11. Самодисциплина

Самодисциплина, свойственная одной культуре, всегда может показаться неуместной наблюдателям из другой страны. Дисциплинирующие техники сами по себе достаточно ясны, но к чему все эти усилия? Зачем добровольно подвешивать себя на крюках, или концентрироваться на пупке, или не позволять себе растрачивать собственный капитал? Зачем сосредотачиваться на одной из этих крайностей и совершенно упускать при этом из виду контроль над некоторыми другими импульсами, которые стороннему наблюдателю кажутся действительно важными и нуждающимися в подчинении? Если наблюдатель родом из страны, в которой не обучают практическим методам самодисциплины, живет среди людей, которые в значительной мере доверяют подобным методам, возможность непонимания очень высока.

В Соединенных Штатах практические и традиционные методы самодисциплины относительно неразвиты. Американцы считают, что человек, оценив, чего он сможет достичь в личной жизни, будет дисциплинировать себя сам, коль скоро это необходимо, чтобы достичь намеченной цели. Происходит такое или нет, зависит от его амбиций, совести, или его «инстинкта мастерства», как называет это Веблен (Veblen).¹ Он может соблюдать стоический режим, чтобы играть в футбольной команде, отказываться от развлечений, чтобы стать музыкантом или добиться успеха в бизнесе. Он может воздерживаться от зла и своеволия, руководствуясь совестью. Но в Соединенных Штатах самодисциплина как таковая, как практическая подготовка, не является предметом, которому надо учиться, подобно тому, как учатся арифметике, совершенно независимо от ее прикладного значения. Такие техники, если они и встречаются в Соединенных Штатах, преподают некоторые европейские духовные лидеры, или свами, обучающими премудростям индийской традиции. Даже религиозное самосовершенствование с помощью медитации и молитвы, как его преподносили и практиковали святые Тереза или Хуан де ла Крус,² в Соединенных Штатах едва известны.

Однако мнение японцев заключается в том, что мальчик, сдающий экзамены в среднюю школу, или мужчина, участвующий в фехтовальном поединке, или лицо, просто ведущее аристократический образ жизни, нуждаются в самовоспитании совершенно независимо от изучения определенных предметов и навыков, которые оцениваются при проверке. Независимо от того, каких сведений он нахватал для экзаменов, независимо от того, насколько умело он владеет мечом, независимо от того, насколько точно он соблюдает всякие манеры, человеку следует отложить все книги, меч, или светские дела и пройти специального рода тренировку. Разумеется, не все японцы проходят эзотерическую подготовку, но фразеология и практика самодисциплины занимает признанное место в жизни у них всех. Японцы любых классов оценивают себя и других в терминах целого комплекса понятий, которые имеют отношение к общей практике самообладания и самоконтроля.

Их представления о самодисциплине могут быть схематически разделены на те, которые дают умения (competence), и те, которые дают нечто большее. Это нечто большее я бы определила как мастерство (expertness). Обе группы в Японии достаточно самостоятельны и направлены на достижение разных результатов в отношении человеческой психики, имеют разное логическое обоснование и распознаются по разным признакам. Многие примеры первого рода – способность к самодисциплине – мы уже затрагивали. Армейский офицер, который говорил о своих подчиненных, которым за шестьдесят часов учебных маневров пришлось довольствоваться всего лишь десятиминутными урывками сна, что «спать они уже умеют; и им надо научиться бодрствовать», несмотря на то, что такие требования кажутся нам чрезмерными, преследовал цель выработать у них определенные умения. Он выразил общепризнанный принцип японской психической экономии, состоящий в том, что воля должна верховодить телом, которое можно тренировать почти неограниченно, и что телу не свойственны какие-либо собственные законы благополучия, которыми человек не мог бы пренебречь по своему усмотрению. На этом представлении покоится вся японская теория «человеческих чувств». Когда речь идет о действительно серьезных жизненных вопросах, все потребности тела, независимо от их важности для здоровья, независимо от того, одобряются и культивируются ли они сами по себе, должны быть решительно подчинены первым. Неважно какой ценой дается такая самодисциплина, человек обязан проявить Японский Дух.

Однако если выразить эту позицию таким образом, это исказит действительные представления японцев, поскольку «самодисциплина любой ценой» в обычном американском понимании означает почти то же, что «ценой любого самопожертвования». Зачастую это означает также «ценой любого крушения личных надежд». Американская теория дисциплины – налагаемой извне или порождаемой внутренней цензурой совести – состоит в том, что мужчинам и женщинам с детства приходится социализироваться с помощью дисциплины, либо принимаемой свободно, либо навязываемой авторитетом. А это фрустрация, срыв всех планов. Индивида подобное укрощением его желаний возмущает. Ему приходится идти на жертвы, а потому неизбежно пробуждение агрессивных эмоций. Такова точка зрения не только многих профессиональных американских психологов. Это также философия, в которой каждое поколение воспитывают дома родители, и поэтому выводы психологов содержат много верного о нашем обществе. Ребенка «приходится» укладывать в постель в определенный час, и, чувствуя, как к этому относятся родители, он усваивает, что идти в постель – это фрустрация. Как и в других – бесчисленных – семьях, он выражает свое недовольство, вступая в еженощное генеральное сражение. Этот малолетний американец уже проникся подобной доктриной и считает сон некоторым вынужденным «долгом», а потому он начинает «бить ежа по иголкам». Мать также указывает ему, что существуют определенные вещи, которые «нужно» есть. Это может быть овсянка, шпинат, хлеб или апельсиновый сок, но американский ребенок научается протестовать против блюд, которые «нужно» есть. Он заключает, что еда, которая «полезна», не может быть вкусной. Таков обычный американский уклад жизни, который не свойствен японцам и некоторым западным нациям, таким как греки. В Соединенных Штатах взросление связано с избавлением от пищевой фрустрации. Взрослый человек может есть ту пищу, которая вкусна, а не ту, что полезна.

Однако эти представления относительно сна и пищи – мелочь по сравнению со всей западной концепцией самопожертвования. Согласно стандартной западной доктрине, родители приносят себя в жертву детям, жены жертвуют своей карьерой ради мужей, мужья жертвуют своей свободой, чтобы стать кормильцами семьи. Американцам трудно постичь, что в некоторых странах мужчины и женщины не признают необходимости самопожертвования. Однако это так. В таких странах люди говорят, что для родителей естественно считать своих детей восхитительными, что женщины предпочитают замужество любому другому пути, а мужчина обеспечивает семью, занимаясь таким любимым делом, как охота или земледелие. Причем здесь самопожертвование? Когда общество поддерживает такую интерпретацию и позволяет людям жить в соответствии с ней, понятие самопожертвования осознается с трудом.

Есть такие культуры, где все, что человек делает для других за свой счет – и в Соединенных Штатах ассоциируется с «жертвой» – считается взаимовыгодным обменом. Это или такие инвестиции, которые позже окупятся, или отплата за прежнее одолжение. В таких странах даже отношения между отцом и сыном можно истолковывать в таком ключе: то, что отец делает для сына, пока последний еще мал, сын будет делать для отца, когда последний состарится, и после того, как тот умрет. Все деловые отношения также представляют собой договор между людьми, который, хотя и обеспечивает в целом эквивалентность, столь же часто обязывает одну сторону защищать, а другую – служить. Если результат выгоден для обеих сторон, ни одна из них не рассматривает свои обязанности как жертву.

Мотивацией, стоящей за служением на благо других, в Японии, разумеется, является взаимность – как при равноправном, так и при иерархическом обмене соответствующими обязанностями. Поэтому самопожертвование занимает в японской морали иное место, нежели в американской. Японцы всегда особенно противились учению христианских миссионеров о жертве. Они настаивали, что добрый человек не должен думать о том, что делает ради других, как об ущербе для себя. «Если мы делаем вещи, которые вы называете самопожертвованием, – сказал мне японец, – то потому, что хотим отдавать, или потому что давать – это хорошо. Нам себя не жалко. Независимо от размеров того, что мы теряем ради других, мы не думаем о том, что это даяние возвысит нас духовно, или нам за это "воздастся"». Люди, которые обставили свою жизнь столь детально разработанными взаимными обязательствами как японцы, естественно, находят самопожертвование бессмысленным. Они неустанно подстегивают себя к исчерпывающему исполнению обязанностей, но традиционная мотивация, основанная на взаимности, не дает им возможности чувствовать жалость к себе и самодовольство, которые столь легко проявляются у более склонных к индивидуализму и конкуренции народов.

Поэтому американцам, чтобы понять обычные практики японской самодисциплины, придется произвести своего рода хирургическую операцию на нашей идее «самодисциплины». Нам следует убрать декорации в виде «самопожертвования» и «фрустрации», которыми это понятие обросло в нашей культуре. В Японии человек дисциплинирует себя, чтобы стать хорошим игроком, и японская точка зрения состоит в том, что, посвящая себя тренировке, он думает о жертве не больше, чем игрок в бридж. Конечно, тренировка предполагает строгость, но такова природа вещей. Маленький ребенок рожден счастливым, но не «вкусившим жизни». Только посредством духовной подготовки (или самодисциплины – сюё) мужчина или женщина получают возможность жить полноценно и «почувствовать вкус» жизни. Эта фраза обычно переводится как «только так он может полюбить жизнь». Самодисциплина «укрепляет нутро (местонахождение самообладания)», она усиливает жизнь.

«Умелая» самодисциплина в Японии имеет логическое обоснование в том, что она улучшает контроль человека над собственной жизнью. Любое бессилие, которое он может чувствовать, будучи новичком, преодолимо, – говорят они, – потому что в итоге он или начнет получать от обучения удовольствие, или сдастся. Ученик должным образом овладевает своей профессией, мальчик осваивает дзюдо (джиу-джитсу), молодая жена приспосабливается к требованиям свекрови. Вполне понятно, что на первых этапах подготовки мужчина или женщина, не привыкшие к новым требованиям, могут захотеть избавиться от этого сюё. В таком случае их отцы, скорее всего, скажут им: «Чего же ты хотел? Для того, чтобы почувствовать вкус к жизни, необходимо пройти некоторую подготовку. Если ты сдашься и совсем не будешь себя тренировать, то в результате непременно окажешься несчастен. Такой исход ожидает тебя вполне естественным образом, и тогда я не собираюсь защищать тебя от общественного мнения». Сюё, согласно их излюбленной поговорке, очищает «тело от ржавчины». Человек превращается в сверкающий острый меч, каковым он, разумеется, и хотел бы стать.

Из всех тех соображений, что самодисциплина соответствует интересам самого же человека, не следует, что крайности, которыми изобилует японский кодекс, не являются на самом деле серьезными фрустрациями, и что такие фрустрации не ведут затем к агрессивным импульсам. Этот характерный момент американцам известен по играм и спорту. Чемпион по бриджу не жалуется на самопожертвование, которое от него потребовалось, чтобы научиться хорошо играть; он не называет «фрустрацией» часы, которые потратил на то, чтобы стать мастером. Однако врачи говорят, что необходимое в некоторых случаях напряжение внимания, – когда человек играет или на высокие ставки или за чемпионский титул, – может привести к язве желудка или чрезмерному телесному напряжению. То же самое происходит с человеком и в Японии, но мотивация, основанная на взаимности, и убежденность японцев в том, что самодисциплина идет человеку только на пользу, делают для них легким многое из того, что американцу покажется невыносимым. Они придают большее значение умелым действиям и высказывают по отношению к себе меньше оправданий, чем американцы. Они не столь часто проецируют свою неудовлетворенность на козлов отпущения и не столь часто опускаются до жалости к себе, потому что им так или иначе не свойственно то, что американцы называют «обычным счастьем». Они умеют более внимательно следить за «ржавчиной тела», чем это принято среди американцев.

За пределами «умелой» самодисциплины и значительно выше нее находится уровень «мастерства». Японские авторы, писавшие о практиках последнего рода, не внесли особой ясности на их счет для западного читателя, а западные ученые, специализирующиеся на этом предмете, зачастую, судят о нем довольно высокомерно, иногда называя «эксцентричностью». Один французский ученый пишет, что все они «бросают вызов здравому смыслу», и что величайшая из всех дисциплинарных сект – дзэн – представляет собой «клубок священной бессмыслицы». Однако цели, на достижение которых направлены эти методы, не являются непостижимыми, и в целом предмет хорошо освещает психическую организацию японцев.

Целая вереница японских слов указывает на состояние ума, которого должен достичь мастер в ходе самодисциплины. Некоторые из этих терминов используются в отношении актеров, некоторые – в отношении приверженцев религии, остальные – фехтовальщиков, ораторов, художников, или мастеров чайных церемоний. Все они имеют один и тот же общий смысл, и я приведу только одно слово: муга, которое бытует в культе дзэн-буддизма, распространенном в высших слоях общества. Характер этого состояния мастерства заключается в том, что оно соответствует определенному опыту – светскому или религиозному, – когда «не существует разрыва, даже в толщину волоска»¹ между волей человека и его действием. Электрический разряд проходит прямо от положительного полюса к отрицательному. В людях, которые не достигли мастерства, присутствует, так сказать, изолирующий экран, который находится между волей и действием. Он называется «наблюдающим я», «вмешивающимся я», и когда этот экран устраняется специальной тренировкой, мастер утрачивает чувство «я это делаю». Цепь замыкается без нагрузки. Действие происходит без усилия. Оно является «сосредоточенным» (one-pointed).² Действие в совершенстве воспроизводит ту картину, которую рисовал в своем уме исполнитель.

Такого рода мастерства в Японии добиваются самые обычные люди. Сэр Чарльз Элиот, величайший английский авторитет по буддизму, рассказывает о школьнице, которая обратилась «к хорошо известному в Токио миссионеру и сказала, что хочет стать христианкой. Когда ее спросили о причинах, она ответила, что ее заветное желание – полететь на самолете. Когда ее попросили объяснить связь между самолетами и христианством, она сказала, что слышала, что для того, чтобы летать на самолете, следует обладать невозмутимым и хорошо упорядоченным умом, а такой ум можно приобрести только религиозной практикой. Она подумала, что из всех религий христианство должно быть самым лучшим и потому пришла ему учиться».³

Японцы связывают не только христианство с самолетами; они связывают тренировку ради обретения «невозмутимого и упорядоченного ума» с экзаменом по педагогике, или с публичным выступлением, или с карьерой политика. Им представляется, что практическая подготовка для достижения сосредоточенности обеспечивает несомненное преимущество практически в любом начинании.

Такого рода практики развили многие цивилизации, но японские цели и методы отличаются заметным своеобразием. Это особенно интересно потому, что многие их практики исходят из Индии, где они известны как йога. Японская техника самогипноза, концентрации и управления чувствами определенно имеет родство с индийскими практиками. Делается схожий упор на опустошенность ума, неподвижность тела, десять тысяч повторений одной и той же фразы, концентрацию внимания на избранном символе. Даже терминология, используемая в Индии, все еще узнаваема. Однако помимо этого голого костяка, японская версия культа имеет мало общего с индусской.

Йога в Индии является культом крайнего аскетизма. Это путь освобождения из круга перевоплощений. Человек не может спастись, кроме как посредством такого освобождения – нирваны, – и препятствием на этом пути являются человеческие желания. Эти желания могут быть устранены воздержанием, изгнанием и самоистязанием. Такими средствами человек может достичь святости и стяжать духовность в единении с божеством. Йога является путем отказа от мира плоти и избегания жерновов человеческой тщеты. Это также путь овладения духовными силами. Путешествие к цели быстрее всего достигается через крайний аскетизм.

Такая философия в Японии неприемлема. Даже будучи великой буддийской страной, она не сделала предметом веры своего народа идеи переселения душ и нирваны. Эти доктрины персонально принимают некоторые буддийские священники, но они никогда не оказывали влияния на народную жизнь и образ мысли. В Японии не принято жалеть животных, в том числе насекомых, на основании того, что в них переселились человеческие души, и японские обряды, связанные со смертью и рождением, не несут следов представлений о круге реинкарнации. Переселение душ не укладывается в японский образ мысли. Также и идея нирваны, которая не только не значит ничего для публики в целом, но само духовенство модифицирует ее до неузнаваемости. Ученые-теологи заявляют, что человек, достигший «просветления» (сатори), попадает в нирвану; нирвана присутствует здесь и сейчас, в данный момент, и человек «видит нирвану» в сосне и дикой птице. Японцев никогда не интересовали фантазии о загробном мире. Их мифология рассказывает о богах, но никогда – о душах умерших. Они даже отбросили буддистские идеи о различных наградах и наказаниях после смерти. Любой человек, вплоть до последнего крестьянина, когда умирает – становится Буддой; само слово, которым называются фамильные мемориальные таблички в домашнем алтаре – «Будды». Ни одна буддийская страна не пользуется такой терминологией. И если народ столь дерзновенно говорит о своих мертвых, вполне понятно, что он не считает столь уж недостижимой такую цель, как нирвана. Человек, который все равно станет Буддой, не нуждается в постановке такой задачи как достижение абсолютного небытия посредством умерщвления плоти в течение всей жизни.

Столь же чужда Японии доктрина о том, что плоть и дух непримиримы. Йога является техникой избавления от желаний, а желание гнездится в плоти. Но для японцев это не догма. «Человеческие чувства» – не от лукавого, и мудрость состоит в том, чтобы не отказывать себе в чувственных радостях. Единственное условие – жертвовать ими в пользу серьезных жизненных обязанностей. Это положение доведено до логического завершения в японской трактовке культа йоги: из него не только исключено самоистязание, но этот культ в Японии вообще не связан с аскетизмом. Даже «просветленные», хоть их и называют отшельниками, обычно устраиваются с комфортом вместе с женами и детьми в своих приютах, расположенных в живописных местах на лоне природы. Компания с женой и, следовательно, даже рождение детей рассматривались как вполне совместимые со святостью.¹ В самой популярной из всех буддийских сект священники обязательно женятся и содержат семью; Японии нелегко принять теорию о том, что дух и плоть несовместимы. Святость «просветленных» состояла в их медитативной самодисциплине и простоте жизни. Она не требовала носить грязную одежду и закрывать глаза на красоту природы, или уши на прекрасные звуки струнных инструментов. Их святые могли посвящать свое время сочинению изысканных стихов, ритуалу чайной церемонии, «любованию» луной и цветущей вишней. Культ дзэн даже учит своих последователей избегать «трех недостатков: недостатка одежды, пищи и сна».

Конечный догмат философии йоги, состоящий в том, что мистические практики приводят практикующего к экстатическому единению с Вселенной, также чужда Японии. Где бы в мире ни применялись подобные практики – первобытными народами или мусульманскими дервишами, индийскими йогами или средневековыми христианами, – те, кто ими занимался, почти единодушно соглашались, независимо от символа своей веры, что обретали «единство с божеством», испытывали восторг «не от мира сего». В японских мистических практиках нет мистицизма. Это не значит, что японцы не испытывают транса. Они его испытывают, но даже транс они рассматривают как средство, которое придает человеку «сосредоточенность». Они не описывают его как экстаз. Культ дзэн даже не утверждает, подобно мистикам других стран, что в состоянии транса отключаются пять чувств; наоборот, они говорят, что этой практикой все «шесть» чувств приходят в состояние чрезвычайной остроты. Шестое чувство заключается в уме, и тренировкой достигается его верховенство над обычными пятью, но вкус, осязание, зрение, обоняние и слух во время транса тренируются особо. Одно из упражнений секты дзэн – воспринимать бесшумные шаги, чтобы в точности улавливать перемещение из одного места в другое, или обонять дразнящие запахи пищи – специально принесенной – не прерывая транса. Обоняние, зрение, слух, осязание и вкус «помогают шестому чувству», и человек учится в этом состоянии сохранять «бдительность всех чувств».

Такого рода тренировка очень необычна для культов, связанных с экстрасенсорным опытом. Практикующий дзэн даже в трансе не пытается выйти за собственные пределы, но в соответствии с фразой, которой Ницше характеризует древних греков, «остается тем, кем он есть и сохраняет свое гражданское имя». Среди высказываний великих буддийских учителей Японии существует много живых примеров такого видения вещей. Одно из лучших принадлежит Догэну, великому основателю школы дзэн сото, которая с XIII века остается крупнейшей и наиболее влиятельной из дзэнских школ. В отношении собственного просветления (сатори), он сказал: «Я постиг только то, что мои глаза расположены горизонтально, а нос вертикально. …Нет никакой тайны (в дзэнском опыте). Время течет как всегда, солнце встает на востоке, и луна заходит на западе».¹ В дзэнских текстах также не допускается, будто опыт транса наделяет иной силой, чем та, что обретается человеком в ходе самодисциплины: «Йога утверждает, что посредством медитации развиваются сверхъестественные способности, – пишет японский буддист, – но дзэн не делает подобных абсурдных заявлений».²

Таким образом, японцы не принимают в расчет допущения, на которых йога покоится в Индии. Япония, со своей горячей любовью к завершенности, напоминающей ту, что была свойственна древним грекам, понимает практические методы йоги как самосовершенствование – средство, которым человек может достичь такого «мастерства», когда между ним и его действием «не существует разрыва, даже в толщину волоска» . Это – тренировка в эффективности и уверенности человека в своих силах. Ему воздается здесь-и-теперь, поскольку он приобретает способность совладать с любой ситуацией при наиболее эффективной трате сил – ни больше ни меньше, – и это дает ему возможность управлять своим в противном случае своенравным умом, так что ни физическая угроза извне, ни страсть изнутри, не могут вышибить его из седла.

Естественно, что такая подготовка столь же неоценима для воина, как и для священника, и именно японские воины сделали дзэн своим культом. Трудно найти где-либо, кроме Японии, мистическую практику, которой занимаются не ради достижения – в качестве награды – мистического состояния, и принятую среди воинов для тренировки в рукопашном бою. Однако так было, начиная с самого раннего периода влияния дзэн в Японии. Великая книга японского основателя культа дзэн Эйсая в XII столетии называлась «Защита государства посредством распространения дзэн», и с тех пор дзэн готовил воинов, политиков, фехтовальщиков и студентов университетов к достижению вполне земных целей. Как говорит сэр Чарльз Элиот, ничто из истории культа дзэн в Китае не предвещало того будущего, которое ожидало его в качестве японской военной дисциплины. «Дзэн стал столь же решительно японским, как чайная церемония или театр но. Можно было бы предположить, что в такой неспокойный период, как XII и XIII века, созерцательная и мистическая доктрина, ищущая истину не в священных текстах, но в непосредственном опыте человеческого духа, расцветет в тихих монастырских заводях среди тех, кто укрылся от мирских бурь, но вовсе не то, что она будет принята как главный принцип жизни воинского сословия. Однако случилось именно так».³

Многие японские секты, как буддистские, так и синтоистские, уделяют особое внимание мистическим техникам созерцания, самогипноза и транса. Однако некоторые из них объявляют результаты этой тренировки свидетельствами божьей милости и основывают свою философию на тарики, «иной силе», то есть силе всемилостивого Бога. Другие, среди которых, прежде всего, выделяется дзэн, полагаются только на «собственную силу», дзирики. Они учат, что весь энергетический потенциал сосредоточен только в самом человеке, и только собственными усилиями человек может его увеличить. Японские самураи нашли это вполне близким по духу и в качестве монахов, политиков или учителей – поскольку они выполняли все эти функции – использовали практику дзэн для укрепления жесткого индивидуализма. Учение дзэн было предельно ясным: «Дзэн стремится только к свету, который человек может найти в себе. Он не терпит препятствий в этом поиске. Убери все помехи со своего пути. …Если на своем пути ты встретишь Будду, убей его! Если встретишь патриархов – убей их! Если встретишь святых – убей их всех. Это единственный путь спасения».¹

Тот, кто ищет истину, ничего не должен принимать из вторых рук: ни учения Будды, ни священных текстов, ни теологии. «Двенадцать разделов буддийского канона – это бумажки». Человек может с пользой для себя изучать их, но они не имеют ничего общего со вспышкой молнии в человеческой душе, которая только и приносит просветление. В книге дзэнских диалогов новичок просит мастера дзэн растолковать ему «Лотосовую сутру благого закона». Мастер дал ему блестящее объяснение, после чего слушатель обескуражено сказал: «Но в чем же дело, я слышал, что мастера дзэн презирают тексты, теории и системы логических объяснений». «Дзэн, – парировал мастер, – не состоит в том, чтобы ничего не знать, но в убеждении, что осознание (знание) – вне любых текстов, любых документов. Вы не сказали мне, что хотите осознать, но только попросили, чтобы я объяснил вам текст».²

Традиционная подготовка, даваемая учителями дзэн, была направлена на то, чтобы научить учеников «осознанию». Подготовка могла быть физической или умственной, но окончательно она должна была состояться во внутреннем сознании ученика. Это хорошо иллюстрируется примером дзэнской тренировки фехтовальщика.³ Разумеется, фехтовальщик должен изучать и постоянно тренировать правильные выпады мечом, но его сноровка в этом деле принадлежит к сфере только «умения». Помимо этого он должен научиться быть муга. Сначала ему предписывается стоять на ровном полу, сконцентрировавшись на нескольких дюймах поверхности, на которую опирается тело. Эта небольшая опорная поверхность постепенно поднимается над полом, пока он не научится так же легко стоять на четырехфутовом столбе, как на земле во внутреннем дворике. Когда он в совершенстве держится на столбе, он – «знает». Его ум больше не предаст его головокружением или страхом падения.

Это японское стояние на столбе преобразует знакомую западную аскетику средневекового святого Симеона Столпника в целенаправленную самодисциплину. Это более не аскетика. Все виды физических упражнений в Японии, – включая те, что используются в культе дзэн, или обычные упражнения, принятые среди крестьян, – подвергаются такой трансформации. Во многих местах стандартной аскезой является купание в ледяной воде и стояние под горными водопадами – иногда ради смирения плоти, иногда ради обретения милости богов, иногда для погружения в транс. Излюбленный японский метод холодного закаливания заключался в предрассветном стоянии или сидении под ледяным водопадом, или троекратном обливании ледяной водой в зимнюю ночь. Но цель состояла в том, чтобы тренировать «сознающее я» человека до тех пор, пока он не перестает замечать дискомфорт. Задачей приверженца такого метода было обретение способности к продолжению медитации без перерыва. Когда ни шок от холодной воды, ни дрожь тела в холодный предрассветный час перестает восприниматься сознанием, человек становился «мастером». Другого вознаграждения не было.

Духовная подготовка должна была нести достоверность внутри самой себя (be self-appropriate). Человек мог быть связан с учителем, но учитель не «учил» в западном смысле, потому что ничто из того, что послушник узнавал из любого внешнего источника, не имело никакого смысла. Учитель мог вести с новичком беседы, но при этом не стремился мягко направить его в новую интеллектуальную сферу. Считалось, что наибольшую помощь учитель окажет, будучи как можно более грубым. Если он без предупреждения разбивал чашку с чаем, которую послушник нес к губам, или ставил ему подножку, или бил по костяшкам пальцев медным прутом, шок мог вызвать в нем внезапное прозрение, которое прорывалось сквозь его самодовольство. Рассказы о монахах полны такого рода случаев.

Излюбленной техникой, направленной на побуждение послушника к такой отчаянной попытке «осознать» были коаны, буквально – «задачи». Говорят, что существует тысяча семьсот таких задач, и в книгах анекдотов обычны встречаются рассказы о человеке, посвятившем решению одной из них семь лет. Подразумевается, что такие задачи не имеют рационального решения. Одна из них – «представить себе хлопок одной ладони», другая – «почувствовать тоску по своей матери до зачатия». Есть еще и такие: «Кто носит безжизненное тело человека?», «Кто идет мне навстречу?», «Все вещи возвращаются в Одно; куда возвращается это Одно?» Такие дзэнские задачи использовались в Китае еще до –XII-XIII столетия, и Япония усвоила эти методы вместе с культом. Однако на континенте они не сохранились, а в Японии стали наиболее важным способом обретения «мастерства». Пособия по дзэн относятся к ним со всей серьезностью. «В коане заключена жизненная дилемма». Человек, который размышляет над одним из них, – говорят они, – заходит в тупик, как «крыса, загнанная в туннель без выхода», он чувствует себя так, будто «раскаленный докрасна железный шарик застрял у него в горле», как «комар, пытающийся укусить железную болванку». Он превосходит самого себя и удваивает усилия. Наконец завеса «наблюдающего я», находящегося между его умом и задачей, спадает: с быстротой молнии они – ум и задача – приходят в согласие. Он «осознает».

В результате таких предельных умственных усилий обретаются великие истины, после чего их поиск в случайных книгах представляется сущей бессмыслицей. Например, Нангаку провел восемь лет над задачей «Кто идет мне навстречу?», и, наконец, понял ее. Свое понимание он выразил так: «Даже если кто-то утверждает, что в этом что-то есть, он упускает целое». Однако во всех откровениях присутствует общий мотив. На него указывают следующие строки диалога:

Послушник: Как мне избежать колеса рождения и смерти?

Мастер: Кто тебя сдерживает (т.е. привязывает тебя к этому колесу)?

То, что открывается последователям дзэн, выражается, по их словам, знаменитой китайской фразой о том, что они «искали быка, сидя на нем верхом». Они узнают, что «то, что человеку нужно – это не сеть и не западня, но рыба и зверь, для ловли которых предназначены эти снасти». Они узнают, что, по западной терминологии, ни один из двух рогов дилеммы к делу не относится. Они узнают, что цели могут быть достигнуты наличными средствами, если глаза духа открыты. Нет ничего невозможного, и ничья помощь не требуется, кроме собственной.

Значение коана состоит не в истинах, которые открываются этим взыскующим истину и являются общими истинами всех мистиков. Оно состоит в том способе, которым японцы осуществляют поиск истины.

Коаны называются «кирпичами для стука в дверь». «Дверь» находится в стене, возведенной вокруг непросветленной человеческой природы, которая обеспокоена тем, достаточны ли имеющиеся средства, и постоянно представляет вокруг себя толпу внимательных наблюдателей, которые воздадут хвалу ему или порицание. Это стена хадзи (стыда), к которому столь чувствительны все японцы. Как только кирпич ударил в дверь, и она распахнулась, человек оказывается на свежем воздухе и отбрасывает кирпич. Ему больше не нужно решать коаны. Урок выучен и японская дилемма добродетели снята. В отчаянном порыве они ринулись на штурм тупика; «ради тренировки» они уподобились «комарам, кусающим железную болванку». В конце концов они узнали, что тупика нет, и в частности тупика между гиму и гири, между гири и человеческими чувствами, между праведностью и гири. Они нашли выход. Они оказались на свободе и впервые могут вполне «попробовать» жизнь. Они – муга. Их обучение «мастерству» успешно состоялось.

Судзуки, большой авторитет в области дзэн-буддизма, описывает муга как «восторг без ощущения того, что я это делаю», «отсутствие усилий».¹ «Наблюдающее я» устранено: человек «теряет себя», то есть он перестает наблюдать за своими действиями. Судзуки говорит: «С пробуждением сознания воля раскалывается надвое: … действующее лицо и наблюдателя. Конфликт неизбежен, поскольку «действующее я» хочет быть свободным от контроля «я-наблюдателя». Поэтому в просветлении ученик открывает, что никакого «я-наблюдателя» нет, то есть, «нет сущности-души как неизвестной или непознаваемой величины».² Не остается ничего кроме цели и действия, которым она достигается. Исследователь человеческого поведения мог бы перефразировать это утверждение в отношении японской культуры более конкретно. В детском возрасте человека настоятельно обучают осознавать свои собственные действия и судить о них в свете того, что скажут люди; его «я-наблюдатель» крайне уязвим. Чтобы отдаться восторгу своей души, он устраняет это уязвимое «я». Он перестает чувствовать, что «он это делает», а затем начинает ощущать в душе свои подлинные способности, подобно тому, как ученик в искусстве фехтования ощущает способность стоять на четырехфутовом столбе без страха упасть.

Художник, поэт, оратор и воин одинаково прибегают к такой тренировке муга. Они обретают не Бесконечность, но ясное и незамутненное восприятие конечной красоты или способность координировать средства и цели таким образом, чтобы производить в точности то усилие – «ни больше и ни меньше», – которое требуется для ее достижения.

Даже вовсе не тренированный человек может обрести некоторый опыт муга. Когда зритель представлении в театре но, или кабуки полностью захвачен действием, говорят, что он тоже утратил свое «наблюдающее я». Его ладони потеют. Он чувствует «пот муга». У пилота бомбардировщика, приближающегося к цели, тоже появляется «пот муга» перед сбросом бомб. «Он этого не делает». В его сознании не остается «я-наблюдателя». То же самое можно сказать и о зенитчике, для которого в этот момент мир перестает существовать. Мысль заключается в том, что во всех подобных случаях люди находятся на пике своей формы.

Подобные представления ярко свидетельствуют о тяжести той ноши, в которую японцы превращают самонаблюдение и самоконтроль. Они говорят, что становятся свободными и результативными, когда избавляются от этих ограничений. В то время как американцы отождествляют свое «наблюдающее я» с рациональным внутренним принципом и в критических ситуациях гордятся собственным «пониманием, что к чему», японцы чувствуют, будто с шеи жернов свалился, когда отдаются душевному восторгу и забывают обо всех ограничениях, налагаемых самонаблюдением и самоконтролем. Как мы убедились, японская культура назойливо внедряет в их души необходимость предусмотрительности, и ответ японцев заключается в том, что есть более действенный уровень человеческого сознания, где от этой ноши можно освободиться.

Самая крайняя, по меньшей мере, для западного уха, форма, в которой японцы выражают эту мысль – это в высшей степени одобрительное отношение к человеку, «который живет, как будто уже умер».³ Буквальный перевод звучал бы как «живой труп», и во всех западных языках это выражение имеет неприятный оттенок. Этой фразой мы говорим, что человек умер как личность, но тело его продолжает загромождать землю. В нем не осталось никакого жизненного принципа. Японцы говорят «живет, как будто умер», когда имеют в виду, что человек живет на уровне «мастерства». Это выражение используется в обычных повседневных наставлениях. Чтобы приободрить мальчика, который переживает относительно выпускных экзаменов в средней школе, ему скажут: «Относись к ним как человек, который уже умер, и ты легко их сдашь». Чтобы успокоить того, кто заключает важную для бизнеса сделку, его друг скажет: «Будь как мертвец». Если человек переживает серьезный душевный кризис и заходит в тупик, достаточно часто он выходит из него с решением жить, «как будто уже умер». Великий христианский лидер Кагава, после капитуляции Японии ставший членом палаты советников,¹ говорит в своей художественно переосмысленной автобиографии: «Как будто околдованный злым духом, он проводил все дни, плача в своей комнате. Охватывавшие его приступы рыданий были на грани истерии. Агония продолжалась полтора месяца, но, наконец, жизнь одержала победу… он начал жить, благодаря силе смерти… он вступал в конфликт как тот, кто уже умер… он решил стать христианином».² Во время войны японские солдаты говорили: «Я принимаю решение жить как тот, кто уже умер, и так выплатить ко-он перед императором».В эти представления входило также проведение похоронной церемонии перед погрузкой, посвящение своего тела «пеплу Иводзимы» и решимость «пасть вместе с цветами Бирмы».

Муга основано на той же самой философии, что и «жизнь как после смерти». В этом состоянии у человека отсутствует настороженность к себе, и, следовательно, весь страх и предусмотрительность. Он становится подобен мертвецу, который избавился от необходимости руководствоваться правильным образом действия. Мертвые более не выплачивают он, они свободны. Поэтому сказать: «Я буду жить, как будто уже умер», – означает полное освобождение от конфликта. Иными словами: «Моя энергия и внимание беспрепятственно направляются прямо к осуществлению цели. «Наблюдающее я» во мне со всем своим грузом страхов больше не стоит между мной и целью. С ним ушло чувство скованности и напряжения, склонность к депрессии, которая беспокоила меня в прежних поисках. Теперь для меня стало все возможно».

По западной фразеологии, практикуя муга и «жизнь как после смерти», японцы устраняют совесть. То, что они называют «наблюдающим я» или «вмешивающимся я», служит цензором, судящим действия человека. Разница между западной и восточной психологией отчетливо проявляется в том, что когда мы говорим о бессовестном американце, мы имеем в виду человека, утратившего чувство греха, которым должен сопровождаться проступок, но когда эквивалентное выражение применяет японец, он имеет в виду человека, который перестает быть напряженным и скованным. Американцы имеют в виду плохого человека, японцы – хорошего, тренированного человека, который способен полностью реализовать свои способности. Они имеют в виду человека, которому под силу самые трудные и решительные бескорыстные действия. Главная мотивация хорошего поведения для американца – это вина; человек, который из-за огрубевшей совести перестает ее чувствовать, становится антиобщественным. Японцы представляют проблему иначе. По их философии, человек в глубине души добр. Если его побуждение может быть непосредственно воплощено в действие, он поступает целомудренно и легко. Поэтому «мастерской» подготовке он себя подвергает для того, чтобы избавиться от цензуры стыда (хадзи). Только тогда его «шестое чувство» ничем не будет стеснено. Это полнейшее освобождение от самосознания и противоречий.

Такая философия самодисциплины представляется абракадаброй, только если рассматривать ее в отрыве от индивидуального жизненного опыта в японской культуре. Мы уже видели с каким тяжким бременем стыд (хадзи), который они связывают с «наблюдающим я», давит на японца. Но подлинный смысл такой философии, проистекающей из психической организации японцев, останется неясным, если не иметь представления о воспитании детей Японии. В любой культуре традиционная моральная мотивация передается новому поколению не только на словах, но самой позицией старших по отношению к детям в целом, и посторонний вряд ли сможет понять основные жизненные ориентиры любой нации без изучения того, как она воспитывает своих детей. Знакомство с японским стилем воспитания проясняет многие их национальные представления о жизни, которые мы до сих пор рассматривали только на уровне взрослых.