят многочисленные достоинства, некоторые из которых кажутся западному человеку противоречащими друг другу, но, по мнению японцев, сочетаются достаточно гармонично, поскольку это те обязанности, которые не связаны с отплатой за полученные благодеяния, находясь «вне круга он». Это те акты, которые поддерживают репутацию человека в чистоте безотносительно к той или иной предыдущей задолженности перед другим лицом. Поэтому сюда входит соблюдение всех разнообразных требований этикета относительно «подобающего места», демонстрация способности терпеливо переносить боль, защита профессиональной репутации и мастерства. Гири перед именем требует также совершения поступков, которые смывают клевету или оскорбление. Клевета порочит доброе имя, и от нее следует избавиться. Для этого может понадобиться или отомстить клеветнику, или покончить с собой, и между этими двумя крайностями существует множество других вариантов поступков. Но в любом случае, японцы не могут смотреть на компрометацию сквозь пальцы.

У них нет специального термина для того, что я называю «гири перед именем». Они определяют его просто как «гири за пределами круга он». Именно на этом разграничении основана классификация, а вовсе не на том принципе, что гири перед миром является обязанностью платить добром за добро, а гири перед именем настоятельно требует мести. Тот факт, что в западных языках эти два вида долга относятся к столь противоположным категориям, как благодарность и месть, не производит впечатления на японцев. Почему бы не считать одним и тем же достоинством реакцию человека и на благожелательность, и на презрение или недоброжелательность с чьей-либо стороны?

В Японии так оно и есть. Хороший человек проявляет одинаково сильные чувства в отношении направленных в его адрес оскорблений и благодеяний. Отплатить следует и за то, и за другое. Он не разделяет эти действия так, как это делаем мы, называя одну реакцию агрессивной, а другую – неагрессивной. Для него агрессия начинается только за пределами «круга гири»; пока человек соблюдает гири и очищает свое имя от клеветы, человек не повинен в агрессии. Человек просто сводит счеты. «Мир перекосился», – говорят они, пока не расквитаются с оскорблением, клеветой или не возьмут реванш за поражение. Хороший человек должен стараться вернуть миру равновесие. Стремление к этому является человеческим достоинством, а не проявлением слабости. Гири перед именем, и даже способ, которым оно лингвистически сопрягается в Японии с благодарностью и лояльностью, в определенные периоды истории было добродетелью и на Западе. Оно мощно расцвело в эпоху Возрождения, особенно в Италии, и имеет много общего с el valor Español¹ в классической Испании и с die Ehre в Германии. Нечто очень похожее сто лет назад лежало в Европе в основе дуэльного кодекса. Где бы ни почиталось за достоинство такое смывание пятен с чести человека, в Японии или у западных наций, его стержнем всегда было то, что оно не было связано со стремлением к выгоде в любом материальном смысле. Человек считался достойным в соответствии с тем, как он заставлял «уважать» свою собственность, свою семью и собственную жизнь. Это входит и в определение данной добродетели и служит основанием для представления ее в этих странах в качестве «духовной» ценности. Она определенно связана для человека с большими материальными потерями и вряд ли может быть объяснена на основе соотношения прибылей и убытков. В этом состоит большой контраст между данным вариантом чести и ожесточенной конкуренцией и неприкрытой враждебностью, которая выходит на поверхность жизни в Соединенных Штатах. В Америке бывает, что в некоторых политических или финансовых делах никакие удары не считаются запрещенными, но идет настоящая война за получение или удержание некоторого материального преимущества. Только в редких исключениях, как, например, в междоусобицах в горах Кентукки, превалирует кодекс чести, который попадает под категорию гири перед именем.

Однако гири перед именем, со всей враждебностью и настороженностью, которые сопровождают его в любой культуре, не характерен для азиатского континента. Он не является, так сказать, восточным. Его нет ни у китайцев, ни у сиамцев, ни у индийцев. Китайцы рассматривают всю эту чувствительность к обидам и клевете как признак «низких» людей – морально низких. Такое не входит в их идеал благородства, в отличие от Японии. Насилие, которое считается неправомерным, если человек совершает его ни с того ни с сего, не становится в китайской этике достоинством, если человек прибегает к нему, чтобы отквитать обиду. Они считают подобную чувствительность достаточно смешной. Не так остро реагируют они и на клевету, пытаясь во что бы то ни стало доказать ее безосновательность. Сиамцы вообще не позволяют себе такого рода чувствительности к обиде. Подобно китайцам, они считают достойным поднять своего очернителя на смех, но не допускают при этом мысли, что пострадает их честь. Они говорят: «Лучший способ уличить оппонента в тупости – это уступить ему».

Полный смысл гири перед своим именем не может быть понят без учета всех неагрессивных проявлений собственного достоинства, которые оно подразумевает в Японии. Месть – только одно из них, требующееся лишь в особых случаях. Кроме нее существует достаточно много форм спокойного и умеренного поведения. От уважающего себя японца, как часть его гири перед именем, требуются стоицизм и самообладание. Женщина может не кричать при родах, а мужчина может подняться над болью и опасностью. Когда на японскую деревню обрушивается наводнение, каждый уважающий себя человек берет с собой все необходимое и ищет место на возвышении. При этом не бывает криков, беготни и паники. Когда экваториальные ветры и дождь достигают силы урагана, все сохраняют такое же самообладание. Такое поведение обеспечивает японцам самоуважение, даже если допустить, что кто-то из них того не стоит. Они в свою очередь полагают, что американцам для самоуважения самообладание не нужно. В этом японском самообладании присутствует элемент noblesse oblige, и в феодальные времена к самураям предъявлялись большие требования, чем к простым людям. Но соблюдение собственного достоинства, пусть и не столь строгое, было правилом жизни всех классов. Если от самурая требовалось прилагать все силы, чтобы возвыситься над телесной болью, простым людям приходилось делать то же самое, чтобы терпеть агрессию со стороны вооруженных самураев.

Всем известны рассказы о самурайском стоицизме. Им запрещалось поддаваться чувству голода, но такой банальностью дело не ограничивалось. Будучи голодными, они должны были делать вид, что недавно поели: следовало ковырять в зубах зубочисткой. «Птенцы, – гласил афоризм, – криками просят о пище, но у самурая в зубах зубочистка». В прошедшей войне это стало армейским правилом для новобранцев. Недопустимо было обращать внимание и на боль. Японскую позицию можно было бы выразить ответом юного солдата Наполеону: «Ранен? Нет, сир, я убит». Самурай не должен подавать виду, что страдает, пока не упадет мертвым, и должен переносить боль без содрогания. О графе Кацу, который умер в 1899 году, рассказывают, что когда он был мальчиком, собака разорвала ему мошонку. Он принадлежал к самурайскому роду, но его семья бедствовала. Пока врач делал операцию, отец держал перед носом сына меч. «Если ты крикнешь, – сказал он ему, – то, по крайней мере, умрешь достойно».

Гири перед именем требует от человека, чтобы тот жил в соответствии с занимаемым положением. Если он не справляется с этим гири, у него нет права уважать себя. Во времена Токугава это означало, что в целях самоуважения человек соблюдал законы о подобающих расходах, которые регулировали практически все, что он носил, чем владел или пользовался. Американцев потрясают до глубины души эти законы, которые ставят подобные вещи в зависимость от наследственного классового положения. Самоуважение в Америке связывается с повышением собственного статуса, а законы о фиксированных расходах были бы отрицанием самих основ нашего общества. Нас шокируют законы Токугава, которые гласили, что крестьянин одной категории может купить для своей дочери такую-то куклу, а крестьянин другой категории – только такую. Однако в Америке, на основании другой мотивации, мы приходим к тем же результатам. Мы некритично воспринимаем тот факт, что ребенок владельца фабрики имеет набор электрических поездов, а ребенок испольщика забавляется куклой из кукурузной кочерыжки. Мы примиряемся с разницей в доходах и оправдываем ее. Хорошая зарплата является частью нашей системы самоуважения. Если качество кукол регулируется доходами, это не нарушает наших представлений о морали. Человек, который разбогател, покупает своим детям лучшие игрушки. В Японии разбогатеть – значит попасть под подозрение, а соблюдать подобающее место – похвально. Даже сегодня как богатые, так и бедные связывают свое самоуважение с соблюдением традиций иерархии. Это добродетель, неизвестная в Америке, о чем говорил в 1830-х в уже цитированной книге француз де Токвиль. Родившись во Франции восемнадцатого столетия, он знал и любил аристократический образ жизни, несмотря на свои доброжелательные комментарии об эгалитарных Соединенных Штатах. Америке, по его словам, несмотря на многие достоинства, не хватает самого главного. «Подлинное достоинство состоит в том, чтобы человек всегда занимал подобающее место, не слишком высокое и не слишком низкое. И его в равной степени может иметь и крестьянин, и князь». Де Токвилю была бы понятна японская позиция, состоящая в том, что сами по себе классовые различия не являются унизительными.

Сейчас, при объективном изучении культур, признается, что «подлинное достоинство» разные люди могут определять по-разному, подобно тому, как они по-разному определяют для себя то, что является унизительным. Американцы, которые сейчас кричат, что Япония не сможет себя уважать, пока мы не навяжем ей своего эгалитаризма, повинны в этноцентризме. Если эти американцы ратуют, по их словам, уважающую себя Японию, им следует разобраться в принятых здесь основаниях для самоуважения. Мы можем признать, как сделал де Токвиль, что это аристократическое «подлинное достоинство» исчезнет из современного мира, и его место займет другое, и как мы думаем, более совершенное достоинство. Это без сомнения произойдет также в Японии, и все же ей понадобится сегодня перестраивать самоуважение на собственной основе, а не на нашей, и добиваться его своим собственным способом.

Гири перед именем включает в себя также соответствие многообразным обязательствам помимо тех, которые связаны с подобающим местом. Заемщик, когда просит о ссуде, может ручаться своим гири перед именем; поколение тому назад при этом обычно выражались так: «Пусть я буду осмеян публично, если не смогу отдать этой суммы». Если это ему все-таки не удавалось, он не становился посмешищем в буквальном смысле: в Японии не было позорных столбов. Но когда наступал Новый год, – дата, когда следовало расплачиваться с долгами, – несостоятельный должник мог покончить самоубийством, дабы «восстановить доброе имя». Канун нового года до сих пор собирает урожай самоубийств – для некоторых это оказалось последним средством возвращения себе доброго имени.

Все виды профессиональных действий требуют учитывать гири перед именем. Действия японцев при этом зачастую выглядят непостижимо, когда при определенных обстоятельствах кто-либо оказывается в поле зрения общественности, и может навлечь на себя критику. Например, существует длинный список директоров школ, которые покончили с собой из-за того, что пожар – к которому они могли и не иметь никакого отношения – создал угрозу для висящего в школе портрета императора. Кроме того, заживо сгорали учителя, бросавшиеся в горящие школы спасать эти портреты. Своими смертями они демонстрировали, что для них значит гири перед именем и тю перед императором. Известны также случаи, когда люди, допустившие обмолвку на церемониальных публичных чтениях одного из императорских рескриптов – «О народном воспитании» или «К солдатам и матросам» – покончили с собой, чтобы восстановить доброе имя. При нынешнем императоре, один человек, который нечаянно вымолвил имя его сына Хирохито – имя императора никогда не произносилось в Японии – убил и себя, и своего ребенка.

Гири перед именем предъявляет в Японии очень большие требования к профессиональным качествам, но отстаивают их не с помощью того, что называют высоким профессионализмом американцы. Учитель говорит: «Из-за своего гири перед званием учителя я не могу этого не знать», – имея при этом в виду, что, не зная, к какому виду принадлежит лягушка, он, тем не менее, должен сделать вид, что знает. Если он учит английскому языку, хотя сам всего лишь нескольких лет изучал его в школе, он не может, однако, допустить, чтобы кто-то его исправил. Именно к такого рода защите обязывает «гири перед именем человека как учителя». Аналогично и бизнесмен, во имя гири перед своим званием бизнесмена, не может допустить, чтобы стало известно о серьезном истощении его средств или неудаче организационных планов. Дипломат ради гири не может допустить провала своей политики. Во всех этих случаях с гири присутствует крайняя степень отождествления человека с его работой, и любая критика его действий и компетенции автоматически становится критикой в его личный адрес.

Такая же реакция на обвинение в несостоятельности и несоответствии как у японцев может проявляться очень часто и в Соединенных Штатах. Встречаются люди, которых критика приводит в бешенство. Но у нас редко встречается такая защитная реакция, как у японцев. Если учитель не знает, к какому виду относится лягушка, он скорее признается в этом, чем станет прикидываться знающим, даже если почувствует искушение скрыть свое невежество. Если бизнесмен оказывается недоволен своей политикой, он решает, что может взять новое, другое направление. Он не считает, что прибавит себе самоуважения, если будет все время настаивать на своей правоте, а, признав неправоту, должен будет или подать в отставку или уйти на пенсию. Однако в Японии подобная самозащита встречается весьма широко, и будет мудро – что также является общепринятым правилом вежливости – не говорить человеку в лицо, что он совершил профессиональную ошибку.

Такая чувствительность особенно бросается в глаза в ситуациях, когда один человек проигрывает другому. Может просто случиться, что одного человека предпочли другому при приеме на работу, или кто-то провалился на конкурсном экзамене. Неудачник в таких случаях считает, что «покрыл себя позором», и хотя в некоторых случаях позор является сильным стимулом для дальнейших усилий, во многих других – это опасный источник депрессии. Человек теряет веру в себя и впадает в уныние, или озлобляется, или все вместе. Его стремление наталкивается на препятствие. Американцам очень важно понять, что по этой причине конкуренция в Японии не приводит к столь же благоприятным в социальном отношении результатам, как это происходит при нашем образе жизни. Мы считаем конкуренцию «хорошей штукой». Психологические тесты показывают, что она побуждает нас работать лучше. Под действием этого стимула возрастает результативность; если нам предлагают сделать что-либо в одиночестве, мы не дотягиваем до рекорда, который поставили при наличии конкурентов. Однако в Японии тесты показывают обратное. Это становится особенно заметным по мере взросления, потому что японские дети легче воспринимают состязательность, и она их не тревожит. Тогда как молодежь и взрослые люди в условиях конкуренции показывают худшие результаты. Испытуемые, которые добиваются успеха, допускают мало ошибок и демонстрируют высокую скорость, работая в одиночестве, начинают ошибаться и замедляют темп при появлении конкурента. Они действуют лучше всего, когда соотносят свои результаты со своими же, а не с результатами других людей. Японские экспериментаторы правильно проанализировали причину плохих результатов в соревновательных ситуациях. По их словам, если проект становился соревновательным, их испытуемых в первую очередь беспокоила опасность поражения, и от этого страдала работа. Они столь остро воспринимали конкуренцию как агрессию, что переключались на свое отношение к агрессору, вместо того, чтобы сконцентрироваться на выполняемых действиях.¹

На студентов, участвовавших в этих тестах, самое сильное влияние оказывал возможный позор поражения. Подобно учителю или бизнесмену, живущим в соответствии с гири перед профессиональным именем, они оказывались жертвой гири перед званием студента. Студенческие команды, которые проигрывали в спортивных состязаниях, также доходили до крайностей, испытав позор поражения. Гребцы могли упасть на дно лодки рядом с веслами и громко расплакаться. Проигравшие бейсболисты тоже собирались группами и горько рыдали. По нашим понятиям, они не умеют проигрывать. Наш спортивный этикет предполагает признание того, что победила более сильная команда. Проигравшим следует пожать руки победителям. Независимо от того, насколько мы не любим проигрывать, мы презираем людей, которые впадают от этого в прострацию.

Японцы всегда были изобретательны в поиске способов избежать прямой конкуренции. В японской начальной школе ее гораздо меньше по сравнению с тем, что считают возможным американцы. Их учителя действуют в соответствии с той инструкцией, что каждого ученика следует учить улучшать свои собственные результаты, и что ему не следует предоставлять возможность сравнивать себя с другими. В начальной школе они даже не оставляют учащихся на второй год, и все дети, которые вместе поступили, вместе и завершают элементарное образование. В табелях успеваемости за младшие классы ставятся оценки по поведению, но не по учебе, поэтому, когда соревновательные ситуации становятся действительно неизбежными, например, на вступительных экзаменах в среднюю школу, напряжение, соответственно, очень велико. Любой учитель может рассказать истории о мальчиках, которые, узнав, что провалились на экзаменах, кончили жизнь самоубийством.

Стремлением к минимизации прямой конкуренции пронизана вся жизнь японцев. Этика, основанная на он, оставляет мало места для конкуренции, тогда как американский категорический императив состоит в достижении успеха в ходе состязания с ближним. Вся японская система иерархии с ее подробной классовой регламентацией сводит прямую конкуренцию на нет. То же характерно и для семейного уклада, поскольку отец и сын не состоят в признанной конкуренции, как в Америке: они могут чуждаться друг друга, но не соревноваться. Японцы с удивлением отзываются об американской семье, где отец и сын могут спорить из-за того, кому воспользоваться семейной машиной и соперничать за внимание жены/матери.

Одним из примечательных способов, которым японцы предотвращают прямую конфронтацию двух лиц, находящихся в конкуренции друг с другом, является вездесущий институт посредников. Посредник требуется в любой ситуации, где человеку может быть стыдно от того, что он не достиг цели, и, следовательно, посредниками пользуются в самых разнообразных случаях: сватовстве, найме на работу, оставлении работы и при решении бесчисленных повседневных вопросов. Такой посредник докладывает результаты обеим сторонам, или же, в случае такого важного дела как брак, каждая сторона нанимает своего собственного посредника, которые обсуждают детали между собой, прежде чем доложить своей стороне. При решении вопросов через вторые руки, доверителям нет необходимости быть в курсе требований и оплаты, которые были бы обидны с точки зрения гири перед именем, если бы они вступили в прямое общение. Посредник, действуя в этой официальном качестве, тоже приобретает престиж и уважение общины благодаря своим успешным манипуляциям. Шансы спокойного и полюбовного улаживания вопроса повышаются, поскольку посредник в этом заинтересован лично. Таким же образом посредник действует, выясняя мнение работодателя относительно работы для своего клиента или передавая работодателю решение работника оставить эту работу.

Чтобы избежать постыдных ситуаций, которые могут поставить под вопрос гири человека перед именем, предусмотрены всякого рода правила этикета. Эти ситуации, которые сведены к минимуму, не связаны с прямым состязанием. Хозяин, как принято у них, должен приветствовать гостя с соблюдением определенного ритуала гостеприимства и в своей лучшей одежде. Поэтому, тот кто застает крестьянина дома в рабочей одежде, должен немного подождать. Крестьянин не показывает виду, что узнал гостя, пока не наденет подходящей одежды и не приготовится к подобающему приему. Не важно, что иногда приходится переодеваться в той же комнате, где ожидает гость. Его просто не существует до тех пор, пока хозяин не приобретет подобающий вид. В сельской местности парень может навещать девушку ночью, когда семья спит, и девушка находится в постели. Она может либо принять, либо отвергнуть ухаживания, но парень оборачивает лицо полотенцем, чтобы в случае отказа, на следующий день ему не было стыдно.

Маскировка нужна не для того, чтобы девушка его не узнала: это просто страусиная уловка, чтобы не чувствовать стыда от унижения в своем подлинном виде. Этикет также требует, чтобы о любом проекте было известно как можно меньше информации, пока не будет обеспечен успех. В обязанности посредников, устраивающих свадьбу, входит свести невесту и жениха вместе, прежде чем будет заключен контракт. Все делается для того, чтобы это выглядело как случайная встреча, так как если на этой стадии огласить цель знакомства, любая неудача переговоров поставит под угрозу честь, по меньшей мере, одной из семей. Поскольку каждого из молодой пары должен сопровождать хотя бы один из родителей, а посредники должны быть хозяевами или хозяйками, наилучшим образом это обеспечивается, если они случайно «наталкиваются друг на друга» на ежегодной выставке хризантем, при любовании цветущей вишней, или в другом популярном месте отдыха.

Всеми подобными способами японцы избегают случаев, когда неудача может оказаться постыдной. Хотя они придают столь большое значение долгу очищения имени от оскорбления, в реальной практике это приводит к тому, что они устраивают события так, чтобы оскорбление чувствовалось как можно реже. Этим японцы сильно отличаются от многих обитателей островов Тихого океана, где поддержание доброго имени занимает практически столь же заметное место.

Для этих первобытных земледельческих племен Новой Гвинеи и Меланезии основной мотив племенной и личной активности – это оскорбление, на которое следует ответить возмущением. Племенной праздник не может состояться без того, чтобы одна деревня не спровоцировала его заявлением, будто другая деревня столь бедна, что не может накормить десятерых гостей; она столь скупа, что прячет свое таро и кокосовые орехи; ее вожди столь глупы, что не смогли бы организовать праздник, если бы и попытались. После этого деревня, получившая такой вызов, очищает свое имя, ошеломляя всех приходящих щедростью и гостеприимством. Устроение свадеб и финансовые сделки инициируются таким же способом. Аналогично, становясь на тропу войны, обе стороны предпринимают потрясающий обмен оскорблениями, прежде чем натянут тетиву луков. Они хватаются за любую мелочь как за повод, призывающий к смертельной битве. Это громадный побудительный мотив к действию, и такие племена часто обладают огромной жизнеспособностью. Но никто никогда не говорит об их вежливости.

Напротив, японцы являются образцом вежливости, и эта исключительная вежливость является показателем того, насколько они преуспели в исключении всех случаев, когда может потребоваться восстанавливать доброе имя. Они сохраняют как неоценимый стимул к действию способность возмущаться оскорбительными актами, но ограничивают ситуации, когда такое может потребоваться. Это должно происходить только в подобающих случаях, или когда под давлением обстоятельств традиционные способы избежать обиды не срабатывают. Несомненно, благодаря этому стимулу Япония смогла занять на Дальнем Востоке доминирующее положение, и в течение последнего десятилетия она проводила именно такую военную политику в отношении англичан и американцев. Многие западные дискуссии о японской чувствительности к обиде и готовности за себя мстить, однако, были бы более уместны в отношении использующих оскорбления племен Новой Гвинеи, чем в отношении Японии. Поэтому, в основном западные прогнозы о том, как Япония будет себя вести после поражения в этой войне, оказались далеки от истины, поскольку не принимали во внимание особых ограничений японцев в отношении гири перед своим именем.

Но, отдавая дань японской вежливости американцам не следует преуменьшать их чувствительности к клевете. Американцы обмениваются личными выпадами с большой легкостью: это своего рода игра, и нам трудно понять смертельную серьезность, которая связана даже с легкими замечаниями в адрес японца. В своей автобиографии, опубликованной в Америке сразу после ее написания по-английски, японский художник Ёсио Маркино живо изобразил совершенно неизбежную реакцию японцев на то, что он интерпретировал как насмешку. Ко времени написания книги, он уже прожил большую часть своей сознательной жизни в Соединенных Штатах и Европе, но выразил свои чувства так же сильно, как если бы все еще жил в своем родном городке в сельской местности Аити. Он был младшим ребенком зажиточного землевладельца и воспитывался в очаровательном доме в атмосфере большой любви. Мать умерла прежде, чем он повзрослел, а немного позже отец стал банкротом и продал всю собственность, чтобы расплатиться с долгами. Семья распалась, и у Маркино не было и сэны, чтобы осуществить свои стремления, одним из которых было изучение английского языка. Чтобы освоить его, Ёсио пристроился к миссионерской школе неподалеку и стал работать там уборщиком. В свои восемнадцать лет он еще никогда не был за пределами нескольких провинциальных городков, но настроился ехать в Америку.

«Я навестил одного миссионера, которому доверял больше, чем остальным, и сказал о своем намерении ехать в Америку в надежде, что он сможет дать мне какую-нибудь полезную информацию. К моему великому разочарованию, он воскликнул: "Как, ты собираешься ехать в Америку?" Его жена была в той же комнате, и они оба насмехались надо мной! В этот момент у меня было такое ощущение, будто вся кровь из моей головы ушла в ноги! Какое-то мгновение я молча стоял как вкопанный, а затем вернулся к себе в комнату не попрощавшись. "Ну, вот и все", – сказал я себе.

На следующее утро я сбежал. И вот в чем причина. Я убежден, что неискренность является самым тяжким в мире преступлением, и не может быть ничего более неискреннего, чем насмешка!

Я всегда прощаю другому злобу, потому что вспыльчивость естественна для человека. Я в основном прощаю, если кто-то лжет, поскольку человеческая природа очень слаба, и зачастую трудно иметь непоколебимый ум, чтобы устоять и высказать всю правду. Я также прощаю, если человек необоснованно распускает обо мне слухи или сплетни, потому что этим очень легко соблазниться, если кто-то тянет за язык.

Даже убийцам я могу простить в связи с обстоятельствами, в которые они попали. Но насмешникам нет прощения, поскольку насмехаться над простодушным человеком можно только с умышленной неискренностью.

Позвольте дать вам мое собственное определение двух слов. Убийца – это человек, который умерщвляет человеческую плоть. Насмешник: тот, кто умерщвляет ДУШУ и сердце другого человека.

Душа и сердце значительно дороже, чем плоть, поэтому насмешка является тягчайшим преступлением. Разумеется, тот миссионер и его жена пытались убить мою душу и сердце, в котором поселилась страшная боль, кричавшая: "Почему?"»¹

Следующим утром он уехал, завязав все свои пожитки в носовой платок.

Он чувствовал себя «убитым» скептицизмом миссионера в отношении того, что провинциальный парень без гроша в кармане собрался ехать в Соединенные Штаты, чтобы стать художником. Его имя оставалось запятнанным, пока он не очистил его, осуществив свою цель, то есть, после насмешки миссионера у него не было выбора, кроме как покинуть то место и доказать свою способность попасть в Америку. Когда читаешь это по-английски, то кажется странным, что он обвиняет миссионера в «неискренности»; восклицание американца выглядит для нас достаточно «искренним» в нашем понимании этого слова. Но он говорит об искренности в японском смысле, а они настойчиво отказывают в ней любому, кто недооценивает другого человека, даже не желая при этом спровоцировать его к агрессии. Такая насмешка является необоснованной и оказывается проявлением «неискренности».

«Даже убийцам я могу простить в связи с обстоятельствами, в которые они попали. Но насмешникам нет прощения». Поскольку нельзя «прощать», возможной реакцией человека на клевету является месть. Маркино восстановил свое доброе имя, добравшись до Америки, но в обстоятельствах оскорбления или поражения высокий ранг в японской традиции как «доброе дело» занимает месть. Пишущие для западных читателей японцы иногда пользуются живописными речевыми оборотами, чтобы описать японское отношение к мести. Инадзо Нитобэ, один из наиболее благожелательных людей в Японии, в 1900 году написал: «В мести есть то, что удовлетворяет человеческое чувство справедливости. Наше чувство мести требует такой же точности, как и математическая способность, и пока оба члена не удовлетворяют уравнению, мы не можем преодолеть чувства какой-то незавершенности».¹ Ёсисабуро Окакура в книге «Жизнь и мысль Японии» проводит параллель с особым японским обычаем:

«Многие из так называемых странностей японского менталитета обязаны своим происхождением любви к чистоте и дополняющей ее ненависти к грязи. Но, помилуйте, как можно, будучи воспитанными в нашем духе, не защищать от оскорбления нашу фамильную честь или национальное достоинство, подобно тому, как загрязнения и раны можно очистить и вылечить, только если тщательно их промыть? Можно считать практику вендетты, так часто встречающейся в общественной и частной жизни Японии, просто некоторого рода утренней ванной, которую принимают люди, у которых любовь к чистоте переросла в страсть».²

Так японцы «живут чистой, незапятнанной жизнью, которая выглядит столь спокойной и прекрасной, как вишня в полном цвету», – продолжает он. Другими словами, эта «утренняя ванна» смывает грязь, которой вас облили другие люди, и вы не можете сохранять достоинство, пока хоть часть ее остается на вас. Японцам не свойственна мораль, которая учит, что человек не может быть оскорблен, если не считает себя таковым, и только то, «что исходит от человека» оскверняет его, а не то, что сказано или сделано против него.

Японская традиция постоянно утверждает в обществе этот идеал вендетты как «утренней ванны». Бесчисленные эпизоды и героические предания, из которых наиболее популярно историческое «Предание о сорока семи ронинах», известны каждому. Их пересказывают в учебниках и печатают в популярных изданиях, по ним ставят спектакли и снимают современные фильмы. Они являются частью сегодняшней живой японской культуры.

Во многих этих историях речь идет о чувствительности к случайным неудачам. Например, один даймё позвал трех своих самураев, чтобы определить изготовителя великолепного меча. Они не пришли к общему мнению, и когда позвали специалистов, выяснилось, что Нагоя Сандза был единственным, кто правильно определил его как клинок Мурамаса. Те, кто оказался не прав, восприняли это как оскорбление и собрались убить Сандзу. Один из них пробрался к спящему Сандзе и проткнул последнего его же мечом. Сандза, однако, выжил, поэтому его враг посвятил всего себя мести и в итоге убил его, удовлетворив свое гири.

В других историях рассказывается о необходимости отомстить за себя своему господину. Гири в японской этике равным образом означало и верность слуги своему господину до самой смерти, но и свою противоположность – смертельную ненависть, если первый чувствовал себя оскорбленным. Выразительный пример есть в рассказах об Иэясу – первом сёгуне Токугава. Одному из его самураев донесли, что Иэясу сказал о нем: «Это такой парень, который может умереть от застрявшей в горле рыбьей кости». Такое оскорбление, будто он может умереть недостойным образом, нельзя было стерпеть, и самурай поклялся, что не забудет этого ни до, ни после своей смерти. В то время Иэясу руководил объединением страны из новой столицы Эдо (Токио) и еще не обеспечил себе достаточной безопасности. Самурай обратился к враждебным князьям, предложив поджечь Эдо изнутри и разорить его. Так он смог бы отомстить Иэясу и удовлетворить свое гири. Большинство западных дискуссий о японской верности совершенно нереалистичны, поскольку не принимают во внимание, что гири – не просто верность; это также достоинство, которое в определенных обстоятельствах предписывает измену. Как говорят японцы: «Битый человек становится бунтовщиком». Так же поступает и тот, кого оскорбили.

Две эти темы из исторических преданий – месть неправого тому, кто оказался прав, и месть за злословие, даже со стороны собственного господина – являются общим местом в наиболее известной японской литературе, и существуют во многих вариантах. Если посмотреть на современные житейские истории, романы и хроники событий, станет ясно, что как бы японцы ни прославляли месть в своих традициях, определенно, упоминания о ней сегодня столь же редки, как и на Западе, а возможно и реже. Это означает не то, что уменьшилась их одержимость собственной честью, но скорее, что реакция на неудачу и клевету чаще становится оборонительной, а не наступательной. Люди воспринимают позор столь же серьезно, как и всегда, но это все чаще парализует их энергию, вместо того, чтобы провоцировать агрессию. Прямая акция мщения была более возможна в период беззакония до Мэйдзи. В современную эпоху правопорядок и трудности управления взаимозависимой экономикой загнали месть в подполье или направили ее на самого себя. Человек может осуществить личную месть своему врагу, сыграв с ним трюк, о котором тот никогда не узнает – как в старой истории про хозяина, накормившего своего врага экскрементами, присутствие которых во вкусной пище невозможно было определить, и удовлетворился самим фактом, что он это сделал. Гость так ничего и не узнал. Но даже подспудная агрессия такого сорта сегодня встречается реже, чем обращение ее против себя. Здесь у человека два выхода: использовать это как стимул для достижения «невозможного», или же извести себя.

Японцам, в связи с уязвимостью в отношении неудач, клеветы и отказов, оказывается гораздо проще изводить себя, нежели других. В японских романах снова и снова описывается перемежающееся всплесками злобы безысходное уныние, в котором образованные японцы так часто теряют себя в последние десятилетия. Героям этих историй жизнь надоела – они утомлены ее круговертью, своими семьями; им наскучил город, надоела страна. Но это не тоска по чему-то высокому, в которой все усилия кажутся тщетными по сравнению с великой целью, запечатленной их умственным взором. Это не скука, рождаемая контрастом между реальностью и идеалом. Когда японцы видят перед собой великую миссию, они избавляются от скуки. Они теряют ее целиком и полностью, независимо от того, насколько далека цель. Их особый вид хандры является слабостью чересчур уязвимых людей. Их сковывает обращенный вовнутрь себя страх перед отказом. Хандра, изображаемая в японском романе, является совершенно иным состоянием ума, чем та, что нам известна по русской литературе, где основой нападающей на героев тоски, является контраст между реальным и идеальным мирами. Сэр Джордж Сэнсом сказал, что японцам как раз не достает ощущения контраста между реальным и идеальным. По его мнению, не это становится основой их тоски, но то, как они формулируют свою философию и общую жизненную позицию. Это отличие от основных западных понятий определенно выходит далеко за пределы рассматриваемого здесь частного случая, но оно играет особую роль в их постоянной депрессии. Япония близка России как нация, которая склонна посвящать романы изображению хандры, и в этом смысле контраст с Соединенными Штатами достаточно заметный. Американские романы этой теме уделяют мало внимания. Наши романисты сводят переживания персонажей к недостатку характера или к ударам со стороны жестокого мира; они очень редко изображают чистую и простую внутреннюю опустошенность. Неприспособленность человека к жизни должна иметь причину, развитие, и пробуждать у читателя моральное неприятие некоторого недостатка в герое или героине или некоторого зла в общественном устройстве. В Японии тоже есть свои пролетарские романы, протестующие против безнадежных экономических условий в городах и ужасной обстановки на коммерческих рыболовецких судах, но японские психологические романы открывают мир, где эмоции чаще всего окутывают персонажа, как говорит один автор, подобно плывущему по ветру хлору. Писатель не считает необходимым анализировать обстоятельства или историю жизни героя для объяснения помрачения, и не заставляет это делать его самого. Оно приходит и уходит. Люди уязвимы. Они обращают внутрь агрессию, которую герои прошлого обычно направляли на своих врагов, и их депрессия не имеет явных причин. Они могут ухватиться за некоторый инцидент как ее источник, но инцидент оставляет курьезное впечатление не более чем символа.

Наиболее агрессивное действие, которое современный японец предпринимает в отношении себя, это самоубийство. Согласно их принципам, правильно обставленное самоубийство очистит имя человека и оставит о нем добрую память. Американцы, осуждая самоубийство, представляют самоуничтожение только уступкой отчаянию, но японское уважение к нему наделяет этот акт достоинством и целесообразностью. В определенных ситуациях это наиболее добродетельный поступок, который выбирают ради гири перед своим именем. Несостоятельный должник под Новый год, чиновник, который убивает себя, признавая тем самым свою ответственность за прискорбное происшествие, любовники, которые скрепляют свою безнадежную любовь двойным самоубийством; патриот, который протестует против отсрочки объявления войны Китаю – все они, как мальчик, провалившийся на экзамене, или солдат во избежание плена, последнее насилие адресуют себе. Некоторые японские авторитетные авторы говорят, что такая подверженность самоубийствам – для Японии новость. Судить непросто, и статистика показывает, что наблюдатели в последние годы часто переоценивали их частоту. За последнее столетие относительно больше самоубийств произошло в Дании и в Германии перед приходом нацистов, чем когда-либо в Японии. Но ясно одно: японцы любят эту тему. Они поднимают шум насчет самоубийств как американцы насчет преступности, испытывая от этого такое же компенсаторное наслаждение. Они предпочитают более подробно останавливаться на событиях самоуничтожения, чем на уничтожении других, делая из этого, по выражению Бэкона, свой излюбленный «страшный случай». Это соответствует некоторой потребности, которая не может быть удовлетворена при подробном рассмотрении других актов.

Самоубийства в современной Японии носят более мазохистский характер, чем описанные в исторических рассказах феодального времени. Тогда самурай совершал самоубийство под давлением начальства, чтобы избежать позорной казни, подобно тому как на Западе вражескому солдату заменяют повешение расстрелом; или же совершал его, чтобы спасти себя от пыток, которые ему грозили в руках врага. Воину позволялось харакири так же, как скомпрометировавшему себя прусскому офицеру иногда позволялось собственноручно застрелиться. Начальство оставляло на столе в его комнате бутылку водки и пистолет, и он понимал, что другим способом ему не спасти свою честь. Для японского самурая расставание с жизнью в таких обстоятельствах было только вопросом способа; смерть была неотвратима. В современное время самоубийство является выбором в пользу смерти. Человек часто направляет насилие на себя, чтобы не убить кого-либо другого. Акт самоубийства, который в феодальные времена был финальным доказательством смелости и решительности человека, сегодня совершается, когда человек сам выбирает самоуничтожение. При жизни последних двух поколений, когда японцы чувствуют, что «мир перекосился», что «два члена уравнения» не являются эквивалентными, что они нуждаются в «утренней ванне», чтобы смыть грязь, они все чаще вместо других уничтожают себя.

Даже самоубийство как последний аргумент для привлечения победы на свою сторону, хотя оно характерно и для феодальных времен и для современности, изменилось в том же направлении. В известной истории времен Токугава говорится о старом наставнике, высокопоставленном советнике сёгуната, который в присутствии всего совета и сёгунского регента обнажил свое тело и приставил к нему меч в готовности к харакири. Угроза самоубийства подействовала, и тем самым он обеспечил прохождение своего кандидата на пост сёгуна. То есть он настоял на своем, и самоубийства не было. По западной терминологии, наставник шантажировал оппозицию. Однако в настоящее время такое протестное самоубийство является поступком мученика, а не равноправного участника переговоров. Оно совершается после того, как не удалось заявить о себе как о противнике некоторого уже подписанного соглашения, например о военно-морском паритете, и обставляется так, что только самоубийство, а не его угроза, может повлиять на общественное мнение.¹

Растущая тенденция направлять удар на себя, когда под угрозу поставлено гири перед именем, не обязательно требует такого крайнего шага как самоубийство. Агрессия, направленная вовнутрь, может вызывать только депрессию, апатию и ту типично японскую хандру, которая столь характерна для образованного класса. Есть достаточные социологические причины того, почему подобное настроение распространилось в этой среде – потому что интеллигенция стала многочисленной и занимает в иерархии очень шаткое место. Только немногие смогли удовлетворить свои амбиции. В 1930-х годах они были даже вдвойне уязвимы, поскольку власти боялись, будто те вынашивают «опасные мысли», и держали их под подозрением. Японские интеллектуалы обычно выражают свое разочарование жалобами на вестернизацию, но этим объясняется немногое. Типично японская смена настроения от интенсивного порыва к всепоглощающему унынию и психическое крушение, которое испытали многие интеллектуалы, соответствовали японской традиции. В середине 1930-х многие из них спасались от этого также традиционным способом: они ухватились за националистические цели и снова направили острие атаки наружу, в противоположную от себя сторону. В тотальной агрессии против других народов они снова смогли «обрести себя». Они избавились от дурного расположения духа и ощутили в себе новую великую силу. Они не могли этого добиться в личных отношениях, но думали, что смогут сделать это как нация завоевателей.

Теперь, когда результаты войны показали безосновательность такой уверенности, японской психике снова стала угрожать апатия. Они не могут с этим запросто справиться, какими бы ни были их намерения, поэтому угроза сильнейшая. «Нет больше бомб, – сказал один японец в Токио, – облегчение удивительное. Но мы больше не сражаемся, и нет цели. Все сбиты с толку и делают все небрежно. Я – такой, моя жена – такая, и люди в больницах. Мы сбиты с толку, мы все делаем очень вяло. Люди жалуются, что правительство вяло наводит порядок после войны и налаживает жизнь, но я думаю, причина в том, что все правительственные чиновники чувствовали то же, что и мы». Эта вялость составляет для Японии такую же опасность, какой та была после освобождения для Франции. В Германии в первые шесть или восемь месяцев после капитуляции подобной проблемы не было. В Японии она есть. Американцы достаточно хорошо могут понять эту реакцию, но нам представляется совершенно невероятным, что она может сочетаться с таким дружелюбием в отношении завоевателя. Почти сразу же стало ясно, что японский народ смирился с поражением и всеми его последствиями вполне добровольно. Американцев встречали поклонами и улыбками, приветственными взмахами рук и восклицаниями. Эти люди не были ни угрюмыми, ни злыми. Они, по словам императора, которые он сказал, объявляя о капитуляции, «приняли невозможное». Почему в таком случае эти люди не привели в порядок свой национальный дом? По условиям оккупации, им была дана возможность это сделать; сплошной иностранной оккупации не было, и бразды правления находились в их руках. Казалось, вся нация улыбается и приветственно машет, вместо того, чтобы устраивать свои дела. И все же, это была та же самая нация, которая достигла чудес реконструкции в ранние дни Мэйдзи, с такой энергией в 1930-х подготовилась к военному завоеванию, и солдаты которой так самоотверженно сражались на бесчисленных островах по всему Тихому океану.

Это, разумеется, те же самые люди. Они реагируют в соответствии со своим характером, которому свойственна перемена настроения от энергичного усилия до апатичного топтания на месте. В настоящий момент японцы в основном сознательно отстаивают свое доброе имя в поражении, и думают, что могут это сделать, будучи дружелюбными. Как следствие, многие чувствуют, что могут сделать это более благополучно, подчинившись. И от этого – один шаг до ощущения, что усердие подпадет под подозрение, поэтому лучше топтаться на месте. Апатия распространяется.

Хотя японцы не любят уныние. «Пробудиться от апатии», «пробудить окружающих от апатии», – это постоянный японский призыв к лучшей жизни, и он часто был на устах японских дикторов даже в военное время. Они борются со своей пассивностью собственным методом. Их газеты весной 1946 года все время говорили, что честь Японии страдает из-за того, что «находясь под пристальным вниманием всего мира», они еще не разобрали руины от бомбежек и не ввели в действие некоторые коммунальные службы. Они жалуются на апатию бездомных семей, которые собираются на ночлег на вокзалах, где американцы видят их в нищете. Японцы понимают такие призывы к их доброму имени. Они также надеются, что как нация, снова смогут приложить все возможные усилия и наладить работу, чтобы занять уважаемое место в Организации Объединенных Наций. Это была бы новая работа во имя чести, но в другом направлении. Если между великими державами суждено быть миру, то и Япония могла бы добиться самоуважения, встав на такой путь.

Это связано с тем, что постоянной целью японца является собственное достоинство. Необходимо пользоваться уважением. Средства, которыми человек добивается этой цели, можно сравнить с инструментами, которые он применяет, а затем откладывает в сторону, если так диктуют обстоятельства. Когда изменяется ситуация, японцы могут изменить манеру поведения, и встать на новый курс. Перемена не кажется им вопросом морали, каковым она выступает для западного человека. Мы отстаиваем «принципы», идеологические убеждения. Когда мы проигрываем, то остаемся при своем мнении. Потерпевшие поражение европейцы везде организовывали подпольные движения. Кроме немногих фанатиков, японцы не нуждаются в организации движения сопротивления и подпольной оппозиции оккупационным силам американской армии. Они не чувствуют моральной необходимости придерживаться прежней линии. С первых месяцев одиночные американцы в безопасности путешествовали в набитых как консервы поездах в самые отдаленные уголки страны, и их вежливо приветствовали бывшие националистические чиновники. Не было никакой вендетты. Когда наши джипы проезжали по деревням, вдоль дорог выстраивались дети, кричавшие «привет» или «до свиданья», и матери махали американским солдатам ручками своих детей, если те были еще малы, чтобы делать это самостоятельно.

Такой поворот потерпевших поражение японцев на сто восемьдесят градусов американцам трудно было принять за чистую монету. Мы ничего не могли с этим поделать. Понять это даже труднее, чем перемену позиции японских военнопленных в лагерях для интернирования, поскольку пленные рассматривали себя как умерших для Японии, и мы рассудили, что действительно нельзя представить, на что могут быть способны «мертвые». Весьма немногие из тех жителей Запада, кто знал Японию, предсказывали, что такое же изменение поведения, как у военнопленных, может произойти после поражения и по всей Японии. Большинство из них полагали, что для Японии существует только «или победа, или поражение», и поражение будет в ее глазах оскорблением, за которое надлежит мстить отчаянным длительным насилием. Некоторые думали, что национальный характер японцев запрещает принятие любых мирных условий. Такие знатоки Японии не понимали гири. Из всех альтернативных процедур, которые возвращали достоинство имени человека, они выделяли одну – бросающуюся в глаза традиционную практику мести и агрессии. Они не допускали существование у японцев обычая становиться на другую дорогу. Они путали агрессивную японскую мораль с ее европейскими формами, согласно которым любое лицо, принадлежащее к сражающейся нации, прежде всего, должно быть убеждено в абсолютной правоте общего дела и черпать силы из источников ненависти или морального негодования.

Японцы черпают свою агрессию из других источников. Они ужасно нуждаются в том, чтобы их в мире уважали. Они видели, что великие нации завоевали уважение с помощью военной мощи, и решили с ними сравняться. Им пришлось превзойти самих себя, потому что ресурсы были недостаточными и технология примитивной. Когда они потерпели неудачу в своем великом предприятии, это стало для них знаком, что агрессия, в конце концов, не является дорогой к почету. Гири всегда равным образом подразумевало и использование агрессии, и соблюдение уважительных отношений, а потому, потерпев поражение, японцы перешли от одного к другому, явно не ощущая над собой психологического насилия. Целью по-прежнему осталось их доброе имя.

Подобным образом Япония уже поступала на протяжении своей истории по другим поводам, и это всегда сбивало с толку западных людей. Занавес вряд ли приподнялся после длительной феодальной изоляции Японии, когда в 1862 году англичанин по имени Ричардсон был убит в Сацуме. Провинция Сацума было очагом агитации против белых варваров, и самураи Сацумы были известны как наиболее высокомерные и воинственные во всей Японии, но британцы послали карательную экспедицию и подвергли Кагосиму, важный порт Сацумы, артобстрелу. Японцы изготовляли огнестрельное оружие на протяжении всей эпохи Токугава, но оно было скопировано со старинных португальских ружей, и Кагосима конечно не могла быть достойным противником для британских военных кораблей. Однако последствия обстрела были неожиданными. Сацума, вместо того, чтобы объявить тотальную месть британцам, стала искать с ними дружбы. Они убедились в могуществе своих оппонентов, и пожелали от них научиться: вступили с британцами в торговые отношения, и на следующий год учредили в Сацуме колледж, где, как писал современный японец, «преподавались тайны западной науки и познания… Дружба, которая родилась из инцидента Намамуга, продолжала крепнуть и расти».¹ Инцидент Намамуга – это карательная британская экспедиция и обстрел их порта.

Этот случай не был исключительным. Другой провинцией, соперничавшим с Сацумой в воинственности и ожесточенной ненависти к иностранцам, была Тёсю. Оба провинции являлись лидерами и инициаторами реставрации императора. Официально не обладавший властью императорский двор издал рескрипт, определивший дату 11 мая 1863 года, когда сёгуну надлежало изгнать всех варваров с японской земли. Сёгунат игнорировал приказ, но не Тёсю. Она открыло огонь из своих крепостей по западным торговым судам, проходившим вдоль его побережья по проливу Симоносэки. Японское оружие и боеприпасы были слишком примитивными, чтобы нанести кораблям вред, но чтобы преподать Тёсю урок, западная интернациональная военная эскадра вскоре разрушила крепости. Это привело к столь же странным последствиям, как и в Сацуме, и это – несмотря на тот факт, что западные державы потребовали контрибуцию в три миллиона долларов. Как говорит об инцидентах с Сацумой и Тёсю Норман: «Независимо от сложности мотивов, стоящих за резким поворотом, сделанным этими лидирующими в борьбе с иностранцами кланами, нельзя не уважать реализма и невозмутимости, о которых свидетельствует эта акция».²

Такого рода ситуационный реализм является светлой стороной японского гири перед именем. Подобно луне, гири имеет светлую и темную стороны. Именно его темный аспект заставлял Японию воспринимать такие события как американский Акт об исключении и Соглашение о военно-морском паритете в качестве возмутительных оскорблений национального достоинства, которые и подстегнули ее к реализации гибельной военной программы. Именно его светлый аспект сделал возможной добрую волю, с которой она приняла последствия капитуляции в 1945 году. Япония все время действовала в соответствии со своим характером.

Современные японские писатели и публицисты сделали выборку из обязанностей гири и представили ее Западу как культ бусидо, буквально – путь самурая. Это уводит в сторону по нескольким причинам. Бусидо – это современный официальный термин, за которым нет глубокого народного чувства, которое стоит в Японии за выражениями «загнан в угол гири», «только ради гири», «отрабатывает гири». Он также не охватывает сложности и амбивалентности гири. Это – понятие публицистическое, которое к тому же стало знаменем националистов и милитаристов, и оказалось дискредитированным вместе с дискредитацией этих лидеров. Это никоим образом не означает, что японцы больше «не знают гири». Для Запада важно, как никогда, понять, что значит в Японии гири. Отождествление бусидо с самураями также стало источником непонимания. Гири является достоинством, общим для всех классов. Как и все другие японские обязанности и дисциплины, гири становится «тяжелее», когда человек поднимается по социальной лестнице, но оно требуется на всех уровнях общества. По крайней мере, японцы думают, что оно тяжелее для самурая. С таким же успехом неяпонскому наблюдателю скорее покажется, что гири требует большего от простых людей, поскольку награда за подчинение покажется ему меньшей. Достаточная награда для японца – это заслужить уважение своего окружения, и «человек, который не знает гири» по-прежнему считается «презренным негодяем». Его презирают и гонят его ближние.