А.Н.Лук - Эмоции и личность

назвал три черты, необходимые ученому, последовательность, скромность, страстность. Именно страстность помогает человеку сосредоточить все свои силы на решении стоящих перед ним задач, то есть делает его настойчивым. Это качество нужно, разумеется, не только ученому.

Закон Йеркса—Додсона

В романе «Анна Каренина» Л. Толстой упоминает о службе Степана Аркадьича Облонского, который был начальником одного из присутственных мест в Москве. Степан Аркадьич пользовался уважением сотрудников и прекрасно исполнял свою должность. Один из секретов успеха состоял, по словам Л. Толстого, «в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок». Неужели равнодушие к делу есть залог удачи? Или в словах Л. Толстого есть преувеличение?

Конечно, Степан Аркадьич не был абсолютно равнодушен. Если само дело его не волновало, то он все же был заинтересован в жалованье (шесть тысяч рублей в год были ему очень нужны, подчеркивает писатель).

Иными словами, во всякой деятельности можно выделить внешнюю мотивацию, не связанную с содержанием работы, содержательную мотивацию, когда сама работа интересна и приятна, и мотивацию, связанную с потребностью в самоутверждении, в высокой самооценке. Все виды мотивации важны и обычно взаимодействуют между собой.

Следующий шаг — ввести меру мотивации и установить количественную зависимость между силой желания и результатами деятельности (при прочих равных условиях, то есть одинаковом уровне знаний и навыков). В первом приближении эта зависимость описывается законом Йеркса — Додсона (по имени двух английских психологов, сформулировавших этот закон) и графически изображается «горбатой» кривой:

Чем сильнее желание — тем лучше результаты. Но лишь до некоторого предела. Если мотивация переходит через этот «пик», результаты ухудшаются. Конечно, оптимальный уровень мотивации не постоянен, а возрастает с повышением сложности заданий. Большие свершения требуют от человека больших чувств. Но и здесь есть физиологический предел.

Умственная работа связана с возбуждением ограниченных участков коры головного мозга и одновременным торможением других, рядом расположенных участков. Сильные чувства вызывают высокое возбуждение подкорки. Импульсы из подкорки «бомбардируют» кору мозга, повышая ее возбудимость. Но если импульсы слишком часты, то они приводят к разлитому возбуждению коры и умственная деятельность ухудшается. Такова нейрофизиологическая основа закона Иеркса — Додсона.

Закон этот — обобщение множества разнообразных экспериментов, в числе которых были опыты такого типа. Испытуемому предлагается решить ряд задач. Время опыта — 30 минут, причем обязательный минимум задач, которые нужно решить,— 12. За каждую задачу, решенную сверх этого, выдается премия. Она растет в геометрической прогрессии: вдвое, вчетверо, в восемь раз и т. д. Так что суммы, вначале чисто символические, становятся значительными.

Испытуемые, которым выплачивается вознаграждение, решают задачи лучше, чем контрольные группы, лишенные материального стимула. Но когда сумма становится слишком большой, выполнение заданий ухудшается, появляются ошибки из-за спешки и перевозбуждения.

Советский психолог А. А. Леонтьев внес поправку в закон Иеркса — Додсона. Рассмотрим правую часть кривой. В какой-то точке она пересекается с горизонтальной осью. Это значит, что при сверхсильной мотивации мысль оказывается парализованной, человек лишается способности принимать разумные решения. В некоторых ситуациях такое может случиться (паническая реакция), но не у всех. Есть люди, у которых в таких условиях, скажем, в минуты смертельной опасности, мысль начинает работать особенно четко, быстро и продуктивно. В правой нисходящей части кривой появляется высокий всплеск:

Поэтому уместнее говорить не о законе, а о правиле Иеркса — Додсона, учитывая, что оно верно лишь в ограниченном «мотивационном диапазоне» и допускает исключения.

Память и чувства

Мы уже говорили о радости физического труда. Умственная работа тоже служит источником положительных переживаний. В частности, работа памяти тесно связана с чувствами. Эта связь проявляется прежде всего в том, что память хранит не только сведения и факты, но и чувственное отношение к ним. Память чувств может быть даже сильнее логической памяти:

О память сердца! Ты сильней

Рассудка памяти печальной...

Память не только воскрешает чувства — она их своеобразно окрашивает. Это особенно бросается в глаза при посещении мест, где человек бывал когда-то давно, провел детство, юность, сражался на войне и т. д. Узнавание и в то же время обнаружение перемен, переоценка величин и расстояний (огромная гора оказывается невысоким холмиком, дремучий лес — небольшой рощей, полноводный пруд — лужицей) — все это возбуждает сладостно-грустные чувства. Знакомые уголки оживляют в памяти целые страницы жизни. Вполне заурядные события, отодвигаясь в прошлое и становясь далеким воспоминанием, обретают очарование утраченного и невозвратимого счастья — так называемые ностальгичсческие чувства.

Взаимодействие чувств и памяти проявляется также в том, что эмоционально окрашенные сведения запоминаются скорее и прочнее тех сведений, которые безразличны и оставляют человека равнодушным. Это постоянно учитывают педагоги при отборе учебного материала.

Во взаимодействии памяти и чувств есть тонкости, не поддающиеся пока объяснению в рамках современных психологических знаний. Порой из памяти как бы «вытесняются» сведения, связанные для человека с унижением, с физическим или нравственным страданием. Многие люди с большой готовностью забывают о своих постыдных поступках. Философ писал об этом так:

«Ты это сделал»,— сказала память. «Ты не мог этого сделать»,— сказала гордость. И память сдалась».

Человеку свойственно забывать тяжелое прошлое, минувшие трудности, былые страдания. Люди склонны к идеализации давно прошедшего времени, которое кажется им «баснословными годами». Не этой ли особенностью памяти объясняется представление о ранней юности как безмятежно счастливой поре? Между тем отрочество и юность в эмоциональном отношении наиболее напряженный и не всегда благополучный период жизни.

Существенная черта взаимоотношений чувств и памяти состоит в том, что работа памяти порождает эмоциональные переживания: отказ памяти вызывает отчетливо неприятное чувство. И наоборот, когда удается после некоторой заминки извлечь из памяти то, что вначале не поддавалось припоминанию, человек испытывает радость, мимолетное удовольствие, даже если содержание припоминаемых сведений чувственно-нейтрально. Недаром люди при затруднениях в припоминании какого-либо факта, даты, имени, формулы порой просят не подсказывать, а дать «самому вспомнить». Вполне законное желание — вспомнить самому и в связи с этим испытать приятное чувство.

Интеллектуальные чувства

Наибольшую радость доставляет человеку работа творческого мышления. Макс фон Лауэ, знаменитый немецкий физик и Нобелевский лауреат, писал, что «понимание того, как сложнейшие разнообразные явления математически сводятся к таким простым и гармонически прекрасным уравнениям Максвелла, является одним из сильнейших переживаний, доступных человеку». А в автобиографии великого натуралиста Чарлза Дарвина есть такие строки: «Я обнаружил, правда, бессознательно и постепенно, что удовольствие, доставляемое работой мыс-

какую-то его область, не бывает сразу принята. Период недоверия неизбежен.

Идею нужно не только высказать, гораздо труднее заставить понять ее. Недоверие и скептицизм нужно преодолеть, чтобы человечество восприняло нечто новое. И это новое мешает потом понять новейшее, ибо судьба каждой новой истины — сначала быть ересью, а потом превращаться в предрассудок.

Предрассудок! Он обломок Давней правды,—

писал Е. А. Баратынский. Сроки, необходимые для такой метаморфозы, стали более сжатыми, но нельзя рассчитывать на их бесконечное сокращение.

Обычно консерватизм отчетливее проявляется в привычной профессиональной области. Человек готов поверить в летающие блюдца и телекинез, не имеющие никакого отношения к его специальности,— здесь он проявляет открытость к восприятию нового и непривычного и даже негодует по поводу узколобого практицизма сомневающихся. Но тот же самый «широко мыслящий» индивидуум раздражается и порой даже приходит в ярость, ознакомившись с новаторскими мыслями своего молодого сотрудника.

На рубеже двух столетий изменились традиционные представления о свойствах пространства и времени, об их связи с материей и тяготением. Многие эрудированные ученые отказались принять этот переворот в физике.

Видимо, распространенная формула «в споре рождается истина» нуждается в уточнении. Столкновение разных мнений может высечь искру нового знания, но лишь при соблюдении некоторых условий.

У индусских философов был обычай: перед началом любого спора оба участника должны пересказать взгляды противника так, чтобы тот подтвердил правильность пересказа. Без такого подтверждения спора не ведут, ибо не ясно, точно ли поняты оспариваемые взгляды, не извращены ли они и не истолкованы ли ложно.

Устные научные диспуты редко приводят к рождению истины из-за того, что в запальчивости и раздражении спорящие невнимательно слушают друг друга, не вникают в доводы противника, не охватывают мысленным взором весь предмет дискуссии и начинают придираться к второстепенным мелочам и неточностям. Кроме того,

всепоглощающее желание выйти победителем и опровергнуть, даже высмеять противника приводит к тому, что утрачивается основная цель спора — перестают думать об установлении истины и стремятся уязвить оппонента. (Ведь иногда полемика вдохновляется таким чувством, как зависть, желанием «столкнуть с пьедестала».)

Еще Вольтер писал по поводу разногласий Кандида

сфилософом Мартэном: «Они спорили пятнадцать дней

ив пятнадцатый день рассуждали так же, как в первый». Дискуссия полезна, если у противников есть «общая платформа», то есть взгляды совпадают в самом существенном, а различия касаются частностей и дета-

лей. Если же противоборствующие стороны расходятся в основополагающих воззрениях и толкованиях, то спор приводит лишь к взаимному раздражению.

Раздражение бывает особенно велико, если оппонент не круглый невежда и вначале кажется неглупым, пока скользит по поверхности. Но стоит углубиться в суть дела, как пустота и ограниченность бьют в глаза, вызывая досаду. Люди такого типа куда более несносны, чем заведомые «круглые дураки», возбуждающие, скорее, насмешку или жалость. И. А. Бунин писал о той «острой боли, которую причиняет человеческому уму человеческая глупость».

Лучше избегать дискуссий с «полузнайками»; недаром сказано в «Словаре Сатаны»: спор есть лучший способ утвердить оппонентов в их заблуждении.

Речевое общение

Спор — это лишь один из вариантов речевого общения. У каждого человека есть потребность рассказать о каких-то событиях, поделиться наблюдениями, обсудить их, да и просто «выговориться». Для этого нужны собеседники.

Немало есть говорливых людей, удерживающих слушателя за пуговицу. Они не дают перебить себя, а если собеседник пытается вставить слово, напористый рассказчик повышает голос и всегда готов кого угодно перекричать, дабы беспрепятственно «выплеснуться», то есть высказать то, что жжет душу (в лучшем случае) или Щекочет язык (чаще).

Беседа — процесс двусторонний и требует умения не только связно говорить, но и вникать в чужие слова, отвечать на них, а не пропускать мимо ушей и после этого продолжать как бы вынужденно прерванный монолог. Бывают, конечно, «односторонние» беседы. Юноша в беседе со старцем часто настраивается только слушать. У него не возникает желания подавать реплики, а тем более высказывать суждения и оценки, комментировать и возражать. Он признает превосходство опыта и мудрости старшего собеседника, и потому разговор может быть «однонаправленным».

Такая же однонаправленность естественна в разговоре сверстников, если один из них только что вернулся из дальних странствий, с войны или был свидетелем исключительного события, приобрел уникальный опыт, которым делится с друзьями.

Но в других ситуациях беседа равных должна протекать на равных же условиях. Если человек чувствует, что собеседник его подавляет, не дает слова вымолвить, а сам многословен и говорит без устали, то возникает вначале смутная неудовлетворенность, а затем и раздражение.

Желание рассказать, например, о школьных успехах своего сына-пятиклассника вполне законно. Но нужно задать себе вопрос: а если мой слушатель вздумает поведать мне об успехах своей дочки-шестиклассницы, интересно ли это мне? Или не очень? Но тогда, видимо, и собеседник не будет так уж сильно увлечен повестью о чужих школьных делах? Иными словами, беседу лучше вести на основе взаимности.

Возможны и уступки. В общении знакомых и друзей бывает, что человек хочет поделиться тревогами, которые собеседнику кажутся надуманными. Но тот участливо выслушивает приятеля, потому что при «перемене ролей» рассчитывает на такую же доброжелательность. Если же приятель в подобной ситуации решительно не захочет слушать (мне бы твои заботы!), это вызовет обиду и горечь.

При встречах старых друзей после долгой разлуки бывает такая картина: сошлись двое, и более словоохотливый бойко рассказывает о своих триумфах (или бедах) с момента расставания. Другой безропотно внемлет, не перебивая и не сетуя на излишние подробности (ведь старые приятели!), и собирается потом расска-

зать о себе, пусть даже не столь пространно. Но его ждет разочарование: окончив «повесть о жизни», приятель дружелюбно протягивает руку, даже готов сердечно облобызаться на прощание, но не задает вопроса: «А как ты?» Он не расположен выслушивать ответную исповедь человека, который нужен был ему только в качестве дружественной аудитории. И остается неприятный осадок, отбивающий охоту встречаться еще.

Особенно тяжко переносить болтуна, сидящего в гостях. Если встретились «на ничьей земле» — на улице, в саду, в кафе, то можно извиниться, сослаться на неотложные дела и сбежать. А гость — священное лицо, из дому его не выгонишь. Вот и приходится томиться, даже мучиться, изображая заинтересованность.

Иногда у зарапортовавшегося говоруна мелькает тень сомнения:

— Я тебя не утомил? Тебе, наверно, все это не интересно?

Долг вежливости велит отвечать:

—Что ты! Страшно интересно!

Амежду тем сомнение в увлеченности слушателя появляется не зря: глаза у него потускнели, он с трудом

подавил зевок, веки полуопущены. Вопрос этот — «Я тебе не надоел?» — обычно запаздывает, и лучше ориентироваться не на учтивый ответ, а на саму потребность задать такой вопрос. Раз уж родился импульс спросить, давно пора умолкнуть.

Наиболее приятно общение людей с совпадающим кругом интересов. Но сходство интересов не означает тождественности взглядов и оценок; полное их совпадение сделает общение пресным. Вполне естественно не соглашаться друг с другом; однако несогласие можно выразить по-разному. Лучше сказать: «Мне не по душе ваша идея», чем: «Это плохая идея, она никуда не годится».

Очень важно, чтобы темп мышления и речи был у собеседников примерно одинаков: у людей с быстрым темпом мышления вызывают досаду флегматики. А медлительных раздражают слишком «шустрые», быстро соображающие.

Если темп мышления у обоих собеседников достаточно высок, и один из них начал что-то рассказывать, а другой догадался, к чему тот клонит, он короткой фразой или одним вставным словом (не прерывая мысли

партнера) дает понять, что уловил суть дела. Собеседник оценивает сигнал и не продолжает того, что уже ясно обоим а переходит к другой мысли или дает высказаться партнеру Если же тот заблуждается и не уловил идеи ему говорят: «Нет, не то»,— и продолжают речь.

Такая манера общения, требующая сосредоточенности и внимания к словам и жестам собеседника, наиболее интересна и приятна, если беседуют двое. Когда участников больше, такой стиль неприемлем.

Несколько упрощая и схематизируя, можно сказать, что всякий бытовой разговор ведется как обмен мыслями, обмен новостями. (Правда, новости могут быть разных уровней.) Чем больше участников в разговоре, тем поневоле ниже становится уровень «обмена». Самые глубокие и задушевные обсуждения бывают с глазу на глаз, вдвоем. Уровень зависит от обоих собеседников, но один из них может задавать тон, отсекая сплетни и банальности. И другой участник беседы с удовольствием замечает, что, «разговаривая с умным человеком, вроде бы сам становишься умнее».

Когда же 20 человек сидят за столом, то под звон ножей и вилок высказывать глубокие суждения считается неуместным — ограничиваются легковесными замечаниями н анекдотами.

В групповом разговоре случается так. Рассказан эпизод из жизни. Пробуждаются сходные воспоминания, и рассказывают другую, третью историю (а вот у нас был похожий случай). Затем один из присутствующих подытоживает и делает вывод из рассказанного. Если после обобщения кто-нибудь не в состоянии удержаться и приводит еще один частный случай на ту же тему, это удручающе скучно и нагоняет на всех тоску. (Другое дело, если разговор начался с общего замечания, а потом последовала конкретизация.)

Иным людям нравится оказываться в центре внимания, быть душою общества, блеснуть. Нередко у них заготовлено несколько занимательных рассказов, не раз испытанных. В новом обществе такой рассказчик имеет успех, а в знакомой компании обычно воздерживается от своих «побасенок». Но бывает, что общество почти целиком новое, и хочется его обворожить, однако два-три человека уже слышали этот «хорошо подготовленный экспромт». Повторение, как правило, производит на них

не просто тягостное впечатление, но вызывает неприязнь к рассказчику.

У каждого человека есть дорогое и яркое воспоминание, которое он не прочь пересказать, как только представится повод. Иногда он забывает, что уже рассказывал свою историю, но чаще помнит, и все-таки хочется рассказать еще. (Не помнят в тех случаях, когда в данном составе встречаются нерегулярно и нечасто — тут немудрено забыть, о чем говорили, а о чем не говорили.) Такого рода рассказы не похожи на «отрепетированный номер» и заслуживают снисхождения; не стоит прерывать их грубым окриком: «Ты уже десять раз рассказывал об этом!» Кто без греха? Нет человека, который не повторялся бы, и потому не будем слишком строго судить других.

Как видим, речевое общение, или беседа, может вызвать у человека целую гамму разнообразнейших чувств — приятных и неприятных, причем возбудителем этих чувств служит не только содержание разговора, но и его стиль, манера.

Игра

По словам одного физика, «понимание атома — детская игра по сравнению с пониманием детской игры». Но игра в любом ее виде — спортивные игры, настольные, разного рода хобби — занятие не только для детей. Игры занимают немалое место в жизни взрослых людей, потому что с возрастом потребность в игре не исчезает; меняется лишь характер игр и уменьшается время, которое им уделяют. (У многих зрелых людей надолго сохраняется игровое отношение к службе; на экзамен или защиту диссертации часто смотрят как на игру с экзаменатором или ученым советом; среди ученых отношение к своей работе как к своеобразной игре — не редкость.)

В игре нет принуждения, а также нет непосредственной жизненной, так называемой утилитарной необходимости. Это чисто добровольная деятельность. Можно, конечно, заставить людей играть даже против воли, но тогда их занятие лишится главной прелести, ибо игра по приказу — уже не игра, а лишь насильственная ее имитация. Спектр возникающих чувств иной: надо всем главенствует скука.

Игра без свободы немыслима, но свобода в данном случае не означает неорганизованности или анархии. Игры связаны с упорядоченностью, жесткими внешними формами и требуют соблюдения правил. Нарушение их не просто портит игру, но убивает ее. Игра — это замкнутый микромир, в котором каждый участник знает свою задачу и знает, как вести себя.

Склонность к игре проявляется еще в младенчестве. По мере роста и развития человека усложняются его игры. Особое значение имеют игры-состязания, а также игры с исполнением воображаемых ролей в воображаемых ситуациях, или игры «понарошку», как называют их дети. Эти игры возможны благодаря человеческой способности представить себя на месте другого, мысленно перевоплотиться в него, отождествить себя с ним, «перенести чужую боль на себя». Эта способность обозначается словом «эмпатия».

Игры подобного рода важны по многим причинам, в том числе и потому, что они обогащают эмоциональный опыт человека, позволяют испытывать чувства, которые в жизни могут быть недоступны. Чтобы показать, насколько это существенно, приведем два случая; один взят из собственной врачебной практики, другой — из литературы.

Преподаватель М. пожаловался на заикание.

—Но я не слышу у вас никакого дефекта речи.

—Обычно его и нет; появляется лишь при сильном волнении. Пришла ко мне на урок комиссия, и плавность речи исчезла, я начал заикаться.

Из расспросов выяснилось, что и раньше это случалось. На экзамене, на практике, вообще в напряженные минуты. Но лишь изредка, так что серьезных опасений и тревог поначалу не было. Со многими людьми это случается, и к медицине они не прибегают. Однако молодой педагог обратился за помощью, и надо было дать ему совет.

—Попытайтесь представить себя кем-то другим. Когда волнуетесь и чувствуете, что можете начать заикаться, вообразите, что вы — это не вы, а важный барин о властным голосом. И говорите как бы от его имени.

Учитель рассмеялся:

—Попробуй, вообрази!

—Это не так трудно. Каждый человек в мечтах представлял себя на месте кого-нибудь другого, Поуп-

76

ражнянтесь, войдите в роль, чтобы у вас все было отрепетировано и наготове. Придет к вам на урок высокое начальство — и вы заговорите зычно и уверенно, как бы не от себя, а от имени важной персоны, в роль которой войдете.

Учитель покинул врачебный кабинет с сомнением на лице: видно, не такой помощи ждал от невропатолога. Однако спустя полгода удовлетворенно заявил:

— Ваш совет помог.

Возможно, «соль» этого случая — в разрыве между социальной ролью и самоощущением личности. Выступая в роли взрослого, человек еще по-настоящему не почувствовал себя взрослым. «Взрослое самоощущение» приходит к нему лишь в результате перевоплощения в кого-то другого.

Случай этот напоминает другой. Английский актер М. Стюарт в шестидесятые годы прославился как пародист, умеющий точно скопировать голос, интонации, манеру петь и говорить, мимику и жесты не только других артистов, но и государственных деятелей своей страны. Его выступления по телевидению были очень популярны. На вопрос, как он пришел к своему любимому жанру, актер рассказал, что в детстве и юности отличался болезненной застенчивостью. Ему стоило неимоверных усилий заставить себя обратиться, скажем, к продавцу или выяснить у кондуктора автобуса, скоро ли нужная остановка, спросить у прохожего дорогу, обратиться с вопросом «который час?» и т. д. Он испытывал мучительное смущение перед официантом, так что не мог заказать себе обед в кафе — заикался и мычал что-то невразумительное.

Страдая от такой стеснительности и пытаясь ее преодолеть, Стюарт, наконец, нашел способ: разговаривая с незнакомыми людьми, воображал себя кем-то другим, важным и значительным, и говорил соответствующим тоном — подражал надутому сановнику, иногда отставному военному, порой хозяину фабрики, на которой работал. И помогло! Неловкости, скованности и застенчивости в общении больше не испытывал.

Друзья вскоре обратили внимание, что он копирует других очень похоже и что получается забавно и весело. С этого начался путь к успеху на эстраде. Для нас же важно другое. Болезненно застенчивый, заикающийся на людях юноша сам придумал способ «преодолеть себя» путем игрового отождествления.

Роль эмпатии этим не ограничивается, подросток, перевоплощаясь в процессе игры, всегда «поднимается вверх»: изображает и чувствует себя кем-то, кто непременно выше его — по возрасту, положению, силе, храбрости, находчивости, мастерству и т. д. В игре ему удается «прыгнуть выше себя», на некоторое время стать умнее, смелее, благороднее, справедливее.

Психологи отметили, что при проведении тестов на коэффициент интеллектуальности (КИ) и на творческое мышление испытуемые показывают стабильные результаты, с колебаниями не более двух-трех условных единиц от одной проверки до следующей. Но если испытуемый обладает достаточной силой воображения, чтобы перед очередной проверкой перевоплотиться в кого-то другого, более «умного», он справляется с заданиями, которые обычно ему «не по зубам», и показывает результат на 10—12 баллов выше.

В венской галерее есть картина Брейгеля-старшего «Детские игры». Изображенные на ней группы детей играют в прятки, в салки, в классы, в чехарду. В Голландии XVI века у детей были те же игры, что и в сегодняшнем киевском или московском дворе. На первый взгляд это удивительно. Но надо помнить, что обучают этим играм не взрослые, а более старшие ребята — своих младших товарищей, или младшие сами перенимают их, так что игры переходят от одного поколения детей к следующему. Возможно, в те же игры играли еще при римских цезарях. Видимо, наряду с детскими играми, присущими только данному времени, есть и такие, которые проходят сквозь века, ибо отвечают двигательным и психологическим потребностям того или иного возраста, позволяя детям «выявить себя» и развивать свои возможности.

Раньше игру считали отдушиной для избыточной энергии человека. Но такой упрощенный взгляд ничего не объясняет. Игра включает в себя активное движение, следовательно, непрерывное исследование окружающего мира. Игра ребенка обеспечивает постоянный приток новых сведений. В игре вырабатываются двигательные навыки, в том числе сложные; впоследствии они пригодятся не только в игре. Важная функция игры — установление отношений между людьми, дух соревнования, «модель» большой жизни — модель, которая учит, что победы и выигрыши чередуются с поражениями и проигрышами.

Как видим, игра — это не просто забава, а одна из форм человеческой деятельности, и притом весьма существенная. Для людей художественного склада это естественная форма самовыражения.

Детские игры с их свободным полетом фантазии, верой в реальность придуманного мира и в то же время признанием правил и ограничений имеют несомненное сходство с творческим процессом и служат школой творческого мышления. Поэтому детские игры, умело направляемые педагогами и родителями, могут стать инструментом творческого воспитания.

Огромная роль в формировании личности и ее духовном совершенствовании принадлежит играм с перевоплощением и исполнением воображаемых ролей. Они развивают способность представить себя на месте другого, «вчувствоваться», на какое-то время отождествить себя с ним. Без способности перевоплощения не может быть подлинной культуры чувств.

О любви

О, разрешите мне, волны, загадку

любви, Древнюю, полную муки загадку.

Уж много мудрило над нею голов, Голов человеческих, жалких,

бессильных..,

Г. Гейне

Неопределенное половое влечение («томление плоти») может принять форму влечения к данному конкретному индивиду. Такое избирательное влечение бывает и у животных. У человека в процессе общественного развития на основе полового влечения возникает любовь, которую Дж. Б. Шоу определил как чудовищное преувеличение различий между одним человеком и всеми остальными. Это самое загадочное и многогранное чувство, отличающееся длительностью, всеобъемлющим влиянием на поведение и тесной связью с другими чувствами: любовь возбуждает широкий спектр переживаний — от блаженства и восторга до горя, унижения, ревности, отчаяния и ненависти (неразделенная или обманутая любовь).

Любовь автоматически не вырастает из полового инстинкта. Если представить себе, что человек никогда не испытывал любви к брату, сестре, родителям, привязанности к друзьям, не имел опыта отношений в семье я коллективе, то вряд ли его половой инстинкт сам по себе перерос бы в любовь. «Очеловечивание» зоологического инстинкта достижимо лишь в человеческом обществе;

оноопределяет конкретные формы включения этого инстинкта в системы межличностных отношений.

Огромная роль в воспитании чувств принадлежит скусству и художественной литературе. В частности, ирическая поэзия — наиболее яркая и эмоционально наыщенная форма передачи сокровенных любовных переживаний.В разных культурах, в разные эпохи эта пеедача имеет свои оттенки. Вот как выразил пленительность этого чувства Ф. И. Тютчев:

Но есть сильней очарованья: Глаза, опущенные ниц...

И сквозь опущенных ресниц Угрюмый, тусклый огнь желанья.

Любовная лирика разных народов имеет свой национальный колорит. «Тусклый огнь желанья» был бы неуместен, скажем, в персидских любовных двустишиях, создаваемых в совершенно ином ключе:

Целый город сердец можно купить одним быстрым взглядом из-под густых ресниц.

Прошу тебя, не спеши овладеть моим городом.

Любимая вошла в мой шатер, и птица моего сердца в смятении.

Свеча вставлена в фонарь, и мотылек горестно бьется о стекло.

Если ты станешь моим садом, я буду розой, а если ты станешь розой, я буду твоими лепестками.

Если ты станешь кубком, я буду твоим вином, а если ты станешь вином, я буду каплей в твоем горле.

Интимная лирика воспитывает сдержанность и благородство, служит средством обогащения и филигранной шлифовки чувств.

В рассказе одного восточного писателя есть такой эпизод. Девушка из правоверной семьи и свободомыслящий юноша решили пожениться. Жених пришел к матери своей невесты:

—Я люблю вашу дочь.

—Ты любишь мою дочь?

—Да, люблю.

—А зачем тебе любить ее? Разве она тебе жена,