6ДльНогоМ

ривает ™Г ^{ИИе> ЧТ}° У^{казанный} автор фактически рассмат­ривает сознание как одну из форм мышления; «Мышление выступает

26

Вопрос об обусловленности сознания и мышления язы­ком теснейшим образом оказывается связан с проблемой «языка мысли». Протекает ли мышление в вербальных формах или существует довербальный уровень мышления? В отечественной науке как «вербалисты», так и «антнвер-балисты» ссылаются на Л. С. Выготского, приводя став­шие хрестоматийными цитаты из классического труда это­го ученого: «Мысль не выражается в слове, но совершает­ся в слове» [Выготский: 306J; «Единицы мысли и единицы речи не совпадают» [Выготский: 354]'.

На вопрос о «вербальности» сознания и мышления, о том, совпадают ли когнитивные единицы с языковыми зна­чениями и всегда ли мышление протекает в вербальных формах, не существует однозначного ответа. Сам же этот вопрос оказывается теснейшим образом связанным с дру­гими: являются ли сознание и мышление детерминирован­ными этническим языком (ведь слово не может не быть словом конкретного этнического языка) или они незави­симы от него, можно ли говорить об особой языковой кар­тине мира, особой «сетке», которую тот или инойязык на­кладывает на восприятие, членение и категоризацию дей­ствительности, или отражение человеческим сознанием мира не зависит от этнического языка, а когнитивные про­цессы являются универсальными.

Согласно вербалистскому подходу, «мышление <..■> всегда протекает в вербальных формах, даже если оно достигает высокого уровня абстракции» [Верещагин,

в двух формах: 1) как образ определенных объектов, та изображение или отображение, т. е. как фиксированное знание, и 2) как процесс или деятельность, посредством которой этот образ получается, фор­мируется; другими словами, мышление выступает, во-первых, как знание, во-вторых, как познание» [Щедровицкий: 455],

¹ Анализ причин подобных, «противоречий» в концепции Л. С. Выготского см. в [Седов].

27

Костомаров 83: 16]', «"готовой" мысли до ее вербализа­ции не существует» [Кубрякова 91а: 54]². Противники это­го подхода утверждают, что «мысль присутствует в созна­нии говорящего человека до того, как начнется процесс вербализации, и воплощается она в особом знаковом ма­териале, отличном от словесного языка» [Седов: 8].

Высказываются положения, что существует особый универсальный язык мысли, имеющий невербальную природу и единый для всех людей, говорящих на разных этнических языках, что позволяет осуществлять перевод с одного языка на другой, носителю одного языка прони­кать в семантику другого. «Предметный код — это стык речи и интеллекта. Здесь совершается перевод мысли на язык человека. Это значит, что национальные языки име­ют общую генетическую структуру и различаются между собой только некоторыми способами интеграции того же предметного кода, который имеет общую структуру для обработки не только вербальной информации, но и ин­формации о действительности, поступающей через орга­ны чувств» [Жинкин 82: 55]. Согласно Н. И. Жинкину, именно действие универсального предметногокода (УПК) ооеспечивает «семиотическое преобразование сенсорных сигналов в предметную структуру, т. е. денотативное отра­жение действительности» [Там же: 16]. Дж. Фодор гово­рит о существовании универсального языка мысли, кото­рый представляет собой язык врожденных когнитивных примитивов, которые едины для всех языков, но по-раз-ному кодируются в семантике естественных языков, что

сказав

^{высказь1ва}"™ * С. Кубрякова делает '^Н! ^СЛ°^{Ве <(ГОТОВОЙ}». «« как далее она говорит, что I ^Ф°^{РМЫ МЫШЛения} - вербальные и вербальные

28

позволяют носителю одного языка проникнуть в семан­тику другого [Fodor: 162 и ел.]- Когнитивные примити­вы представляют при этом собой своеобразные атомы доязыкового смысла.

Сознание н языковая картина мира.Естественно, что антивербалистский подход исключает гипотезу лингви­стической относительности. Возможны лишь некоторые национально детерминированные вариации при пере­кодировке инвариантного кода (УПК, языка когнитив­ных примитивов^]) в некие национальные варианты (этни­ческие языки), так как языком мысли при этом остается некий универсальный невербальный «язык», нет смысла говорить об особом отражении мира носителем того или иного языка, об особой языковой картине мира.

Так, Г. В. Колшанский утверждает, что нет оснований ставить вопрос об особом «языковом мире», об особом членении мира через язык; он полагает, что «языковые формы не образуют своего "особого царства", а все со­держание и богатство мышления воплощается в материи языка, и понятийным миром человека остается отражение единого объективного мира, укладывающегося в единую познавательную систему, в целом адекватно передаваемую любым конкретным языком, являющимся по своим суще­ственным характеристикам единым для всего человече­ского рода» [Колшанский 80: 118]. Подобный подход

¹ Мы вовсе не ставим знак равенства между концепциями Жинки-на и Фодора, так как данные исследователи исходят из различных посылок, их теории совершенно независимы друг от друга и служат решению различных задач. Разбор этих отличий никоим образом не относится к числу проблем, рассматриваемых нами в настоящей ра­боте. Мы лишь хотим показать сходство выводов названных иссле­дователей по вопросу, который в данный момент находится в центре нашего внимания.

29

представляет собой радикальное отрицание самого поня­тия «языковая картина мира».

Противники данной точки зрения ссылаются н^гипо-тезу «культурных знаков» Л. С. Выготского, согласно ко­торой, человек и воспринимаемый им объект «связаны не только "прямо", но одновременно и "непрямо", через по­средника, состоящего из артефактов,— культуры» [Коул: 142]'. М. Коул приводит следующую схему подобного опосредования [Коул: 142]:

М (артефакт)

S / \ О

(субъект) * (объект)

^Артефактами М. Коул называет как различные симво­лы, так и орудия, инструменты, которые часто относят к материальной культуре; указанный автор настаивает на «единстве материального и символического в человече­ском познании» [Коул: 141].

^{2 7} Ср. также анализ Р. С. Немовым теории культурно-историче­ского развития высших психических функций человека, выработан­ной Л. С. Выготским. «В ней (в указанной теории. —Д. Г.) автор показал, что главные исторические достижения человечества, в пер­вую очередь язык, орудия труда, знаковые системы стали мощным фактором, который значительно продвинул вперед филогенетическое и онтогенетическое психологическое развитие людей. Пользуясь всем этим, человек научился управлять собственной психикой и поведени-ем, сделав их произвольными и опосредованными орудиями и знака­ми, подвластными его сознанию и воле» [Немов: 94]; А. Р. Лурия: «Слово удваивает мир и позволяет человеку мысленно оперировать с предметами даже в _их отсутствие, <...> Животное имеет один мир. <-..> Человек имеет двойной мир» [Лурия: 37].

30

Основной (хотя, конечно, не единственной) единицей опосредования при этом является слово, но слово не мо­жет не быть словом этнического языка, именно «язык яв­ляется средством связи между другими знаковыми систе­мами» [Рождественский 90: 64], следовательно, сознание оказывается опосредовано языком и находится от него в прямой зависимости¹. Сказанное может привести к выво­ду, что язык выступает своеобразным демиургом культур­ной реальности. Именно это утверждает гипотеза лингви­стической относительности, в радикальной своей форме сформулированная в работах Б. Уорфа, хотя проблемы, поставленные американским лингвистом, обсуждались задолго до него и продолжают обсуждаться сегодня².

¹ «С самого начала фило- и онтогенетического развития челове­ ческого сознания его субъективным носителем становится речь, ко­ торая вначале выступает как средство общения (сообщения), а затем становится средством мышления (обобщения)» [Немов: 137]. Ср. так­ же: «Язык и (первичный) миф, «встроенный» в язык, составляют не­ обходимый минимум культуры, развитие которой есть развитие раз­ личных потенций, изначально заложенных в языке (и первичном мифе)» [Касевич 96:128],

² В качестве примера приведем цитаты только из двух философ­ ских работ, которые разделяет почти столетие. «Удивительное фа­ мильное сходство всего индийского, греческого, германского фило­ софствования объясняется довольно просто. Именно там, где нали­ чествует родство языков, благодаря обшей философии грамматики (т. е. благодаря бессознательной власти и руководительству одина­ ковых грамматических функций), все неизбежно н заранее подготов­ лено для однородного развития и последовательности философских систем; точно так же как для некоторых иных объяснений путь явля­ ется как бы закрытым. Очень вероятно, что философы урало-алтайс- ких наречий (в которых хуже всего развито понятие "субъект") иначе взглянут "в глубь мира" и пойдут иным путем, нежели индогерман- цы и мусульмане {.,.)» [Ницше: 256].

«... Вся проблематика и понятийный аппарат зарождающейся фи­лософии как бы закодированы в языке Гомера и Гесиода; так что само происхождение философской рефлексии правомерно рассматривать

31

Однако гипотеза Сепира—Уорфа имеет много против­ников и среди лингвистов, и среди психологов'. Так, П. Тульвисте на основании анализа экспериментальных данных делает вывод о том, что различия в мышлении обусловлены «различиями не между языками, а между рас­пространенными в той или иной культуре видами деятель­ности и способами подготовки детей к их выполнению»; по его мнению, речь должна идти не о лингвистической, а о «деятельностной относительности», так как «не может быть и речи о том, будто разным языкам соответствуют разные типы познавательных процессов» [Тульвисте: 299— 300]. Цитируемый автор, таким образом, не отрицая раз­личий в картине мира представителей разных культур, настаивает, что различия эти обусловлены отнюдь не язы­ком. Соглашаясь с основными положениями, высказанны­ми П. Тульвисте, изложим некоторые собственные сооб­ражения в связи с рассматриваемыми проблемами.

Человек, вероятно, способен усвоить любой вид чело­веческой деятельности и способ ее осуществления, лю­бую естественно сложившуюся (не декларируемую искус­ственно) ценностную шкалу, пройти аккультурацию, одна­ко при возможности «чистого» выбора, который, конеч­но, существует только гипотетически, он сознательно или бессознательно будет склоняться к тем видам, способам, ориентациям, которые выработала его культура, У нас нет экспериментальных данных, подтверждающих это, но есть собственный опыт и здравый смысл. Так, любой препода­ватель русского языка как иностранного скажет, что с аме­риканцами практически всегда хорошо «идут» игровые

к ак реализацию предысторической языковой позможности» [Семуш-

KUH. 4ÖL

г^°^б3₁°£г^{СуЩеСТВу}₁^{10ЩИХ точек 3}Р^{екия см}- например, в [Коул, Скрибнер], [Тульвисте], [Горелов, Седов], [Hall].

32

соревновательные задания, хуже — автоматизирующие упражнения (дрилл), при минимуме вторых и максимуме первых материал усваивается лучше; у японцев все совер­шенно наоборот, но это, конечно, не значит, что японцы не могут решать подобные игровые задачи.

Таким образом, этнические сознания серьезно отли­чаются друг от друга, но различия эти могут детермини­роваться не языком, но социо-культурными условиями. Этнические особенности сознания могут сохраняться в тех случаях, когда его носители говорят на разных языках и, наоборот, когда два различных этно-культурных сообще­ства являются носителями одного языка. Так, в [Blum-Kulka и др.] приводятся многочисленные примеры фактов второго рода, серьезные различия в поведении, вплоть до конфликтов, между «стопроцентными» американцами и греками, родившимися в Америке, не владеющими гре­ческим языком, считающими своим родным английский, но сохраняющими свою культуру и живущими по ее нор­мам, а также среди английских индийцев, предки которых достаточно давно переселились в Англию, владеющих только английским языком и т. д. Исследования и экспе­рименты, проведенные названными авторами, свидетель­ствуют, что сохраняются явные различия в характериза-ции и категоризации явлений социальной действительно­сти (напр., отношения социальной иерархии) между анг­личанами и индийцами. К похожим выводам приходят В. Гринбаум и С. Кугельмасс на основании исследова­ний среди детей, родившихся в Израиле в семьях из Запад­ной Европы и Америки, Восточной Европы и в киббуцах. Для всех этих детей родным языком является иврит, одна­ко между названными группами «обнаруживаются серь­езные различия в когнитивном стиле, требующие различ­ные стратегии в обучении», что обусловлено прежде всего различиями в «стратегиях социализации», применяемых

2 - 2541 33

в семьях [Greenbaum, Kugelmass: 106—110]. Можно, таким образом, говорить, что некоторые черты этнического культурного сознания оказываются обусловлены отнюдь не языком, но не поддается сомнению, что черты эти отражаются в языковом сознании их носителей, наклады­вают отпечаток на речевую практику последних, в кото­рой это сознание реализуется. Заметим, что указанные ис­следователи опирались в своих выводах именно на ана­лиз дискурсивных практик носителей тех или иных черт специфического этнического сознания.

П. Дасен утверждает, что, несмотря на горячие споры и многочисленные исследования, психологи не могут дать однозначного ответа на вопрос об универсальности ко­гнитивных процессов. Сам П. Дасен приходит к выводу о том, что некоторые процессы универсальны, а другие ■— нет. Различия между ними обусловлены различиями в культуре. Можно спорить о том, до какой степени эти раз­личия детерминированы языком, но в любом случае они находят отражение в языке [Dasen: 155—156]. Похожие те­зисы отстаивает Э. Рош, которая говорит, что «реальный мир не есть нечто полностью деструктурированное, некие общие категории, общность в категоризации мира есть у всех» [Rosh.: 29], но при этом не отрицается связь языко­вого кода с категоризацией мира, хотя не всегда эта связь прямая и однозначная [Rosh: 20—21].

¹ В последнее время активизировались лингвистиче­ские исследования, убедительно свидетельствующие о том, что языковые категории влияют на восприятие простран­ства, времени ([Яковлева], [Апресян]), восприятие чело­веком самого себя и иных людей (компарационные цепоч^ ки Ю. А. Сорокина [Сорокин 94] и его учеников, напр. [Курбангалиева], [Мруэ]), отражают особенности нацио­нального характера и оценки явлений внешнего и внут­реннего мира человека, во многом определяя особенно-

34

ста социального поведения индивида ([Вежбицкая], [Ка-севичЭб])¹.

Языковое и когнитивное сознание. Из сказанного можно сделать вывод, что/различия в восприятии, катего­ризации и оценке явлений действительности у представи­телей различных сообществ оказываются в неразрывной связи с различиями в языке и культуре этих сообществ. При этом в культуре «нет ничего, что не содержалось бы в че­ловеческой ментальности» [Пелипенко, Яковенко: 12]. Все содержание этой ментальности (сознательное и бессо­знательное, эксплицитное и имплицитное) обретает свое существование для «нас», опосредуясь в процессе семиози-са и подвергаясь кодировке в границах знаковых систем конкретной этно-культурной общности. Базовым кодом и основой семиотической системы любой культуры явля­ется этнический язык²,

Представляется справедливым положение о том, что смысловое пространство культуры и человеческого созна­ния задается границами выразительных возможностей ее знаковых систем [Пелипенко, Яковенко: 64], базирующих­ся на этническом языке, так как означивание всего, что дается индивиду в его эмпирическим опыте, не может про­исходить вне связи с языком, не подводиться под уже име­ющиеся знаковые формы³.

Сознание в своей внешней, экстериоризированной фор­ме выступает как социальный опыт, как человеческая куль­тура [Петренко: 9]. В «школе Выготского» основной со-

¹ Обзор различных точек зрения на проблему языковой картины мира и историю вопроса см. в [Постовалова].

² Ср.: «Язык — не средство описания культуры, а прежде всего знаковая квинтэссенция самой культуры» [Пелипенко, Яковенко: 120].

³ Л. Витгенштейн: «Границы моего языка означают границы мое­ го мира» [Витгенштейн: 56].

2* 35

держательной единицей обобщения и передачи социаль­ного опыта считается значение. Но это значение не обяза­тельно совпадает с языковым значением. Сказанное по­зволяет вернуться к проблеме соотношения языковых зна­чений и когнитивных единиц, сформулированной в самом начале настоящего раздела. «...Множество реальных ка­тегорий, управляющих поведением, не сводится у челове­ка к множеству знаемых языковых значений. <...> Не ис­ключена возможность того, что соответствующая когни­тивная единица хранится в опыте субъекта без вербализа­ции — вне фиксации ее определенным знаком» [Шмелев: 50—51], значение же слова «не есть "вместилище знаний", а лишь форма презентации и актуального удержания зна­ния в индивидуальном сознании» [Этнопсихолингвисти-ка: 27]. Когнитивная лингвистика и психосемантика пре­доставляют достаточно убедительные свидетельства того, что «многочисленные концепты, не имеющие средства язы­кового выражения в национальной языковой системе, су­ществуют в национальной концептосфере и обеспечива­ют национальную мыслительную деятельность в той же степени, что и концепты, названные языковыми знаками национального языка» [Быкова; 3] (см., скажем, приводи­мый процитированным автором пример лексической ла­куны в русском языке: человек, говорящий неправду, — лгун, но человек, говорящий правду — 0; отсутствие со­ответствующей лексической единицы не мешает русским оперировать указанным концептом).

Это позволяет различным ученым настаивать на раз­личении языкового и когнитивного сознания (см., напр,, [Гальперин П.: 98—99], [Ейгер: 45], [Этнопсихолингвисти-ка: 28—29]), подчеркивать, что далеко не все содержание нашего сознания: может быть вербализовано и находит свое выражение в единицах языкового уровня, например: «Язык отстает от интуиции. Самое трудное для филосо-

36

фии — это высказать то, что самоочевидно. Наше пони­мание опережает обычное употребление слов» [Уайтхед: 377]. Соглашаясь с подобным разделением, заметим, что неверб ализованные когнитивные единицы, которые яе принадлежат языковому сознанию, локализуются вне «светлой зоны» сознания, относятся к неосознанному или неосознаваемому [Ружицкий 95: 36].

При этом возникает следующий вопрос: можно ли в данном случае говорить о сознании? Не лучше ли поста­вить вопрос о языковом бессознательном? Ведь те процес­сы в нашем мозгу, которые происходят при восприятии, отражении и категоризации нами действительности, спе­цифика фиксации результатов этих процессов в языке нами не осознаются, а доступны лишь последующей рефлексии. Выводы при этом оказываются чисто умозрительными и субъективными, убедительным свидетельством чему явля­ется разнообразие точек зрения на те проблемы, которые мы обсуждаем. Не случайно, что Ж. Лакан практически отождествляет язык и бессознательное, утверждая, что «язык императивен по форме, но бессознателен по своей структуре» [Лакан: 46]. Заметим, что подобный вывод на­прашивается, если исходить из самой теории и практики психоанализа, который не рассматривает специально пе­реход от «языка» сновидений к вербальному рассказу о сновидении как перевод с одного кода на другой, при ко­тором, как и при любом переводе, неизбежны искажения и ошибки в интерпретации. Эта сторона психоанализа не­однократно подвергалась убедительной и справедливой, на наш взгляд, критике, сошлемся лишь на такие автори­тетные работы, как [Бахтин 98: 73—81], [Юнг: 30 и ел.], [Лотман85: И и ел.].

Мы предпочитаем в дальнейшем говорить о «неосоз­наваемом» или «неосознанном», а не о «бессознательном», так как последний термин обладает столь мощным кон-

37

нотативным фоном и таким разнообразием весьма про­тиворечивых интерпретаций, что оперировать им стано­вится затруднительно без четкого объяснения того, что поднимается под ним в том или ином случае; подобные же объяснения потребуют отдельной работы, которая по объему, возможно, будет превосходить настоящую. При этом мы согласны с неправомерностью жесткого разделе­ния бессознательного и сознательного, характерного для психоанализа, и с тем, что сознание должно рассматри­ваться «в виде многоуровневой системы, включающей как осознаваемые, так и неосознаваемые компоненты» [Пе­тренко: 8].

Эксплицитные и эксплицируемые ментальные опера­ции с когнитивными единицами и структурами, относя­щимися к уровню неосознаваемого, возможны лишь то­гда, когда они входят в «светлую зону» сознания, т. е. ко­дируются на языковом уровне. Языковое сознание (ЯС) оказывается «таким уровнем сознания, на котором обра­зы, представления, мыслительные структуры обретают языковое оформление» [Цридзе 76: 97]. Это обусловлива­ет то, что «ЯС выступает обязательным условием суще­ствования и развития всех других форм сознания» [Ейгер: 23], ибо «именно речь составляет основу всех других ви­дов психической деятельности» [Немов: 78]. При этом представляется справедливым, что ЯС не тождественно когнитивному сознанию, «никогда не устанавливается полного тождества между когнитивными единицами ин­дивидуального сознания и "знаемыми" языковыми значе­ниями» [Шмелев: 50]. Заметим, что, по нашему мнению, сказанное характерно не только для индивидуального, но и для коллективного сознания.

Сознание и дискурс. Сознание (и прежде всего языко­вой уровень сознания) реализует себя и выявляет себя в

3S

дискурсе. Дискурс при этом выступает как «необходимая и имманентно присущая ментаяьности ее само-экстерио-ризация» [Базылев 97: 7].

Термин «дискурс» весьма неоднозначно понимается в современной гуманитарной науке (обзор существующих подходов см., напр., в [Менджерицкая], [Красных 98: 1Ö0 и ел.]). Мы присоединяемся тк мнению тех ученых, кото­рые рассматривают дискурс как «сложное коммуникатив­ное явление, включающее, кроме текста, еще н экстралинг­вистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресата)» [Караулов, Петров: 8]. При таком пони­мании дискурс обязательно включает в себя «сложную систему иерархии знаний» [Караулов, Петров: 8], высту­пает как одновременно социальный, идеологический и лингвистический феномен, представляет со бой «языковое использование как часть социальных отношений и про­цессов» [Менджерицкая: 132—133]. Мы придерживаемся именного подобного понимания дискурса и в его толко­вании опираемся на определение Т. ван Дейка: «Дискурс, в широком смысле слова^ является сложным единством языковой формы, значения и действия, которое могло бы быть наилучшим образом охарактеризовано с помощью понятия коммуникативного события или коммуникатив­ного акта. Дискурс <..,> не ограничивается рамками текста или самого диалога. Анализ разговора с особой оче­видностью подтверждает это; говорящий и слушающий, их личностные и социальные характеристики, другие аспекты социальной ситуации, несомненно, относятся к данному событию» [ван Дейк: 121—122].

Языковое сознание и лингвокультурное сообщество.

Говоря о русском ЯС, мы неизбежно должны рассматри­вать определенную общность языковых личностей, созна­ние каждой из которых обладает собственным индиви-

39

дуальным бытием. «Снять» данную антиномию позволяет понятие многочеловеческой личности. При таком подхо­де, по словам Н. С. Трубецкого, «каждая частночеловече-ская личность может быть и индивидуацией (одновремен­ной) какой-нибудь многочеловеческой личности» [Трубец­кой: 105]^!. Мы имеем возможность наблюдать и исследо­вать ЯС только в его индивидуальных формах, но при этом обращаемся именно к той инвариантной части в структу­ре каждой языковой личности, которая является общей для всех членов лингв окультурного сообщества и позволяет (сознательно или бессознательно) как самого себя, так и иную языковую личность классифицировать как принад­лежащую /не-принадлежащую к данному сообществу, т. е. служит для самоидентификации последнего.

Сказанное определяет основной вектор наших иссле­дований —■ попытаться выделить и описать инвариантную часть русского ЯС, выявить компоненты, ее формирую­щие, изучить их взаимоотношения, особенности их акту­ализации и функционирования в речи.

Ставя вопрос об этническом ЯС, мы неизбежно встаем перед проблемой определения тех границ, в которых мож­но говорить о русском, французском, японском и любом другом этническом ЯС, выделения той группы языковых личностей, которым оно присуще. Подобную группу мы

¹ Ср.: «Национальность есть бытийственная индивидуальность, одна из иерархических ступеней бытия, другая ступень, другой круг, чем индивидуальность человека или индивидуальность человечества, как некой соборной личности. <,„> Человечество есть некоторое по­ложительное всеединство, и оно превратилось бы в пустую отвлечен­ность, если бы своим бытием угашало и упраздняло бытие всех вхо­дящих в него ступеней реальности, индивидуальностей национальных и индивидуальностей личным. <,..> К космической, вселенской жиз­ни человек приобщается через жизнь всех индивидуальных иерархи­ческих ступеней, через жизнь Национальную» [Бердяев; 91—92].

40

называем лингвокультурным сообществом (ИКС), По мно­гим своим параметрам понятие, стоящее за этим термином, сближается с понятиями, стоящими за терминами «этнос» и «нация», основным признаком обозначаемых этими сло­вами группы людей является общность культуры входящих в нее индивидов¹. При этом одним из основных составля­ющих, культуры и, следовательно, признаков этнической дифференциации является язык. «Язык является основным, ярчайшим и устойчивым показателем этноса» [Толстой: 34]; «Язык связывает людей в этническую общность через концепты» [Морковкин, Морковкина 97:23—24]. Сущест­вует, конечно, ряд случаев, когда различные культурные сообщества пользуются одним языком, и, наоборот, люди, осознающие свое культурное единство, используют раз­ные языки, но, думается, что «нормой» все-таки является единство языка^культуры и этноса. Мы используем термин лингво-культурное сообщесгво, а не этнос, так как акцен­тируем свое внимание не столько на биологической, гене­тической, географической стороне такой общности, что связано с понятием этноса при любом его понимании², а на языковом и культурном единсхве его членов.

¹ Ср.: «Среди свойств, присущих людям, для этнического раз­ межевания, как правило, особенно существенное значение имеют характерные черты культуры в самом широком смысле этого слова. Именно в сфере трактуемой таким образом культуры обычно и со­ средоточены асе основные отличительные свойства народов-этносов» [Бромлей: 54].

² Ср.: «...Этнос — не биологическое явление, так же как и не со­ циальное. Вот почему предлагаю этнос считать явлением географи­ ческим, всегда связанным с вмещающим ландшафтом, который кор­ мит адаптированный этнос. <...> При изучении этноса мы рассмат­ риваем явление природы, которое, очевидно, как таковое и должно изучаться» [Гумилев: 17]. Мы приводим данное определение вовсе не потому, что считаем его образцовым {скорее наоборот), но в каче­ стве примера того, как природно-географические составляющие вклю­ чаются в понятие этноса.

41

Нельзя не согласиться с тем, что любая социальная группа, осознающая и конституирующая свое единство (в том числе и ЛКС), противопоставляет себя другим группам, основываясь на определенных признаках, кото­рые играют роль дифференцирующих по отношению к этим «другим» и интегрирующих по отношению к членам своей группы: «Субъективная сторона всякой реально су­ществующей общности людей, всякого коллектива консти­туируется путем того двуединого и двустороннего явле­ния, которое мы обозначаем выражением "мы" и "они": путем отличения от других общностей, коллективов, групп людей вовне и одновременно уподобления в чем-либо лю­дей друг другу внутри»¹ [Поршнев: 103]. Одним из основ­ных интегрирующих /дифференцирующих признаков ЛКС является, по нашему мнению, общность инвариантной части ЯС его членов. «Культурно-языковое сообщество и есть ассоциация индивидуумов, построенная на основе интерсубъективности (сходства) и трансперсональности (осмысленности) в ер б ально-ассоциативных структур носителей данного языка»³ [Чернейко, Долинский: 32]. Общность этих структур основывается на общности ин­вариантных коллективных представлений ЛКС. Единство коллективного ЯС определяет и определяется общностью некоего единого, особым образом организованного фон­да знаний и представлений, который мы называем когни­тивной базой (подробное определение данного термина

¹ Ср. также: «Признаки, выполняющие дифференцирующую функ­ цию по отношению к другим локальным культурам, являются инте­ грирующими для данной общности» [Антипов и др.: 37].

² См. интересные свидетельства серьезных различий в ассоциа­ тивно-вербальной сети у представителей различных ЛКС в [Залев- ская 90: 94 и ел.]. Так, например, по свидетельству указанного авто­ ра, слово «земля» у 11,5% русских респондентов вызывает ассоциа­ цию «родина» (частотная реакция), у американцев со словом earth — 0% ассоциаций «родина»,

42

будет дано в следующей главе), что, в свою очередь, опре­деляет единство алгоритма восприятия явлений действи­тельности, системы норм и оценок, детерминирующих модели социального поведения'.

Языковая личность. ЯС, существуя как коллективное сознание определенного лингво-культурного сообщества, являет себя и доступно наблюдению лишь тогда, когда опосредуется конкретной языковой личностью в ее дея­тельности (прежде всего речевой деятельности). Сказан­ное заставляет нас обратиться к рассмотрению того, что будет пониматься нами под «языковой личностью».

Термин «языковая личность» с 80-х годов и до сегод­няшнего дня относится к числу «модных» и наиболее упот­ребительных в современной русистике²; все пишущие о языковой личности так или иначе апеллируют к ее пони­манию Ю. Н. Карауловым, который указывает, что она предстает как «многослойный и многокомпонентный на­бор языковых способностей, умений, готовностей к осуще­ствлению речевых поступков разной степени сложности, поступков, которые классифицируются, с одной стороны, по видам речевой деятельности (аудирование, говорение, чтение, письмо), а с другой — по уровням языка...» [Ка-

¹ Ср: «Вариативность индивидуального опыта сочетается с инва­ риантностью специфичных для некоторого социума языковых и эн­ циклопедических знаний, "домеченных" в аксиологическом плане с позиций принятой этим социумом системы норм и оценок, что обес­ печивает понимание передаваемого посредством текста сообщения и в то же время делает актуальным исследование национально-куль­ турной специфики взаимодействия реципиента я текста при выявле­ нии универсальных характеристик рассматриваемого феномена)) [За- леаская 88: 9].

² Обзор существующих точек зрения, обобщение и систематиза­ цию различных пониманий языковой личности см., напр., в [Карау­ лов 95], {Красных 97в], [Клобукова 97].

43

раулов 87:29]. Ю. Н. Караулов предложил структуру язы­ковой личности, состоящую из трех уровней: 1) вербаль-но-семантического, предполагающего для носителя нор­мальное владение естественным языком, а для исследова­теля — традиционное описание формальных средств вы­ражения определенных значений; 2) когнитивного, едини­цами которого являются понятия, идеи, концепты, скла­дывающиеся у каждой языковой индивидуальности в бо­лее или менее упорядоченную, более или менее системати­зированную «картину мира», отражающую его иерархию ценностей; когнитивный уровень устройства языковой личности и ее анализа предполагает расширение значения и переход к знаниям, а значит, охватывает интеллектуаль­ную сферу личности, давая исследователю выход через язык, через процессы говорения и понимания — к знанию, сознанию, процессам познания человека; 3) прагматиче­ского, включающего цели, мотивы, интересы, установки и интенциональности; этот уровень обеспечивает в ана­лизе языковой личности закономерный и обусловленный переход от оценок ее речевой деятельности к осмыслению реальной деятельности в мире [Караулов 87: 5].

Л. П. Клобукова предлагает рассматривать языковую личность как «многослойную и многокомпонентную парадигму речевых личностей, владеющих разными ком­муникативно-языковыми подсистемами и пользующихся ими в зависимости от тех или иных социальных функций общения» [Клобукова 95]. Это представляется верным. в. в. Красных предлагает следующую схему:

		«Человек говорящий»
		—--			--—
языковая личность			коммуникативная личность				речевая ЛИЧНОСТЬ

44

««Человек говорящий» — личность, одним из видов деятельности которой является речевая деятельность; язы­ковая личность — личность, реализующая себя в комму­никации, выбирающая и осуществляющая ту или иную стратегию и тактику общения, выбирающая К использую­щая тот или иной репертуар средств (как собственно линг­вистических, так и экстралингвистических); коммуника­тивная личность — конкретный участник конкретного коммуникативного акта, реально действующий в реаль­ной коммуникации» [Красных 97в: 54—55].

Понятие языковой личности не замыкается на индиви­дуальном пользователе языком, но выходит на уров ень на­ционального языкового типа. Ю. Н. Караулов указывает на существование общерусского языкового типа, являю­щегося предпосылкой существования инвариантной части в структуре каждой отдельной языковой личности. Имен­но эта инвариантная часть обеспечивает возможность вза­имопонимания носителей разных диалектов, социальных и культурных кодов, а также понимание языковой лично­стью текстов, значительно отстоящих от нее во времени [Караулов 87: 38].

Языковая личность и общерусский языковой тип. Мы

все очень различны. Каждый из нас по-своему «знает» язык, по-своему использует его, обладая собственным иди­олектом, для каждого из нас та или иная лексема, фразео­логическая единица) «коммуникативный фрагмент» вклю­чены в особую парадигму ассоциаций, образов, хранимых памятью текстов и ситуаций употребления, отличающуюся от подобных же парадигм других языковых личностей¹. Однако есть некоторые общие черть^ которые объеди-

¹ Подробное исследование индивидуального бытования языка см., напр., в [Гаспаров].

45

няют всех тех, для кого русский язык является родным, — черты, позволяющие носителю языка оценивать то или иное речевое произведение (вне зависимости от его пра­вильности / неправильности в отношении системы языка) как «русское/не-русское». Рассмотрим несколько совер­шенно различных, на первый взгляд, примеров.

С точки зрения кодифицированного русского языка, выраже­ния «оплатить за проезд» и «платить для проезда» являются оди­наково неправильными, нарушающими как установленную нор­му, так и систему языка. Однако, как показал наш импровизиро­ванный опрос среди носителей русского языка, первое одно­значно воспринимается ими как «русское», а второе (являющееся достаточно типичной ошибкой в русской речи англоговорящих (.ср.: to pay for...)) -как «не-русское»'. Иностранцы же, находя-щиеся на высоком уровне владения русским языком, подобного разграничения провести не смогли, указывая (и справедливо), что оба данных выражения являются ошибочными.

°^{ДН0М мик}Р°^аитобусе оказалась большая компа- ^И Р°да^{таенников}> некоторые из которых давно эми-ctZ« ^{И 10 ЛСТ ЖИВУТ В} У^каза«ной стране, другие же, по­стоянно проживая в России, приехали к первым в гости. Все со­бравшиеся владели русским языком как родным, язык не был Гий If ^TT' ^КТ° ^{достаточко} Долго жил вне России. 9-лет-ш7п! _ПГ^{К> 6летжив}У^щийв Канаде и посещающий канадскую Гми^П^^{аТИЛСЯ К}.°^идя W ^за РУ^лем отцу со следующими ело-вши «Пагга, поддай газку!» Это замечание вызвало бурное удив-

впе1^1°^{СХИЩеНИе СР6ДИ} «^канаД«^ев» " не произвело никакого их ™ ?п ^{На <фусских}»' Удивившихся скорее неадекватной, с ^ ^Р ' ^{РеаКЦИИ ПерВНХ}' ^Те объяснили, что мальчик r^{№b <<п}°-^рУ^сски>>> ™ свидетельствует о том, что он язык и в совершенстве владеет им, а это является

°"^{анавливаемся} ™ волосе о влиянии узуса на подоб-JZ ^{анализи}РУ^ем' ™«МУ сложился такой узус, почему T ^««тедьешую» подобному узуальному упо- жестко «блокируя» второе.

46

редкостью среди детей эмигрантов. Таким образом, высказыва­ние «Поддай газку» оказалось для людей, давно оторванных от России, ярко маркированным по критерию «русскость/не-рус-скость», свидетельством принадлежности пользующейся им лич­ности к общерусскому языковому типу, того, что личность эта является именно русской языковой личностью. (Естественно, по­добные термины в той ситуации не употреблялись.)

Преподаватель русского языка в группе студентов из разных стран отрабатывал употребление творительного падежа после глаголов «быть» и «стать». Учащимся было предложено шутли­вое задание: «Скажите, кем (чем) вы были в прошлой жизни и кем (чем) станете в будущей?» Студент-кореец дал следующий ответ: «В прошлой жизни я был книгой, а в будущей жизни ста­ну буквой». Все русские, которым был рассказан этот случай, отдавая дань оригинальности ответа, отмечали, что подобный ход мысли является совершенно «не-русским», крайне сомни­телен подобный ответ русского студента в похожей ситуации.

Следующий пример заимствован у Ю, Е. Прохорова [Прохоров 96: 8], который приводит учебный диалог из учебника русского языка, изданного в Англии.

Иван: Людмила, теперь, когда мы одни, можно задать вам один интимный вопрос? У вас есть Руслан?

Людмила: Что? Руслан? Почему вы спрашиваете?

Иван: Потому, что мне очень интересно.

Людмил а: Я непонимаю...

В данном диалоге, который, по мысли авторов учебника, должен воссоздать картину реального речевого общения, нару­шена одна из особенностей этого общения, которая нарушена быть не может: один из участников беседы не воспринимает текс­товых реминисценций имени Руслан, являющегося прецедент­ным, вероятно, для любого русского, уж тем более для девушки, которую зовут Людмила (трудно поверить, что реальная девуш­ка никогда не сталкивалась с подобным обыгрыванием своего имени, которое (обыгрывание) в силу его вопиющей банально­сти для русского может вызвать досаду, недовольство пошло­стью и безвкусием собеседника, но никак не непонимание).

47

Приведенные выше примеры весьма разнообразны, анализируемые в них высказывания ситуативны, индиви­дуальны и, может быть, даже окказиональны, они могут интерпретироваться различным образом, но их объединя­ет то, что они однозначно оцениваются носителями рус­ского языка как «русские/не-русские» и, соответственно, языковые личности, которым они принадлежат, характе­ризуются как относящиеся/не-относящиеся к русскому языковому типу.

Национальный компонент в структуре языковой лич­ности. Необходимо остановиться на еще одной совокуп­ности проблем, возникающих в связи с понятием языко­вой личности в его понимании Ю. Н. Карауловым. Речь идет о национальной составляющей в структуре языковой личности. «Некоторая доминанта, определяемая нацио­нально-культурными традициями и господствующей в обществе идеологией, существует, и она-то обусловлива­ет возможность выделения в общеязыковой картине мира ее ядерной, общезначимой, инвариантной части. Послед­няя, вероятно, может расцениваться как аналог или кор­релят существующего в социальной психологии <...> по­нятия базовой личности, под которым понимается струк­тура личности (установки, тенденции, чувства), общая для всех членов общества и формирующаяся под воздействи­ем семейной, воспитательной, социальной среды» [Карау­лов 87; 37]. «Для языковой личности нельзя провести пря­мой параллели с национальным характером, но глубин­ная аналогия между ними существует. Она состоит в том, что носителем национального начала и в том и в другом случае выступает относительно устойчивая во времени, т. е. инвариантная в масштабе самой личности, часть в ее структуре, которая является на деле продуктом длитель­ного исторического развития и объектом межпоколенной

48

передачи опыта» [Караулов 87:42). Мы полагаем, что ин­вариантная часть в структуре русской языковой личнос­ти, обусловливающей существование общерусского язы­кового типа, является общность ядерной части языкового и когнитивного сознания членов русского лингво-хультур-ного сообщества, причем это ядро также явяяетдя ин­вариантным, воплощаясь в разнообразии индиввдуальных и социальных вариантов.

Подведем некоторый предварительный итог и скажем, что же будет пониматься под языковой личностью в дан­ной работе и какие ее составляющие представляются осо­бенно важными.

• Языковая личность — это личность, проявляющая себя в речевой деятельности, личность во всей совокупно­ сти производимых и потребляемых ею текстов.

• Языковая личность обладает сложной многоуровне­ вой и многокомпонентной структурой. Можно выделить три уровня языковой личности; 1) вербально-семантиче- ский; 2) когнитивный; 3) прагматический.

• Языковая личность представляет собой парадигму речевых личностей («ролей», позиций в коммуникации, за­ дающих стратегии, тактики общения и используемый язы­ ковой материал).

• Каждая языковая личность уникальна, обладает соб­ ственным когнитивным пространством, собственным «знанием» языка и особенностями его использования, можно, однако, выделить национальную инвариантную часть в структуре языковой личности, обусловливающую существование общенационального языкового типа и де­ терминирующую принадлежность индивида к тому или иному лингво-кульгурному сообществу. Не существует языковой личности вообще, она всегда национальна, все­ гда (за исключением маргинальных случаев) принадлежит

49

определенному лингво-культурному сообществу. В даль­нейшем речь будет идти о русской языковой личности.

• Невозможно изучать языковую личность, оставаясь в пределах языка в его структуралистском понимании, неизбежен выход за эти границы и привлечение к исследо­ванию соответствующих проблем данных и методов не только лингвистики, но и смежных дисциплин (психоло­гии, этнологии, культурологии и др.).