2. Особенности языка в вечерах

Чижевский:

«Формальная сторона произведений Гоголя представляет собою странное смешение исключительной законченности, совершенства отделки и непонятной небрежности, игнорирования основных требований стилистики и даже грамматики. Известно, как тщательно, внимательно и старательно Гоголь обрабатывал все детали своих произведений. Он сам советовал начинающему писателю Н. Бергу каждую свою рукопись исправлять до такого состояния, пока не останется места для дальнейших поправок, затем переписывать, снова исправлять и снова переписывать - и так повторять процесс исправления и переписки до 7 раз: «я переписываю 7 раз», будто бы сказал Гоголь. Это можно было бы считать преувеличением Берга, если бы до нас не дошел ряд рукописей Гоголя, доказывающих, что именно так он работал: его окончательный текст возникал на основе бесконечного ряда поправок и улучшений каждой фразы, каждого выражения, каждого слова.

Только одно остается при этом непонятным. Каким образом при этой бесконечной работе над стилем, не затронут оставался язык: самый неправильный русский язык, каким когда-либо писал какой-либо русский писатель. Конечно, вопрос о «правильности» литературного языка очень спорен. Но Гоголь не только употребляет слова, не встречающиеся ни в каком словаре, неупотребительные ни в каком диалекте, но и формы «запрещенные» грамматикой, не принадлежащие к живому разговорному языку. Не имея возможности приводить здесь доказательных примеров(2), сошлюсь на Андрея Белого, почитателя Гоголя, который в конце одного из своих языковых анализов может только воскликнуть:

«Читатель! да это же ужас!»...(3)

Для этого «ужаса» пытались найти объяснение: источник неправильности в русском языке Гоголя - его двуязычность, украинская языковая стихия его мышления. Это объяснение, конечно, правильно, но совершенно недостаточно. В русской литературе первой половины 19 в. принимали участие десятки украинцев, в том числе и писавших по-украински, - вспомним и теперь не совсем забытых, а тогда очень популярных писателей, как принадлежавших к старшему поколению В. Нарижный и Г. Квитка-Основьяненко, отчасти соученики Гоголя: Порфирий Байский (Орест Сомов), Гребинка, Нестор Кукольник, позже Панько Кулиш и много других. Ими создана, так сказать, «украинская школа» русской литературы. Но никто из них не писал так, как Гоголь! И, конечно, если он не научился русскому языку в Нежинском лицее, у него была возможность научиться ему позже: рукописи Гоголя показывают, каким старательным и прилежным собирателем материалов, в том числе лексических, он был. Если он не старался исправить своего языка, на неправильность которого указывала и часть современной критики, то не потому, что он не мог, а потому, что не хотел.

В ранних произведениях Гоголь создал, правда, свой собственный язык, - язык смешанный. Никто из представителей «украинской школы» не осмелился употреблять в своих произведениях такого количества украинских слов, как Гоголь. У него их сотни. Около 200 приведены с пояснениями в словарике, приложенном к «Вечерам». Характерно, что Гоголь поясняет вовсе не непонятные тогдашнему читателю слова, не говоря уже о юмористических собственных именах, которых соль остается непонятной русскому читателю (к счастью и цензуре). Дело в том, что Гоголя в стилистических и языковых деталях его призведений интересует вовсе не смысл их! Для него гораздо важнее звучание его речи: тайна несравненной эвфонии и ритмики (особенно, например, в «Страшной мести» или «Тарасе Бульбе», в фантастических страницах «Вия») до сих пор не разгадана. А построена она между прочим и на постоянных перебоях русской и украинской речи, на ритмике украинской песни и думы, а в немалом и украинской прозаической речи. Гоголю с украинской стороны делаются иногда упреки в том, что он не писал «просто» по-украински. Но Гоголю при употреблении украинского языка был важен вовсе не «локальный колорит», который, конечно, был бы значительно усилен, если бы он пользовался сплошь украинским языком. Ему звучал какой-то особый язык, вероятно, такой, на котором не говорят нигде в этом мире. Не берусь судить, язык ангелов или демонов... Но именно в этот неземной язык он перетворял и переплавлял элементы, заимствованные из «земных» языков. И не удивительно, что по временам законам земных языков, земной грамматике приходилось подчиняться воле или своеволию Гоголя»¹.

“СВОЕГО ЯЗЫКА НЕ ЗНАЕТ...”, или ПОЧЕМУ ГОГОЛЬ ПИСАЛ ПО-РУССКИ?

Коллега, которого я попросил ознакомиться с текстом своего доклада[1] на очередных Гоголевских чтениях, сразу же “споткнулся” о формулировку темы: не странно ли звучит поставленный вопрос? Разве речь идет не о классике русской литературы? Говорите, этнический фактор? Говорите, украинские корни и предки? Пусть так. Но ведь не задумываемся же мы над тем, почему Пушкин сочинял на русском, а не на языке какого-нибудь из народов, населяющих Эфиопию (скажем, амхарском), или, по новой версии, Эритрею (скажем, на языке тигринья)? Да вот и Лермонтов не писал по-шотландски (по-гэльски), а Пастернак и Иосиф Бродский на иврите...

Я ответил рекламным слоганом: почувствуйте разницу. Обрусевший “арап Петра Великого” вряд ли сам помнил язык своей утраченной в детстве родины, а уж передать этот язык потомку... Шотландские корни Лермонтова, согласитесь, носят полулегендарный характер, а Пастернака и Бродского отделяло от иврита Бог знает сколько поколений.

Иначе у Гоголя. Казацкая Украина, этнические корни, предки, быт, язык - все это не было далекой историей, все это не только жило в родовой легенде и генетической памяти, но было рядом, на расстоянии одного-двух поколений семьи, буквально в повседневности. Дед, Афанасий Демьянович, хотя и пробивался в русские дворяне, в молодости учился в Киево-Могилянской академии, был писарем казацкого полка, отец, Василий Афанасьевич, писал комедии на украинском языке; последний бытовал, хотя и в ограниченных пределах, в доме Гоголей-Яновских[2]. Благодетель семьи, “казак-вельможа” Дмитрий Трощинский, также бывший полковой писарь, затем сенатор и царский министр, у себя дома, в Кибинцах, где часто бывал Никоша, любил слушать песню о “чайке-небоге”, сочиненную, как считается, Иваном Мазепой (с которым, кстати, был в отдаленном родстве), и при этом заливался горькими слезами...

В таком этнокультурном и языковом пространстве прошло детство будущего писателя.

Между тем Пантелеймон Кулиш, первый биограф Гоголя, назвал “одною из счастливых случайностей” тот факт, что для автора “Вечеров на хуторе близ Диканьки” языком творчества стал язык русский, а не украинский. Кулиш считал, что у молодого Гоголя полученное от отца “первое побуждение к изображению малороссийской жизни” не подкреплялось таким знанием украинского языка, которое обеспечивало бы ему полную творческую свободу. “...Он не мог владеть малороссийским языком в такой степени совершенства, чтобы не останавливаться на каждом шагу за недостатком форм и красок”[3].

До Кулиша на ту же тему, только значительно резче, высказался Шевченко. Он был восторженным поклонником Гоголя, буквально благоговел перед автором “Ревизора” и “Мертвых душ”, тем не менее именно ему принадлежат приведенные выше слова о том, что Гоголь пишет “не по-своему”, а по-русски потому, что “своего (то есть украинского. - Ю. Б.) языка не знает”. Это написано в предисловии к неосуществленному изданию “Кобзаря” 1847 года. Шевченко был убежден, что национальная литература не создается вне национального языка, и в этом я, позволю себе заметить, полностью с ним согласен. Но с тем, будто Гоголь “своего языка не знает”, при всем глубочайшем уважении к Шевченко, согласиться не могу, думаю, это сказано слишком категорично и не отражает всей сложности проблемы.

Украинский язык Гоголь, конечно же, знал, в этом, если угодно, убеждают лексические, синтаксические, интонационные особенности его русскоязычных сочинений и писем. О том же свидетельствуют и некоторые современники. М. Максимович, например, который знал Гоголя лично, в отличие от Шевченко и Кулиша, полемизируя с последним, уверял, что писатель “свое родное малорусское наречие знал основательно и владел им в совершенстве” (sic!) и что “если бы Гоголь решился писать родным наречием свои малороссийские повести, тогда - что были бы перед ним и “Приказки” Гребенки, и “Черная рада” Кулиша, и даже повести Основьяненка...”[4].

Однако на неизбежно возникающий вопрос: почему же все-таки не “решился”? - Максимович отвечает уклончиво: “Потому только, что не хотел”, “последовал общепринятым путем”... Но почему “не хотел”? Что представлял собой этот “общепринятый путь” и почему Гоголь последовал им, а не своим собственным, этнически естественным, близким?

Здесь надо вспомнить и принять во внимание, что будущий писатель формировался в эпоху, когда в жизни, быту, привычках, в сознании и поведении национальной шляхты природные украинские начала все заметнее вытеснялись подколониальным “малороссийством”. Это проявлялось и в языковой сфере, где господствующим становилось двуязычие, или, точнее, макаронизм. В “омосковленных”, по выражению Ивана Франко, дворянских (совсем еще недавно казацко-старшинских) семействах, к которым принадлежали Гоголи-Яновские, в качестве языка домашней повседневности, общения с прислугой еще бытовал украинский, правда, чаще - “малороссийское наречие”, значительно утратившее природную чистоту, “разбавленное” инородными примесями. Но во внедомашнем общении, не говоря уже об официальных обстоятельствах, торжественных случаях, деловой переписке и т. п., украинскому места не было, необходимым и единственно приличным считалось употребление языка русского, пусть нередко весьма и весьма далекого от совершенства...

Что касается последнего замечания, то молодой Гоголь не был исключением в тогдашней “малороссийской” среде. Максимович признает, что у Гоголя, когда тот начинал свою литературную деятельность, знание (впрочем, обратим внимание, что Максимович даже избегает слова “знаниие”, а говорит лишь о “знакомстве”) - так вот, знакомство молодого Гоголя с русским языком было далеко от совершенства, однако, тут же добавляет Максимович, он “лет через пять стал первостепенным русским писателем и величайшим мастером русского языка...”[5].

Правда, далеко не все современники разделяли это мнение Максимовича. Известно, что Гоголю довелось выслушать от некоторых русских критиков (Н. Полевого, О. Сенковского, Ф. Булгарина) немало упреков в засоренности его русского языка “барбаризмами”, “провинциализмами” и т. п. Да и сам писатель, по словам Андрея Белого, “чувствовал временами иностранцем себя” в ставшем привычным, но не родном ему языке[6], особенно в начале своей деятельности, и затем на протяжении всей жизни старался как можно глубже изучить его и освоить.

Как видим, языковая двойственность была изначально заложена в генетике Гоголя и в его творческой биографии; он достаточно знал как украинский, так и русский, однако говорить о “совершенном” (в нормативном смысле этого слова) его владении обоими языками вряд ли есть основания.

Сила и магия языка гоголевских сочинений в другом - в поразительной гибкости, адаптивности механизма внутриязыковой “переналадки”, отбора стилистических средств для оптимального решения той либо иной художественной задачи. Гельсингфорский профессор И. Мандельштам, автор не утратившего по сей день ценности труда о гоголевском стиле, писал: “У Гоголя заметно, как пользование то малорусским, то русским языком дает мысли то или другое направление, и наоборот, в предчувствии направления, которое примет его мысль в следующее мгновение, Гоголь берется за тот или другой язык, смотря по тому, в какой укладывается мысль поэтичнее, легче, ярче”[7]. В “Вечерах на хуторе близ Диканьки”, в “Тарасе Бульбе” мысль Гоголя, замечает Мандельштам, движется “по колее родного языка”, “языка души”, он нередко не без труда подыскивает русские слова для передачи “склада мысли малоросса”. А, скажем, в “Выбранных местах из переписки с друзьями” очевиден разрыв “между языком поэта-художника и стилем мистика-философа”[8].

Гоголь был слишком чуток к языку, обладал слишком тонкой художнической интуицией, чтобы верить, подобно Максимовичу, в “совершенство” своего украинского. Как заметила украинская писательница Олена Пчилка (Ольга Петровна Косач-Драгоманова, мать Леси Украинки), комментируя высказывания Максимовича в предисловии к своему переводу на украинский “Майской ночи” и “Записок сумасшедшего”, Гоголь не мог не понимать разницы между бытовым “балаканням” и - “писанням”, то есть украинским языком литературным. А для последнего в то время, по выражению переводчицы, еще не были “выработаны рамки”[9]. Гоголь также полностью отдавал себе отчет в том, что как несовершенство его собственного украинского, так и “невыработанность” тогдашнего украинского литературного языка в целом стали бы барьером на его писательском пути, препятствовали бы решению тех универсальных задач, которые он с самого начала ставил перед собою, что они ограничили бы сферу влияния его слова, которое не услышит и не оценит вся Россия, тем более - все человечество. А ведь Гоголь мерил свое литературное будущее именно такими, наивысшими критериями, общечеловеческим масштабом.

При этом для Гоголя не было секретом и униженное, нелегитимное положение в империи украинского языка, украинской культуры. Шло фронтальное наступление властей на украинскую школу, украинскую книгу, украинский язык. Отрицался сам факт существования такого языка, причем - что особенно печально - не только на официальном уровне, не только провинциальными пошляками вроде тургеневского Пигасова с его “грае, грае, воропае”, но и людьми, от которых, казалось бы, никак нельзя было ожидать подобного. Например, П. Пестель предусматривал в своей “Русской Правде”, в случае победы декабристов, слияние всех проживающих в России народов в один русский народ, в частности, полную русификацию Украины. В. Белинский с присущей ему неистовостью доказывал, что “малороссийский” язык сохранился лищь в памятниках народной поэзии, что “теперь уже нет малороссийского языка, а есть областное малороссийское наречие, как есть белорусское, сибирское и другие подобные им областные наречия”. Как вывод - безапелляционно отрицательный ответ “революционного демократа” на вопрос “должно ли и можно ли писать по-малороссийски” и вообще “может ли существовать малороссийская литература”. “...Жалко видеть, - лицемерно вздыхал критик, - когда и маленькое дарование попусту тратит свои силы, пиша по-малороссийски - для малороссийских крестьян”[10]. Этими “маленькими дарованиями” были для Белинского авторы рецензируемого им альманаха “Ластовка” - И. Котляревский, Т. Шевченко, Е. Гребинка, Г. Квитка-Основьяненко, П. Кулиш... В другой раз, откликаясь на публикацию рассказа Г. Квитки “Солдатский портрет” в русском переводе, Белинский с поразительной для интеллигентного русского человека бестактностью заявлял: “Так-то (то есть в переводе. - Ю. Б.) лучше: а то мы, москали, немного горды, а еще более того ленивы, чтобы принуждать себя к пониманию красот малороссийского наречия...”[11].

С. Шелухин, видный украинский ученый - правовед и историк, общественно-политический деятель, литератор (1864-1938), справедливо отмечал, что в своем “высокомерном презрении и неприязни к малорусскому” Белинский нисколько “не отставал от Греча, Кукольника, Булгарина, Сенковского и др. хулителей великого писателя (речь идет о Гоголе. - Ю. Б.) за его украинские элементы, разделяя распространенное мнение, что украинский язык “пригоден только на жарты””[12]. Гоголь, кстати, в начале своей деятельности отнюдь не избегал “жартов”, народных шуток и анекдотов, “малороссийской” экзотики, это была главным образом дань тогдашней петербургской моде на все малороссийское, но думал он об иных, высших целях, достичь которых без русского языка не считал возможным. “...Не такое еще тогда было время (снова сошлюсь на Олену Пчилку. - Ю. Б.), чтобы писатель, не боясь прослыть чудаком, пренебрег языком, широко употребляемым в литературе, и начал писать на языке, близком значительно меньшему слою общества”[13].

Надо было быть Тарасом Шевченко, чтобы, не побоявшись прослыть “чудаком”, отказаться променять родное “наречие” на соблазны “общепонятного” книжного рынка: “теплый кожух”, да не на него сшит, - ответил он своим петербургским литературным искусителям во вступлении к поэме “Гайдамаки”...

Гоголь таким “чудаком” не был, он выбрал “широкоупоребляемый” и “общепонятный”...

Конечно, не следует сводить все к чисто прагматическим соображениям. Это была биография, это была судьба. Сказывались - в сложной совокупности и в различных сочетаниях - такие влиятельные факторы, как уже упоминавшееся домашнее “малороссийство” и его следствие - двуязычие, отражающее духовную и национальную двойственность; сказывались ранний разрыв с украиноязычной средой, образование, полученное в русской гимназии (а других учебных заведений в Российской империи не было), многолетнее пребывание то в одной, то в другой столице империи, в русскоязычном окружении... С течением времени, по мере все большего отдаления от Украины и нарастания проимперских настроений все эти факторы вылились в осознанную апостазию Гоголя по отношению к родному языку, в глорификацию языка русского как “владычного”, универсального, причем не только в рамках одной Российской империи, а в общеславянском масштабе. Отсюда его многозначительная реплика по адресу Шевченко в известной беседе 1851 года с О. Бодянским и Г. Данилевским: “Да и язык...”. Реплика, тут же развернутая - в духе позднего Гоголя - в поучение: “Нам надо писать по-русски <...> стремиться к поддержке и упрочению одного (курсив мой. - Ю. Б.) владычного языка для всех, родных нам, племен”[14].

Тут уместно вспомнить, что, вообще-то говоря, к русскому языку - в различных обстоятельствах и по разным причинам - обращался не только Гоголь, но и многие выраженно украинские писатели - Г. Квитка-Основьяненко, Е. Гребинка, Т. Шевченко, П. Кулиш, А. Стороженко, ученые и публицисты М. Максимович, О. Бодянский, М. Драгоманов, М. Грушевский и др. Но у них русскоязычные сочинения составляют только часть литературного наследия, правда подчас довольно значительную по объему; так, Шевченко, по его признанию, в ссылке написал около двадцати русских повестей (из них нам известны девять). Впрочем, дело даже не в объеме. Русские повести Шевченко, его Дневник, как, скажем, и русскоязычные сочинения Квитки и Кулиша, представляют несомненный, в иных случаях немалый, интерес, особенно для более полного представления о творческой биографии (и вообще биографии) автора. Но не этими сочинениями определяется главное в творчестве писателя, его сущность, место в литературном процессе; они - лишь зигзаг в его личной и творческой судьбе, остров в украиноязычном море. Вот почему встречающееся иногда утверждение, что “многие наши (украинские. - Ю. Б.) писатели”, в том числе и Шевченко, якобы “были двуязычными”[15], не выдерживает критики, оно попросту некорректно.

Особый случай - Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Русская по происхождению, она, глубоко освоив украинский язык, историю, этнографию, фольклор, изучив жизнь и быт крепостного крестьянства, заняла выдающееся место в истории украинской литературы своими украинскими народными рассказами, высоко оцененными Шевченко, Кулишом, а также Тургеневым, который перевел их на русский язык. Эта часть наследия Марко Вовчка, по объему несопоставимо малая по сравнению с написанными по-русски романами и повестями Марии Вилинской, столь же несопоставимо более значительна по своему содержанию и художественной ценности.

С Гоголем все обстояло не так. Он сразу начал писать на “владычном” языке, и все, им созданное, создано по-русски, если не считать отдельных “жартов” гимназической поры да еще короткой записки, адресованной Юзефу Богдану Залесскому. Сколь ни очевиден в языке гоголевских произведений украинский компонент, сколь ни существенны его эстетическая и смыслообразующая функции в общем языковом контексте, функции, не вполне еще нами понятые и раскрытые, - это несомненно язык русский. Но - какой русский! Своеобразный, неповторимый, подчас “неправильный” - гоголевский русский, или, по определению П. Михеда, гоголевский идиолект русского языка. Его особенность, его родовой признак - языковая дихотомия как форма сосуществования и взаимодействия двух стихий. Изначальная языковая двойственность в процессе творчества трансформировалась в лингво-стилистический контрапункт, качественно новый языковой феномен, возникший в результате обогащения русской языковой стихии украинским компонентом. Именно эта дихотомия в огромной степени определила особое, без преувеличения - уникальное место Гоголя в русской литературе, его инновационную роль в развитии русского литературного языка.

Эта роль, как представляется, еще в должной мере не признана и не понята. Русское языкознание в лице даже таких выдающихся ученых, как Е. Будде и В. Виноградов, всесторонне исследовало связь языка Гоголя с современным ему общерусским языком, в частности с пушкинским этапом его истории. Однако и они все же не раскрыли сути и особенностей гоголевского языка как явления, знаменующего собою новое языковое качество, явления, стоящего особняком в общем процессе развития русского литературного языка и именно потому оказавшего на него инспирирующее, обогащающее воздействие. Более того, как это ни странно, указанные суть и особенности иногда вообще отрицаются. Виноградов в свое время высказался на сей счет более чем определенно: “...Гоголь не создал и не мог создать нового языка”[16]. Если исходить из узко (но только очень, очень узко!) трактуемых лингвистических критериев, имея в виду лишь сугубо структурообразующую номенклатуру грамматических, морфологических и иных норм, то в словах академика можно обнаружить некоторый резон. Но пристала ли такая узость науке? В аспекте литературно-художественном, без учета которого, согласимся, гоголеведению никак не обойтись, - в таком аспекте язык Гоголя это именно новый, уникальный, “свой”, как подчеркивает Андрей Белый. “...Из пестрого месива Гоголь вываривает свой язык”, которому как раз и суждено “стать на три четверти русской литературной речью; и - даже изменить тот самый язык, в котором Гоголь (процитирую еще раз. - Ю. Б.) чувствовал подчас иностранцем себя”[17]. В присущей автору приведенной характеристики манере здесь обозначен парадокс языка Гоголя.

С этим парадоксом, кстати, связана давняя, но в последнее время актуализировавшаяся проблема перевода сочинений Гоголя на украинский язык. Ясно, что при любом переводе отход от оригинала и связанные с этим потери так или иначе неизбежны, но в “случае Гоголя” они особенно болезненны, потому что чреваты стиранием уникальности русско-украинской языковой дихотомии (“пестрого месива”), стандартизацией неповторимо гоголевского языка, по существу - как ни странно это прозвучит - утратой им украинской составляющей. Ведь эстетическая функция последней раскрывается именно и только в консептивном контрапункте с русским компонентом языковой дихотомии. Без этого Гоголь уже не будет Гоголем... Ибо у Гоголя (кстати, и у Шевченко как автора русскоязычных сочинений, которые также пытались переводить на украинский) с предельной, не побоюсь сказать - обостренной, очевидностью выступает органическая, исторически обусловленная связь проблемы языка и его “непереводимости” с факторами социокультурными, социопсихологическими, бихевиористскими[18].

Что же касается практической, просветительской пользы от перевода Гоголя на украинский, то она отнюдь не несомненна. Если в былые времена перевод по крайней мере служил благородному делу ознакомления с творчеством Гоголя тех, достаточно широких, читательских слоев, которые не были подготовлены к восприятию его в оригинале (чем руководствовались, например, Иван Франко, переводчик “Мертвых душ”, Олена Пчилка, Леся Украинка, позднее М. Рыльский, Г. Косынка, Остап Вышня), то в сегодняшней Украине эту мотивацию, согласимся, вряд ли следует признать актуальной. О пользе уместно говорить в другом аспекте - применительно к языку перевода, то есть украинскому языку, который в творческом соприкосновении с гоголевским идиолектом получает мощный импульс к совершенствованию, обогащению, раскрытию своего глубинного потенциала; эта важная и специальная проблема относится к сфере теории перевода, здесь она не рассматривается.

Обозначенный Андреем Белым парадокс гоголевского языка вызывает в гоголеведческой среде разнотолкования и полемику. Для одних интерпретаторов Гоголь - русский писатель, потому что (?) “чисто” русский человек. Для других - типичный украинец и, следовательно (?),украинский писатель.

В первом случае перед нами пример полного игнорирования этнического фактора (языкового, ментального, психогенетического), нежелания или неумения проанализировать то “пестрое месиво”, которое на самом деле представляет собою дихотомичную иерархическую языковую систему, где доминирующая русская основа находится в сложном взаимодействии с украинскими языковыми и ментальными компонентами, отражающими психоэтнические, нередко скрытые в подсознании, особенности писательского видения, его генетической языковой памяти.

Сошлюсь в этой связи на два примера.

Начало “Мертвых душ”, сцена въезда рессорной брички Чичикова в ворота гостиницы губернского города NN. Упоминаются два мужика, глубокомысленно рассуждающие о “вон каком колесе!” чичиковской брички: мол, “доедет ли то колесо, если б случилось”, в Москву или в Казань... Повествователь обращает внимание на то, что это были именно русские мужики. Совершенно очевидно, что эту деталь мог подсознательно отметить только инонациональный взгляд, ибо какие же иные мужики должны были стоять “у дверей кабака против гостиницы” русского города, как не русские? Это взгляд человека, либо неожиданно оказавшегося в чужестранном для него русском городе, взгляд, фиксирующий необычные приметы окружающей обстановки, либо, напротив, взгляд человека, удивленного тем, что в хорошо знакомом ему нерусском (украинском?) городе откуда-то взялись посторонние, типично русские мужики...[19].

Еще пример, на сей раз из области генетической языковой памяти. Ноздрев, браня на чем свет стоит Чичикова, наотрез отказывающегося “метнуть банчик”, обзывает его “печником гадким”. С какой стати - печник? Какое отношение уважаемая рабочая профессия может иметь к Чичикову и почему это слово вдруг оказалось в бранном контексте? Украинский историк Аф. Феденко вспоминает, что эти вопросы возникли в одном из его разговоров с Д. Чижевским о Гоголе; оба пришли к выводу, что речь идет об украинском слове “пічкур”, имеющем несколько значений, - это и рыба бычок, и мастер по кладке печей, и истопник, но чаще всего, в бытовой речи, - лентяй, тяжелый на подъем лежебока, тот, кто любит лежать на печи... Именно в последнем значении памятное с детства слово “пічкур” всплыло у Гоголя из глубины подсознания, и он механически перевел его на русский как “печник”[20].

Что касается второго случая - попытки “перепрописки” Гоголя из русской литературы в украинскую, то это яркий пример непонимания или отрицания того, что подлинно национальная литература не существует вне национального языка, что язык это не просто система (тем более не сумма) мертвых знаков, инертных по отношению к передаваемой ими информации, а выражение человеческого духа во всей его глубине и бесконечном разнообразии, в том числе духа национального. Иначе говоря, как утверждал еще В. Гумбольдт, “...различные языки по своей сути, по своему влиянию на познание и на чувства являются в действительности различными мировидениями”[21]. О том же позднее писал А. Потебня: “Если бы языки были только средствами обозначения мысли уже готовой, образовавшейся помимо [н]их <...> то их различия по отошению к мысли можно было бы сравнить с различиями почерков и шрифтов одной и той же азбуки”, то есть “было бы безразлично для мысли, на каком языке ее ни выразить”[22]. Вот почему попытки абсолютизации чисто этнического - в отрыве от языкового - критерия для определения принадлежности писателя к той или иной национальной литературе (в случае Гоголя - к украинской) несостоятельны, если не конъюнктурны.

В последние годы в украинском гоголеведении обозначился целый “веер” различных версий, направленных на “украинизацию” творчества Гоголя. Некоторые обосновываются исключительно этническим происхождением, а то даже чисто территориальным фактором, местом рождения или проживания писателя; в этом случае украинскими писателями оказываются не только Гоголь, но и А. Ахматова (Горенко) и М. Волошин (Кириенко), М. Булгаков и И. Бабель, чуть ли не М. Жванецкий; об этом я уже имел случай высказать свое мнение[23].

Есть совсем уж экстравагантные версии. Одна политико-“патриотического” толка: Гоголь как представитель украинской “пятой колонны” в русской литературе, этакий Штирлиц, выполняющий особую “миссию”, скрытая суть которой заключалась в том, чтобы через русский язык “показать всему миру <...> Московию, страну мертвых душ, где нет ничего светлого, где слышна только “матерщина”...”[24]. Другая версия из того же экстравагантного ряда, так сказать, “патологоанатомическая”, расчленяющая Гоголя на две половины - украинскую и русскую[25].

Справедливости ради отмечу, что предлагаются и варианты компромиссного характера, например, “и украинский, и русский писатель”, или “только ли украинский?”, или, наконец, формула “украинский писатель, писавший на русском языке”, применяемая, помимо Гоголя, также к В. Нарежному, О. Сомову, А. Погорельскому и другим представителям так называемой украинской школы в русской литературе XIX века[26]. Формула активно расширяет сферу своего охвата и своих претензий, преобразуясь уже в научный проект “Истории украинской русскоязычной литературы” (иногда: “русскоязычной литературы Украины”, хотя, замечу, это два совершенно разных ракурса в подходе к проблеме, что можно расценить как свидетельство изначальной неясности замысла, его методологической зыбкости[27]).

Сторонники этой и других подобного рода концепций считают “ошибочным” традиционное мнение, что “решающим фактором принадлежности произведения к той либо иной национальной литературе является язык”[28], поскольку национальные особенности, черты национального характера, образ мышления народа вполне могут быть выражены языком другого народа. Что ж, действительно, иноязычный писатель может - в известных пределах - выразить “национально окрашенный взгляд на мир” другого, тем более - этнически своего народа, может “принадлежать” к его духовной культуре; тут нет повода для спора. Творчество Гоголя - ярчайшее тому доказательство.

Следует, однако, при этом отчетливо себе представлять, на каком уровне рассматривается проблема - на уровне культуры или на уровне литературы, словесности, категорий близких, коррелирующих одна с другой, иногда почти совпадающих, но все же не тождественных. В первом случае, то есть когда речь идет о факте культуры, национальный характер может быть выражен - средствами иного языка - через различные проявления национально-духовной сущности (образ мысли, взгляд на мир, ценностные критерии и т. п.). В литературе же эти понятия воплощаются только и исключительно в национальном Слове. Поэтому творчество Гоголя (и других русскоязычных писателей - этнических украинцев) можно охарактеризовать как русскоязычную ветвь украинской культуры, но при этом как факт русской литературы29.

Попытки уйти от этой реальной неоднозначности историко-художественного процесса, подменив ее некоей “концепцией “невербального” и “континуального” мышления”, так называемого ““авербального” языка”, есть, в сущности, отказ от литературы как словесности. И следующий шаг - отказ от понятий “национальная литература”, “украинская литература”, “русская литература” в пользу понятия “русскоязычная (имется в виду “украинская русскоязычная”. - Ю. Б.) литература”[30]. Если подобным образом кто-то собирается “опровергнуть известный приговор относительно “неполноты” и “ущербности” украинской литературы”, то, право, это звучит как неудачный парадокс. Поистине свой изначальный и, надо сказать, довольно-таки зловещий смысл приобретает заголовок цитируемой работы - “Время разбрасывать камни...”.

Конечно, рассмотренные выше формулы и концепции весьма привлекательны и удобны для тех, кто хотел бы дать простые ответы на сложные вопросы. Куда проще записать Гоголя в разряд “украинских писателей, пишущих на русском языке”, ввести его в мифическую “украинскую русскоязычную литературу”, нежели проанализировать и раскрыть суть внутренней языковой дихотомии как лингвистического аналога антиномий национального сознания писателя, его душевной и духовной двойственности. Так же как несравнимо легче объявить Гоголя-писателя “чисто русским человеком”, чем пытаться вникнуть в противоречивое смешение в его сознании и творчестве признаков украинской национальной ментальности с российско-имперскими декларациями и мессианскими амбициями. И уж совсем просто ограничить круг своих интересов и занятий малопродуктивным “перетягиванием каната” вокруг надуманной дилеммы “наш - ненаш”, что и делают наиболее радикальные представители как русского “православного гоголеведения”, так и украинской гоголеведческой “патриотики”. И что досадно - вместо конструктивного поиска свежих идей и новых подходов к решению сложных и действительно актуальных проблем гоголеведения, в том числе этнокультурных и этнолингвистических[31].

Гоголь, не написавший, как мы помним, ни единой художественной строки по-украински, несомненно был писателем, принадлежащим русской литературе. Право же, в этом нет открытия, я лишь повторяю общеизвестное, общепризнанное; сошлюсь хотя бы на авторитетное мнение И. Франко, который, называя Гоголя “гениальным украинцем”, в то же время неизменно относил его к русской литературе[32].

Этот лингволитературный “бином” противоречив, но устранить противоречивость ради упрощения проблемы - значит аннигилировать сам “бином”. “Отдавая” Гоголя русской литературе, важно не забывать, что в этой литературе он оставался “гениальным украинцем”. Принципиально важную роль в гоголевском русском языке (идиолекте) играет украинская составляющая; она, как и присущие писателю черты национального характера, мировидения, исторической памяти и литературной этнотрадиции, определяет особое место Гоголя в русской литературе, если угодно, в известной мере - его одиночество в ней. С другой стороны, хотя украинская словесность и потеряла - в силу исторических и субъективных причин - в лице Гоголя потенциального своего классика, Гоголь тем не менее оказал и оказывает на нее огромное влияние, фактически, пусть и опосредованно, став одной из ключевых фигур истории украинской литературы, духовной культуры в целом. Гоголь, с его сдержанным, но явным неприятием украинского языка Шевченко, и Шевченко, упрекнувший любимого писателя в незнании “своего языка”, - это своего рода “инь” и “ян” украинской культуры, историко-литературные и духовные “архетипы”, воплощающие диалектику ее далеко не прямолинейного развития. В этом - феномен Гоголя, в этом драма его национальной и психологической раздвоенности.

(Предвижу, что последняя фраза вызовет решительное несогласие Ирины Колесник, автора монографии “Гоголь. Мережi культурно-iинтелектуальних комунiкацiй” [“Гоголь. Сети культурно-интеллектуальных коммуникаций”], вышедшей в Киеве под грифом Института истории Украины НАНУ. Дело в том, что во вступлении к книге провозглашены два -несомненно базовых для автора - тезиса. Первый - “смена парадигм” в современном гоголеведении; суть этой “смены”, по Колесник, такова: “от парадигмы “расколотости”, доминировавшей на протяжении двух столетий, происходит отход/переход к парадигме “целостности” души, личности, художественного мира Н. Гоголя”. А поскольку опорой первой парадигмы было и есть литературоведение, то - тезис второй - “литературоведы утрачивают “монополию” на писателя”. Теперь гоголеведение “постепенно выходит за пределы классического литературоведения в пространство постклассического православного дискурса, в сферу культурологии, антропологии мысли, истории искусствознания, социологии, нарративной психологии, государственной политики (? - Ю. Б.)”[33]

Никто не сомневается в продуктивности междисциплинарного подхода, научно корректного дополнения литературоведческого инструментария элементами методик и практик других гуманитарных дисциплин, включая и предлагаемые Колесник “сетевые технологии” (только, Бога ради, без “государственной политики”!). Но почему должно расценивать это не как обогащение исследовательского арсенала, а как свидетельство отсталости литературоведения, его исчерпанности, поражения? Вы ищете не реального, раздвоенного между “почвой” и “судьбой” Гоголя - гениального “иностранца” в русской литературе и русском языке, а Гоголя “целостного”? Такой, виртуальный Гоголь существует, вы найдете его в житийных сочинениях “православного” гоголеведения. Вы хотели бы видеть гоголеведение без литературоведения! Вам безразличен Гоголь-писатель, его творчество, его Слово, он - лишь субъект “сетевых коммуникаций”? Что ж, каждому свое, однако данный субъект еще не Гоголь... К тому же собранные в книге “коммуникативные” материалы в абсолютном большинстве давно известны гоголеведам по другим источникам. Так что, простите, при чем тут новая “парадигма”?).

Без постижения сущности и природы этого феномена невозможно адекватно понять Гоголя. Более того: в “феномене Гоголя” заложены импульсы для подлинно научного (то есть основанного на принципе историзма, без примесей политической конъюнктуры и псевдопатриотической риторики любого толка) анализа - в том числе в ментально-языковом ракурсе - сложных процессов векового русско-украинского культурного и литературного диалога-взаимодействия-взаимовлияния, а подчас, нечего греха таить, и противостояния. Относительно последнего важно только не забывать, что, по справедливому замечанию Ивана Дзюбы, враждуют не культуры, “враждуют культуртрегеры”[34]...

P. S. “...Но это, вероятно, уже предмет особого разговора, не так ли?” - задумчиво и чуть отрешенно заметил упомянутый мною в самом начале статьи коллега; его мысли были целиком заняты вопросом, только что показавшимся ему некорректным: почему Гоголь писал по-русски?..