Фридрих к., Бжезинский Зб. Тоталитарная диктатура и автократия // Totalitarian dictatorship and autocracy. – Cambridge (Mass.): Harvard university press, 1965. – XIII, 438 p. (Реферат)

Автократия и проблема государства

Для характеристики тоталитарных диктатур применяются все термины, посредством которых ранее обозначались традиционные

1) Карл Фридрих (1904-1978) – известный американский политолог немецкого происхождения, почетный профессор Гарвардского университета. Автор книг «Человек и правительство. Эмпирическая теория политики (1963), «Европа: рождающаяся нация» (1969), «Ограниченное правление» и др.

Збигнев Бжезинский (род. в 1928 г.) – известный американский политолог польского происхождения, в 1977-1981 гг. помощник президента США по национальной безопасности. Автор книг «Постоянная чистка. Политика советского тоталитаризма» (1956), «роль Америки в технотронную эру» (1970), «План игры. Геостратегические рамки американо-советского соперничества» (1986), «Большой провал. Рождение и смерть коммунизма» (1989) и др.

79

автократические режимы: тирании, деспотии, абсолютные монархии. А ведь все эти термины вводят в заблуждение. В историческим смысле существует лишь частичное сходство между тоталитарными диктатурами XX в. и такими старыми автократиями, как, скажем, восточные деспотии или греческая тирания. Последние отнюдь не стремились целиком завладеть человеком, а довольствовались устранением его из одних сфер деятельности и эксплуатацией его сверх обычной меры в других сферах. С другой стороны, деспотии и тирании создавались ради личной корысти властителей – чего не скажешь о тоталитарных диктатурах. Каким бы Ленин не замысливал новый тип государства, он исходил при этом не из собственных личных интересов. В истории существовали разные формы автократии –неограниченная власть вождей в первобытном обществе, характерное для восточных деспотий (а позднее и для Римской империи) обожествление правителя, тирании в греческих городах государствах и в Италии эпохи Возрождения, абсолютные монархии в Европе нового времени, включая царскую Россию, и т.д. Учитывая это, тоталитарную диктатуру можно в первом приближении назвать автократией, основывающейся на современной технологии и массовой поддержке.

Отличительной чертой всех автократических режимов является неподотчетность правителя никому во всех его действиях. Он олицетворяет власть сам по себе: принимает решения и пожинает их плоды. Логической противоположностью такой форме правления служат системы, именуемые на Западе ответственными или конституционными; среди них наиболее адекватной формой стала конституционная демократия (помимо нее речь может идти также о конституционной монархии, аристократических и теократических государствах).

Еще со времен Платона и Аристотеля стало привычным подчеркивать роль закона и разграничивать политические системы по признаку подчинения или неподчинения верховных правителей 80 закону. Однако проблема контроля над властителями посредством закона отличается от проблемы роли законности в данном обществе. Все государства и общества имеют те или иные законы; имеют их и тоталитарные диктатуры, которым необходимо приспосабливаться к условиям технологически развитых индустриализованных экономик и массового общества. Древний Рим располагал развитым законодательством, что не мешало обожествлению императоров и превращению их воли в конечный источник всех законов.

Здесь и возникает проблема государства. Само понятие государства появилось в XVI в. и стало с тех пор означать политический строй или правление вообще. Но все же важно подчеркнуть, что государство несло в себе неприятие притязаний христианской церкви на власть. Четкое отграничение государства от религии и церкви отличало его от более ранних политических систем Греции, Рима, а также от монархий в Азии и Африке. В этом смысле концепция государства является почти целиком западной. Ленинское представление о государстве было иным, оно предусматривало наличие официальной (государственной) идеологии, которая заняла место религии в древних обществах, и тем самым являло собой возвращение к тем, ранним политическим системам.

Тем не менее к ХVI в. государство было уже крупной управленческой организацией, эффективно централизованной посредством строго светской бюрократии и часто опирающейся на те или иные выборные учреждения. По мере усложнения условий функционирования хозяйства бюрократии становилось все труднее принимать и выполнять возрастающий объем решений, и это явилось одной из причин ухода абсолютных монархий с исторической сцены.

Сама концепция государства оказалась под угрозой, и, чтобы спасти ее,

политические философы, а также правоведы разделили суверенность,

наделяя ею либо государство, либо народ. Суть суверенитета заключается в

том, что лицо или группа лиц

81

наделяются неограниченной властью решать, что именно соответствует общественным интересам. И прав был Эдвард Кок, заметивший, что суверенитет и гражданское право плохо уживаются друг с другом. Принцип верховенства закона было трудно совместить с новыми теориями государства (изложенными, прежде всего, Жаном Бодэном и Томасом Гоббсом), согласно которым государство в лице самодержца осуществляет неограниченную власть. Доктрины демократического централизма и массовой базы руководства, не говоря уже о гитлеровском принципе фюрерства, представляют возврат к этой автократической концепции государства. Автократия, независимо от того, воплощается она в одной персоне или коллегиальном руководстве, сама и для себя самой решает, до какой степени ей следует использовать свою власть.

Сохранить автократический характер государственной власти в усложняющихся условиях либеральной эпохи, предотвратить вырождение государства – вот, таким образом, предназначение тоталитарных движений и тоталитарных режимов современности. Больше того, переутверждение государственной власти стало целью не только тоталитарных систем, но и других, например, военных диктатур, возникших в Пакистане, Португалии, Бразилии. Интересно сравнить режимы личной власти во франкистской Испании и голлистской Франции. Хотя генерал де Голль и пытался отодвинуть в сторону французскую Конституцию, когда она мешала претворению в жизнь его планов, его режим, тем не менее, был конституционным. Франко же постепенно превратил политический порядок в Испании в собственную личную диктатуру, которой не нужны были ни тотальная идеология, ни господствующая партия. Этот образец власти, повторенный затем во многих странах Латинской Америки, предусматривал опору на военных, псевдодемократическую ритуальность (сфабрикованные выборы и плебисциты), экклезиастические оправдание и пассивность масс (служащую некоей негативной легитимацией диктатуры).

82

В этой связи следует заметить, что автократические режимы вовсе не обязательно обладают большей степенью фактической власти, чем неавтократические; напротив, они часто возникают как раз тогда, когда власть становится все труднее удерживать. Поэтому вряд ли правильно отождествлять автократические режимы с авторитарными – конституционная монархия, не будучи автократией (самодержавием), в то же время способна быть весьма авторитарной.

Автократические режимы прошлого, если они существовали достаточно долго, как правило, переживали периоды ослабления и усиления принуждения, необходимого для их поддержания. Например, в первое столетие римского принципата мягкое правление Августа сменилось жестоким абсолютизмом Тиберия и преступным господством Нерона. Такие контрасты зафиксированы в истории практически всех автократических государств. В СССР насилие росло по мере укрепления власти Сталина и прекратилось после его смерти. Вероятно, дело в самом характере возникновения автократических режимов: будучи зачаты среди насилия, они не могут его полностью преодолеть, и проблема для них заключается лишь в том, до какой степени возможен отказ от насилия.

Вместе с тем автократии способны опираться на широкий консенсус населения. Такой консенсус, помогающий сохранять гражданский мир и порядок, наблюдался всегда, если режим существовал в течение более одного поколения; он отсутствовал лишь в начальных фазах становления (или восстановления) автократических режимов.

Стабильности автократии способствовала и консультативная практика правителей, меры, направленные на массовую легитимизацию, на приближение власти к народу. Примерами этой практики служат ленинский принцип демократического Централизма, маоистская линия равнения на массы, проводившиеся Гитлером плебисциты.

Можно сделать вывод, что автократия являлась преобладающей

формой государственного правления на

83

протяжении немалой части человеческой истории. Не следует поэтому удивляться, что она вновь возникает в современную эпоху в тех случаях, когда старому порядку угрожает революция, или революция, одержав верх, стремится укрепить свою власть. Последний процесс, процесс институционализации революционной власти, ведет к тоталитарным диктатурам.

Общие характеристики тоталитарной диктатуры

Тоталитарные режимы – автократические режимы. Те, кто называют их тираниями, деспотиями, абсолютной властью, стремятся изобличить их природу, ибо все эти термины употребляются в строго негативном смысле. Сами эти режимы нередко именуют себя «демократиями», «народными демократиями», наделе имея в виду лишь специфическую форму автократии: вожди народа, они же партийные вожди, оставляют за собой в политике последнее слово. Решение автократа всегда конечно; он держит отчет только перед самим собой. В известном смысле слова тоталитарная диктатура представляет автократию, приспособленную к условиям индустриального общества XX в.

Тем не менее, цель данного труда – показать, что исторически тоталитарная диктатура является новым явлением. Фашистская и коммунистическая диктатуры имеют гораздо больше общего друг с другом, чем с какими-либо другими формами государственного правления, включая ранние автократии.

Остановимся на одной из теорий тоталитаризма – на той, что акцентирует усилия режима переделать, преобразовать своих граждан в духе определенной идеологии. Эту теорию можно назвать идеологической или антропологической. Согласно ее постулатам, сущность режима заключается в тотальном контроле над повседневной жизнью людей, их поступками и даже образом мышления. Однако если исходить из практики, данная теория вызывает возражения. Указанные выше намерения действительно могут быть у тоталитарных правителей, но реализовать их нелегко.

84

Тотальный контроль над личностью невозможно установить даже внутри одной партии, не говоря уже о населении страны в целом. Вряд ли, основываясь на идеологической теории тоталитаризма, можно обнаружить тоталитарные режимы и в прошлом; иначе придется причислить к ним столь явно теократические формы власти, какие были характерны для пуритан и мусульман (также стремившихся к тотальному контролю над умами людей). Не была тоталитарной Древняя Спарта; Платон был апологет ом не тоталитарного, а авторитарного государства, в котором властвовали бы самые мудрые. Рассуждая так, можно «первобытные» формы правления и монастырские порядки средних веков также включить в списки тоталитарных режимов – там ведь контроль за поведением людей был очень жестким.

Действительно новая черта тоталитарных режимов XX в. заключается в организации и методах осуществления контроля с помощью достижений современной науки и техники, а также в цели контроля: во имя идеологии разрушить старое общество и построить «новое, владея умами масс. Тоталитарная диктатура выступает в таком случае как система господства, предназначенная осуществить тоталистские замыслы в современных политических и технических условиях, как новый тип автократии. Судя по всему, декларированная задача создания «нового человека» принесла значительные результаты там, где режим просуществовал достаточно долго, как, например, в России. Хотя тотального контроля над человеком добиться нигде не удалось.

Фашистская и коммунистическая системы сформировались в порядке реакции на цепь глубоких кризисов – это формы кризисного управления. Они постоянно претерпевают изменения, но нет оснований полагать, что они исчезнут в результате внутренней эволюции. Те два тоталитарных государства, которые уже перестали существовать, были снесены войной. Это отнюдь не означает, что СССР или коммунистический Китай окажутся вовлеченными в войну. Мы вовсе не думаем, что тоталитарные общества неизменны и статичны; напротив, они уже претерпели и продолжают 85 претерпевать постоянную эволюцию, включающую, видимо, как подъемы, так и спады.

Но как быть с их происхождением? Если верно, что режимы возникли после того, как тоталитарные движения возобладали в обществе и государстве, то откуда взялись сами движения? Ответы на этот вопрос по-прежнему крайне противоречивы. Многие объяснения фокусируются на идеологии; при этом обвиняют не только Маркса и Энгельса, но также Гегеля, Лютера и многих других. Однако никто из этих мыслителей не был тоталитаристом; напротив, каждый из них осудил бы современные тоталитарные режимы. Дело, стало быть, не в том, что некая тоталитарная идеология питала массовые движения.

Дискуссия о корнях тоталитаризма охватила широкий спектр гипотез

тут и примитивная теория «плохих людей», и сетования по поводу «морального кризиса нашего века». Скажем, приход Гитлера к власти объясняется его собственными пороками, слабой традицией конституционализма в Германии, германским «национальным характером», последствиями Версальского договора, экономическим кризисом, «противоречиями» дряхлеющего капитализма, «угрозой» коммунизма, упадком христианства и человеческого здравомыслия. Многофакторный анализ, возможно, и поможет дать адекватный ответ. Однако в настоящее время мы не в состоянии сколько-нибудь убедительно объяснить возникновение тоталитарных диктатур.

Возможность такого объяснения появляется только в том случае, если мы отбросим сведение тоталитаризма к идеологическим феноменам.

Коммунизм и фашизм – разные идеологии, но в своих структурах,

институтах и методах правления они в основном схожи. В основном – но не

во всем. Широкие слои общественного мнения, многие журналисты тяготеют

к крайним интерпретациям, из которых следует, что они либо целиком

однотипны, либо совершенно различны. И то, и другое неверно, Помимо

идеологий, существует немало расхождений между фашистским и

коммунистическим режимами, однако они

86

достаточно близки друг к другу, чтобы отнести их к одной и той же категории, которая резко отличается не только от конституционных систем, но также от более ранних видов автократии. Вот одна из конкретных иллюстраций их сходства и различия: при общем диктаторском характере власти в условиях как фашизма, так и коммунизма, в фашистской Италии осталось больше следов либерально-конституционного общества, чем в коммунистической России или Китае, и это объясняется тем фактом, что исторически тоталитаризму в последних двух странах не предшествовало сколько-нибудь оформившееся либеральное общество (ни правительство Керенского в России, ни Гоминьдан в Китае не могли заложить фундамент конституционного строя).

Общих для тоталитарных диктатур признаков можно насчитать шесть, и вкупе они составляют то, что можно условно назвать тоталитарным «синдромом». Эти признаки: идеология; единственная партия, как правило, возглавляемая одной личностью; террористическая полиция; монополия на средства массовой коммуникации; монополия на вооружение; централизованная планируемая экономика. Из них два последних признака обнаруживаются также в конституционных системах; так, Великобритания в период правления социалистов (имеется в виду лейбористское правительство 1945-1953 гг. – прим. ред.) имела централизованное управление экономикой, а что касается вооруженных сил, то их держат под контролем все современные государства.

Эти шесть основных отличительных черт, переплетаясь друг с Другом и подкрепляя друг друга, составляют модель тоталитарной диктатуры. Их нельзя рассматривать изолированно, тем более для сравнений с другими политическими системами. Нельзя, например, заявить, что Цезарь был первым тоталитарным диктатором, поскольку он ввел тайную полицию, применявшую террористические методы, или что католическая церковь была тоталитарной, так как она практиковала идеологический контроль над образом мыслей своих адептов.

87

Все тоталитарные диктатуры обладают следующими общим чертами:

1. Развернутая идеология, состоящая из официальной доктрины, которая охватывает все жизненно важные стороны человеческого бытия и которой предположительно придерживаются все, живущие в данном обществе; эта идеология характерным образом сфокусирована и спроецирована на некое совершенное конечное состояние общества, иначе говоря, она содержит хилиастический призыв, основанный на категорическом неприятии существующего общества и стремлении завоевать мир ради построения нового общества;

2. Единственная массовая партия, как правило, возглавляемая одним человеком, «диктатором», и вбирающая в себя относительно небольшую часть населения (до 10 процентов); партия, чье ядро страстно и непоколебимо предано идеологии и готово всемерно способствовать ее широкому распространению; партия, которая организована по иерархическому, олигархическому принципу и, как правило, либо стоит над бюрократической государственной организацией, либо полностью переплетена с нею:

3. Система террористического полицейского контроля, поддерживающего партию, но также осуществляющего надзор над нею самой в интересах се вождей и характерным образом направленного не только против «врагов» режима, но также против произвольно выбираемых классов населения, причем террор тайной полиции систематически использует современную науку и в особенности психологию;

4. Технологически обусловленный и почти всеобъемлющий контроль партии и ее преданных кадров над всеми средствами массовой коммуникации – прессой, радио, кино;

5. Аналогичный технологически обусловленный почти полный контроль над всеми вооруженными силами;

6. Централизованный контроль и руководство всей экономикой посредством бюрократической координации ее ранее {независимых составных частей; этот контроль, как правило, 88

распространяется также на большинство других общественных организаций и групп.

Из сказанного не следует, что невозможно наличие других признаков тоталитаризма, пока еще недостаточно четко различимых. Правомерно предположить, например, что к ним относится также административный контроль над судебной системой; но практическая эволюция тоталитаризма в последние годы показывает, что этот контроль вес же существенно ограничен.

Внутри общего образца можно обнаружить множество значительных различий между тоталитарными режимами. Скажем, в текущий момент партия играет в Советском Союзе гораздо большую роль, чем при Сталине; идеология в СССР больше привержена определенным посылкам, вытекающим из марксистского евангелия, чем в фашистской Италии или Германии, где ее сформулировали сами вожди; корпоративный сектор фашистской экономики оставался в частном владении, в то время как в Советском Союзе собственность была обобществлена. Вернемся теперь к вопросу об исторической новизне тоталитарных режимов и рассмотрим те данные, которые позволяют сделать вывод, что шесть вышеперечисленных признаков в основном отсутствовали в традиционных автократических режимах. Прежде всего укажем, что в данной комбинации эти признаки не характерны ни для древних восточных деспотий, ни для абсолютных монархий средневековой Европы, ни для древнегреческих городов, ни для Римской империи, ни для тиранических форм правления в городах-государствах Италии периода Возрождения, ни для наполеоновской военной диктатуры, ни для других диктатур нынешнего и прошлого веков. Они могли наличествовать там лишь по отдельности и в ином виде. Разве можно сравнить попытки создания тайной полиции в истории с террором гестапо или ОГПУ-КГБ; попытки подкрепить власть пропагандой с помощью кустарных и современных технических средств?

Опять-таки никому из римских императоров или европейских монархов не

приходило в голову подкрепить свою

89

власть посредством создания партии или идеологии. А если и возникало некое подобие партии (например, сторонники клана Медичи во Флоренции объединились в организацию, получившую название Ло Стато, т.е. Государство), то у нее не было никакой идеологии.

Существенным условием возникновения тоталитарной модели является современная технология. Эта черта тоталитаризма особенно заметно проявляется в области вооружений и массовой коммуникации, она тесно сопряжена также с осуществлением террора, требующего новейших средств наблюдения за людьми и их перемещениями. Современная технология незаменима и в функционировании централизованно управляемых экономик. Вообще тенденции научно-технического прогресса подразумевают, за редким исключением, тенденции возрастания роли организаций. Конституция США гарантирует право всех граждан на ношение оружия (для этого была принята четвертая поправка к ней). Однако если в дни гражданской войны это право было жизненно важным и справедливым, то оно выглядит иначе в свете развития современных видов оружия. Какая отдельно взятая личность может обладать танком, бомбардировщиком или огнеметом, не говоря уже об атомной бомбе? Аналогичным образом дело обстоит со связью и средствами массовой информации. Потенциал «свободы» полтора века назад был выше, чем сейчас. В свете сказанного тоталитарные общества выглядят как тенденции современной технологической оснащенности государства, доведенные до своего логического конца. Меньше связи с научно-техническим прогрессом обнаруживают функции идеологии и партии. Конечно, тоталитарная пропаганда нуждается в современной технике. Однако китайские коммунисты ее не имели и все же пришли к власти, использовав устную агитацию для создания все новых и новых групп своих приверженцев и их расширения.

Идеология и партия создавались в процессе развития современной демократии. Все тоталитарные движения выдвигали 90 демократические лозунги и цели, и с этой точки зрения можно сказать, что в них воплощается абсолютистская, автократическая демократия, контрастирующая с конституционной демократией. Утопический и хилиастический характер тоталитарных идеологий придает им псевдорелигиозную окраску. Маркс называл религию опиумом для народа, и в точности то же самое можно сказать о тоталитарных идеологиях. Они подменяют разум верой, а знание и критику – магическими заклинаниями. Здесь следует кратко остановиться на проблеме консенсуса. Утверждается, что идеология настолько вошла в плоть и кровь граждан СССР, что они стали бессознательно руководствоваться ею в своих мыслях и действиях. Можно спорить с этим или соглашаться, но ясно, что существенный уровень консенсуса в этой стране был достигнут, и он лежит в основе популизма Хрущева. То же наблюдается в Китае; вспомним, что в Италии и Германии также существовало широкое национальное согласие. Другое дело, что тоталитарный консенсус не должен смешиваться с практикой конституционных государств.

Итак, еще раз: тоталитарные режимы оказались в состоянии возникнуть исключительно в условиях массовой демократии и современной, технологии.

Ю.И.Игрицкий // Фридрих К., Бжезинский З. Тоталитарная диктатура и автократия // Тоталитаризм: что это такое? Т.2 / Ред. кол. Л.Н. Верчёнов и др. М., 1992.

А.В.Голубев

ТОТАЛИТАРИЗМ КАК ФЕНОМЕН РОССИЙСКОЙ ИСТОРИИ ХХ ВЕКА

В последние годы в публицистике, в обыденном сознании, а отчасти и в историографии понятие «тоталитаризм» стало одним из самых общеупотребительных. Его используют представители различных научных направлений и политических ориентации. И тем не менее вновь и вновь высказываются сомнения как в том, что это конкретное понятие применимо к российской истории, так и в необходимости введения подобных политологических абстракций в историографию вообще.

Неоднократно предлагались различные (как правило, громоздкие и неадекватные) определения, которые должны были заменить это понятие применительно к советскому периоду российской истории. Первое время это зачастую делалось из цензурных соображений. Постепенно последние запреты исчезли, и исследователями теперь руководило понятное стремление найти по возможности более полное и точное определение конкретно-исторической реальности, позволяющее отразить все ее своеобразие. Однако даже самое, может быть, удачное и распространенное (к тому же одно из первых) - «командно-административная система» -являлось скорее броским ярлыком, чем научным понятием; по крайней мере, оно оказалось одновременно слишком узким и слишком расплывчатым. Впрочем, для многих оно с самого начала служило не более чем синонимом всем известного, но тогда еще не упоминаемого тоталитаризма.

Очевидно, что любое сколько угодно развернутое определение само по себе не в состоянии ответить на принципиальные вопросы о сущности того режима, того политического строя, который возник в СССР и сохранялся в течение нескольких десятилетий советской истории (по крайней мере, в 1930-1950-е гг.). Поэтому, принимая (с оговорками) наиболее употребительное в данный момент понятие, попытаемся разобраться, стоит ли за этой абстракцией конкретная реальность.

* * *

Концепция тоталитаризма в ее классической форме, сложившаяся на Западе еще в 50-е гг., на протяжении многих лет подвергается серьезной и обоснованной критике1. Многие западные исследователи справедливо отмечали, что эта концепция страдает опасными упрощениями, преувеличивает роль одних факторов и упускает из виду другие, недооценивает динамику и особенности развития различных социумов и т.п.

Тем не менее остается в силе главный аргумент в пользу подобной концепции - она отражает реально существовавшие сходные черты ряда политических режимов, возникших в различных странах мира в ХХ в.; причем речь идет не о поверхностном, а о глубинном, сущностном сходстве.

Определяя понятие тоталитаризма, сталкиваешься с опасностью принять нечто, сформированное условиями времени, за органичную часть (составляющую) феномена; так, тоталитаризм широко использует современные средства массовой информации и современные технологии, но их наличие трудно считать его системообразующим признаком. При необходимости тоталитаризм может использовать гораздо более примитивные, но не менее эффективные методы, примером чему является Кампучия (Камбоджа).

Это тем не менее не значит, что тоталитаризм - явление, присущее всей человеческой истории. Нет, это явление века ХХ, и вот почему.

Тоталитаризм генетически связан с «восстанием масс» (как определил это известный испанский философ Ортега-и-Гассет), с переходом от традиционного к индустриальному, массовому обществу и представительной демократии, с процессом модернизации, причем модернизации догоняющей. Все это сходится как раз в ХХ в. Рациональная организация общества, управление социальными процессами - идея, рожденная Просвещением, и она проложила путь не только Французской революции и многочисленным утопиям, но и, в некотором смысле, петровским реформам2. Но сознательное, полномасштабное воплощение этой идеи в жизнь - в разных формах и с разным «идеологическим обеспечением» - относится тоже к ХХ в.

Создание тоталитарных режимов часто сопровождается реставрацией (иногда сущностной, иногда чисто внешней) многих архаических форм организации хозяйства или общественного сознания. Но было бы ошибочным и исторически некорректным проводить прямые параллели между тоталитаризмом как явлением политической истории и пресловутым «азиатским способом производства», великими деспотиями древности. Такие параллели, как правило, связаны с искаженным и упрощенным восприятием тоталитаризма, утвердившимся в российском общественном сознании. Важно отметить, что многие черты российского варианта тоталитаризма при этом автоматически переносятся на тоталитаризм вообще.

Образ монолитного, тоталитарного в полном смысле этого слова, государства, в котором всесильный режим, полностью контролирующий экономику и социальную сферу, исключительно путем насилия и террора управляет безгласным, атомизированным обществом, жертвуя им для достижения чисто утопических целей, при всей своей публицистической привлекательности далек от реальности. Такого государства, такого общества, такого режима история ХХ в. не знает; следовательно, она не знает и такого тоталитаризма. Более того, вызывают сомнения распространенные ныне понятия - тоталитарное общество, тоталитарное сознание, даже тоталитарное государство. Как уже говорилось в начале статьи, речь может идти лишь о специфическом типе политического режима, который, разумеется, накладывает свой отпечаток и на общество, и на его сознание, и на государство, но не создает новых их разновидностей.

Но и при этом допущении возникает практически тот же вопрос - если тоталитаризм есть ни что иное как специфическая форма политического режима, то в чем состоит его специфика и существует ли она в реальности? Встречаются, например, высказывания о том, что советский политический режим является всего лишь новым, своеобразным воплощением извечной имперской доминанты российской истории и, следовательно, не требует для своего объяснения введения особых понятий. Конечно, доля истины здесь есть, и вопрос преемственности в рамках российской истории ХХ в. требует особого рассмотрения, но все же режим, возникший после революции 1917 г. и трансформировавшийся на рубеже 1920-30-х гг., обладает рядом черт, которые позволяют говорить о его принципиальном отличии.

Вообще специфика тоталитаризма - один из самых спорных вопросов современной политологии. Классический «тоталитарный синдром» К.Фридриха и З.Бжезинского состоит, как известно, из шести признаков (кстати, весьма неравноценных по своей значимости); Л.Шапиро в популярном труде выделяет пять (уже других) признаков; М. Кертис доводит их число до тринадцати, и так далее3. Уже количественные (не говоря о качественных) расхождения в определении основных черт тоталитаризма говорят о том, что вопрос этот далек от разрешения. Можно, однако, прийти к выводу, что наиболее важными для понимания специфики тоталитаризма являются две его характеристики, тесно связанные между собой.

Во-первых, тоталитарные режимы отличаются объемом власти, стремлением контролировать не только действия, но даже эмоции и мысли населения, как в политической, так и в частной сфере. Конечно, в той или иной мере такое стремление присуще любому политическому режиму; разница лишь в степени этого стремления, в тех средствах, которые применяются для его реализации.

Как показывает исторический опыт, даже применение самых жестких средств, в частности массового террора, приводит к достижению лишь весьма условного контроля над обществом, и все же объем власти, которого реально достигают тоталитарные режимы, заметно выше обычного.

Во-вторых, режимы этого типа возникают в результате массовых движений и способны в течение определенного (иногда весьма длительного) срока создавать себе массовую поддержку, мобилизуя общество или значительную его часть во имя единой - тотальной - цели, имеющей общенациональное значение. В отличие от традиционных диктатур, тоталитарные режимы отнюдь не стремятся держать массы «подальше от политики»; напротив, прилагаются значительные усилия для их политизации в нужном духе. Стремление оставаться вне политики - «аполитичность» по соответствующей терминологии - рассматривается как проявление скрытой нелояльности.

Другие же характеристики тоталитарных режимов - однопартийная система, наличие харизматического лидера, контроль над средствами массовой информации, особая роль тайной полиции, даже массовый террор - являются вторичными.

Режимы этого типа, как показывает историческая практика, могут возникать на различной социально-экономической базе и в различном историко-культурном контексте; толчком к их появлению может быть революция или военное поражение; они могут появиться в результате внутренних противоречий данного общества или быть навязанными извне. Но при этом они тесно связаны (хотя в разных странах по-разному) с процессами модернизации, то есть всесторонней трансформации общества из традиционного, статичного, аграрного в индустриальное, динамичное, урбанизированное.

Такова в самых общих чертах та концепция, которая, на наш взгляд, может стоять за спорным термином «тоталитаризм». А сейчас попытаемся проследить, как очерченная выше схема реализовалась в контексте российской истории.

* * *

Если говорить об истории формирования российского варианта тоталитаризма, то как раз в этом случае с достаточной очевидностью проявляется его связь с процессом модернизации. Как известно, в России он был в определенной степени искусственным и, следовательно, несбалансированным и полным противоречий4.

Хотя сам термин «модернизация» в последнее время широко применяется в современной отечественной историографии для обозначения процесса перехода от традиционного общества к индустриальному, основной упор при этом делается на изменении экономической, политической, социальной структуры общества. Но, как подчеркивает американский исследователь С.Блэк, процесс модернизации имеет пять аспектов, в том числе интеллектуальный и психологический5. А может быть, самый важный аспект модернизации -способность той или иной культуры адаптировать этот процесс в соответствии со своими основными ценностями, и, в свою очередь, адаптироваться самой к новым условиям. Именно этого в России по ряду причин не произошло, или произошло в недостаточной степени. Поэтому цифры, отражавшие реальный и достаточно высокий рост производства в России начала века, лишь маскировали внутренние противоречия модернизации.

Неоднократные попытки правящей элиты провести «модернизацию сверху» привели к кризису российской культуры в широком смысле слова. Это выразилось как в кризисе политической культуры, вырабатывавшейся веками и в какой-то момент потерявшей способность трансформироваться с той же скоростью, с какой менялся социально-экономический контекст6, так и во взаимном отчуждении двух пластов российской культуры7.

Европеизированная культура высших слоев (или «образованного класса», что, может быть, точнее передает суть дела), имела мало точек соприкосновения с народной культурой, традиционной, основанной на архаичных механизмах массового сознания. Не было «третьей силы» - того «среднего слоя» культуры, который доминирует в индустриальном обществе, проникая практически во все его слои и объединяя их таким образом.

Любопытное замечание можно найти в книге известного британского слависта, историка и переводчика Б. Пэрса. Он неоднократно и подолгу жил в дореволюционной России, был хорошо знаком с оппозиционными либеральными кругами, и неоднократно констатировал полную изоляцию царского правительства от всего российского общества. Вместе с тем он отмечал «менее заметный, но все же очень реальный барьер, который отделял русскую интеллигенцию от основной массы русского народа... Они были интеллектуально (курсив мой. - А.Г.) отделены от основной массы русского народа своим осознанием лучшей образованности»8. По мнению Пэрса, ситуация в России в этом отношении отличалась от того, что было в Англии и других европейских странах. Важно, что речь в данном случае шла не об имущественном или сословном неравенстве, а о ментальности различных социальных слоев российского общества.

Процесс модернизации, как известно, связан с появлением так называемого массового общества, в котором разрушена часть социальных связей, характерных для общества традиционного. На смену этим связям должны возникать новые, в совокупности образующие гражданское общество. Современные исследователи определяют его как сферу реализации политических, экономических, культурных общественных интересов, не связанных с деятельностью государства и независимых от него.

Однако в России возникновение гражданского общества тормозилось как ограниченностью культурной и экономической основы, так и целенаправленной политикой правительства9. Особенно наглядно это проявлялось на провинциальном материале.

В российской провинции, где жило большинство населения страны, даже в относительно крупных городах, как показывают исследования последних лет, существовали противоречивые тенденции развития, причем инерция провинциальной жизни сказывалась и на попытках правительства модернизировать страну, и на естественном процессе развития. Глубинные основы провинциального быта были мало затронуты.

Среди факторов, тормозивших модернизацию, следует упомянуть и полиэтничность российского общества. На материале многих стран давно уже сделан вывод, что модернизация легче осуществляется в культурно однородных обществах10.

Все это приводит к выводу, что российское общество оказалось менее трансформативным, чем современные ему западные общества. Трансформативность - термин, недавно появившийся в отечественной культурологии - означает «способность социокультурного целого к изменениям качества общества и культуры»11. Важно добавить, что высокая трансформативность означает способность к изменениям вследствие внутренней логики развития, а не внешних (например, военно-стратегических или геополитических) факторов. Наиболее трансформируемыми, судя по всему, оказались протестантские общества (что заставляет вспомнить о классической концепции М. Вебера); затем идут общества католические, православные, наконец, исламские. В последние десятилетия высокую степень трансформативности продемонстрировали общества Юго-Восточной Азии, также составляющие определенный конфессионально-культурный ареал12.

Причины подобных различий до сих пор не ясны, и вряд ли сводимы к чисто конфессиональным особенностям. Тем не менее сниженная трансформативность российского общества привела к тому, что в начале ХХ в., когда процесс модернизации стремительно набирал темпы, не было достигнуто главного: адаптации национальной культуры к этому процессу. То, что подобная цель вообще достижима, показывает классический пример Японии, где культура, внешне гораздо более традиционная и застывшая, более отличная от западной, сумела не только изменить многие свои глубинные особенности, но и приспособить к себе процесс модернизации. По тем или иным причинам российское общество оказалось гораздо менее способным на это. Цифр экономического роста, статистики грамотности, степени урбанизации, при всей важности этих показателей, недостаточно для того, чтобы сделать вывод об успехе модернизации (впрочем, и в этих областях успехи России не стоит преувеличивать: по всем основным природно-демографическим, финансовым, экономическим показателям к 1914 г. она была «развивающейся аграрной державой», в 4-6 раз отстававшей от США, Англии, Германии, Франции, и в 2-3 раза от Австро-Венгрии и Италии13). Пожалуй, определяющим должен являться достаточно трудноуловимый, но тем не менее необходимый показатель -степень изменения глубинных основ культуры. Очевидно, что с этой точки зрения степень модернизации была недостаточной для стабильного развития.

Эти противоречия привели к тому, что в недрах российской культуры нарастало напряжение, пассивное сопротивление процессу модернизации или его отдельным аспектам. Характерным, однако, было отсутствие осознания этого сопротивления и, как следствие, отсутствие его политического оформления. Действительно, в российском политическом спектре не было партий, течений, групп традиционалистского направления, выступавших против модернизации и вестернизации как таковых. Славянофильство оставалось чисто культурным направлением, которое не претендовало, да и не способно было играть какую-либо политическую роль. Крайне правые организации, в качестве лояльнейших сторонников правительства, получали от него субсидии, и уже в силу этого не могли выступать против модернизации, реализуемой правительством. Православное духовенство также в сущности имело статус государственных служащих. Практически все оппозиционные силы в начале ХХ в выступали не против модернизации, а за ее более высокие темпы и эффективность, за распространение ее на политическую и социальную область. Это относилось и к большевикам. Короче говоря, никакого «российского фундаментализма» (по аналогии с современным исламским) не существовало. И все же русская революция 1917 г., и Февраль, и Октябрь, в значительной степени представляла собой реакцию традиционного общества на форсированную модернизацию, хотя оппозиция модернизации приняла совершенно иную идеологическую оболочку14.

Многочисленные сравнения русской и Великой Французской революций, столь популярные в начале 1920-х гг., способствовали объяснению и классификации тех или иных особенностей революции. Но если рассматривать ее сущность, то не меньше оснований вспоминать в этой связи исламскую революцию 1979 г. в Иране, которая произошла в стране с динамично, хотя и односторонне развивающейся экономикой и только что завершенной аграрной реформой. То, что эта аналогия имеет право на существование в российских условиях, можно попытаться доказать «от противного».

Наиболее откровенными сторонниками более решительного и эффективного, более приближенного к западным образцам варианта модернизации выступали кадеты и близкие к ним политические группировки. Не случайно в кадетскую партию или ее электорат входил цвет русской интеллигенции. Однако в 1917 г., в условиях открытой и достаточно свободной политической борьбы, массы отказали кадетам в поддержке. Это демонстрируют результаты различных выборов, в том числе - выборов в Учредительное собрание, на которых кадеты получили менее 5% голосов; за социалистические же партии, от большевиков до эсеров, проголосовало более 50% всего электората15.

При этом речь вовсе не шла о сознательном социалистическом выборе хотя бы потому что ни одна из партий, участвующих в избирательной кампании, включая большевиков, не выступала за его немедленное построение. Гораздо точнее было бы сказать, что массы отказали в поддержке тому варианту модернизации, который осуществлялся в России, и поддержали достаточно туманную альтернативу.

Однако режим, утвердившийся после революции, начал осуществлять гораздо более жесткий вариант форсированной модернизации, не считаясь ни с реакцией, ни с возможностями общества. И то, что ему это удалось, нельзя, очевидно, объяснить только широким применением насилия. И новый вариант модернизации, и режим, его осуществлявший, нашли опору в определенных механизмах массового сознания16.

Выше говорилось о том, что гражданское общество в России возникало достаточно медленно. Тем не менее оно формировалось как в крупных промышленных центрах, так и в провинции (в этой связи достаточно упомянуть о деятельности земств). Одним из условий тоталитарного режима является или разрушение гражданского общества, или, по крайней мере, его полная деформация и подчинение (как в нацистской Германии). В послереволюционной России это разрушение прошло ряд этапов, которые в перспективе явились своеобразными «ступенями» на пути к тоталитаризму. На первых порах была ликвидирована многопартийная система и крупная частная собственность. Однако в 20-е гг. гражданское общество, хотя и в сильно «урезанном» виде, еще существовало. Действовали общественные организации, лояльные по отношению к режиму, но независимые от него; сохранялось многообразие форм собственности. На основе русской классической культуры, предреволюционных поисков в этой области и новых тенденций, набравших силу после революции, складывалась определенная культурная парадигма, породившая не только оригинальное искусство, но и в некоторой степени новый тип мышления - «русский неклассический гуманитет 20-х гг., исторически "располагающийся" как бы в промежутке между русским дореволюционным и постреволюционным советским менталитетом»17.

Все это было уничтожено в ходе пресловутого «великого перелома» на рубеже 20-30-х гг.. Необходимо отметить, что в ликвидации НЭПа было заинтересовано не только политическое руководство режима, но и часть общества. В городах это были рабочие, недовольные ухудшением снабжения, массовой безработицей, возвращением социального расслоения, и одновременно - приверженные социалистической идеологии, декларированным целям революции; молодежь, стремившаяся к повышению социального статуса и также находившаяся под влиянием утопических идей; вновь возникающий и достаточно уже многочисленный аппарат, постепенно становившийся главной социальной опорой режима. В деревне - беднота, батрачество, низовой слой «активистов» и функционеров, опять-таки молодежь; не случайно политика правительства в 20-е гг. была нацелена на разрушение традиционного деревенского социума, сознательное провоцирование классовой борьбы и создание поддержки среди наименее удовлетворенных своим положением социальных групп18.

При этом необходимо помнить, что как бы ни были идеологизированы и, следовательно, оторваны от реальности многие большевики, они все же в массе своей не успели до конца обособиться, потерять навыки организационной массовой работы, которая всегда была их сильной стороной19, и утратить «обратную связь» с процессами, происходившими в обществе. Более того, они со все возрастающим вниманием пытались «отслеживать» процессы, происходившие в обществе. Так, партийные и советские органы, прокуратура, ОГПУ составляли достаточно обширные «сводки о настроениях». Постоянно совершенствовалась и расширялась система перлюстрации, причем полученные с ее помощью материалы регулярно представлялись высшему руководству страны - подобная практика была заведена еще В.И.Лениным. Если в 1918-1920 гг. цензоры выписывали лишь по несколько наиболее характерных фраз, то в 19241925 гг., отмечает современный исследователь, «письма копировались достаточно подробно: переписывалось все, что представляло интерес для информации о политических настроениях населения. Амплитуда выписок была широкой: условия повседневной жизни, обстановка в учебных заведениях, на предприятиях и в учреждениях, деревнях и воинских частях, сообщения о происшествиях и преступлениях, отношение к властям и их деятельности, суждения об образовании, культуре, религии и политике. Советская власть очень хотела знать подлинные настроения, мысли и чувства народных масс, не ограничиваясь тем, что высказывалось на собраниях, и материалами официальной печати»20. Особый размах система перлюстрации получила в годы войны - так, только за ноябрь 1941 г. военная цензура проверила 5132374 письма (то есть 100% всех писем), причем было конфисковано 6912 писем (0,13%), частично вычеркнут текст в 56808 письмах (1,1%)21.

Все это позволяло с относительной эффективностью (хотя часто с непредсказуемыми результатами) влиять на эти процессы. Опыт как легальной, так и нелегальной пропаганды, накопленный большевиками, тоже играл свою роль.

«Великий перелом», помимо прочего, означал огромный рост социальной мобильности; в результате его выигрывали весьма значительные слои населения. Таким образом укреплялась социальная база режима. Как писал один из иностранных специалистов, работавших в те годы в СССР, «имелось множество смертельных опасностей, которых не смогли миновать миллионы людей. Но десятки миллионов... выжили и упорно работали, воодушевляемые своими новыми возможностями, надеясь на лучшую жизнь в будущем»22. И далее этот специалист подробно описал конкретные биографии людей, с которыми ему пришлось столкнуться в СССР.

Нет точных статистических данных, позволяющих оценить степень поддержки правящего режима. Не проводились социологические опросы, каралось любое открытое выражение недовольства. Упомянутые сводки ОГПУ или партийных органов, посвященные настроениям масс, были неполны, не всегда объективны, и уж, в любом случае, не давали количественных показателей. Впрочем, к концу 20-х гг. в них явственно предстает картина расколотого общества, в котором не только существовали, но и высказывались полярные точки зрения. Вряд ли антикоммунистические настроения, достаточно широко распространенные в 1927-1929 гг., мгновенно исчезли в последующие годы; очевидно, в какой-то момент их просто перестали высказывать открыто.

Короче говоря, возможны лишь самые приблизительные оценки и предположения. Так, Н. Я. Эйдельман считал, что «сталинским гипнозом» было охвачено 20-30% населения23. Если учитывать пассивность большинства, такая степень поддержки представляется более чем достаточной.

Как уже отмечалось, все тоталитарные режимы, и в первую очередь сталинский, стремились политизировать население, заставляя его хотя бы формально, внешне подтверждать свою политическую лояльность. При этом, делает вывод американский исследователь Р.Тэрстон, анализ

многочисленных призывов к «критике снизу», раздававшихся из самого верхнего эшелона власти,

24

доказывает, что режим вовсе не стремился определять «сверху» все аспекты жизни . Представляется, что гораздо логичнее сделать обратный вывод - власть, напротив, даже настроения недовольства, несомненно существовавшие в обществе, пыталась направить в нужном направлении и использовать в своих целях. Другой американский исследователь, А.Д.Гетти, считал, например, что и партийные «чистки» середины 1930-х гг., и стремление поддержать «критику снизу», имели своей целью лишь совершенствование «технически слабой и примитивно организованной» партийной машины, особенно ее нижних уровней25.

Процессы, происходившие и в сознании политической элиты, и в массовом сознании, позволяют кое-что понять и в механизмах террора. Мифологизированному сознанию вообще свойственны склонность к одноцветному восприятию мира и нетерпимость к любому инакомыслию; отсюда - известный лозунг «Кто не с нами, тот против нас». Выступая на февральско-мартовском пленуме 1937 г., К.Е.Ворошилов говорил, имея в виду командные кадры армии: «У нас беспартийные могут быть и будут. Но допуская беспартийных, относясь к ним хорошо, мы не можем ни при каких условиях допустить того, чтобы беспартийный начальствующий состав рабоче-крестьянской Красной Армии был бы аполитичен, чтобы он был безразличен к тому, что вокруг него делается, чтобы он не знал, что собой представляет наша партия, какие у нее задачи и стремления, чтобы он не поддерживал всей своей работой все наши социалистические начинания, всю нашу работу. Если такие беспартийные будут появляться -это же полувраг, а через самое короткое время это - агент врага и сам враг»26 (курсив мой. -А. Г.). Если в данном случае перед нами скорее теория, то Сталин в своем заключительном слове на том же пленуме сделал из нее совершенно практические выводы:

«Если вспомните последнюю дискуссию у нас в 1927 г., дискуссия была открытой, это был референдум. Настоящий референдум. Участвовало в этом референдуме 730 тыс. членов партии из 854 тысяч. Значит, 123 тыс. не участвовало в голосовании... Из 854 тыс. членов партии, стало быть, участвовало в референдуме 730800. Высказались за большевиков против троцкистов 724 тысячи. Высказались за троцкистов 4 тысячи. Это полпроцента. Воздержалось 2600. Я думаю, что к тем, которые голосовали за троцкистов, надо прибавить тех, которые воздержались. Это будет 6 тыс. с лишним. Я думаю, что из тех членов партии, которые по разным причинам не могли участвовать в этом референдуме, это значит 121 тыс., можно было бы 10 процентов отдать троцкистам...

Вот вам: за троцкистов голосовали 4 тыс., воздержались 2600 - 6600. Добавим им 11 тысяч -18 тысяч. Вот троцкисты. Тысяч 10 можно положить за зиновьевцев - 28 тысяч. И всякая другая шушура (так в тексте. - А.Г.): правые и прочие, давайте будем класть 30 тысяч. Вот вам кадры, количество отнюдь не преувеличенное, люди, которые стояли за антипартийное течение, за троцкистов, за зиновьевцев. Многие стали высказываться за зиновьевцев и потом всякая мелочь: рабочая оппозиция, правые, демократический централизм и т. д. - 30 тыс. при 854 тыс. членов партии. Сейчас у нас членов партии полтора миллиона, кажется, с кандидатами - 2 миллиона. Из этих кадров троцкистов, зиновьевцев уже арестовано 18 тысяч. Если взять 30 тыс., значит, 12 тыс. остается. Многие из них перешли на сторону партии, и перешли довольно основательно. Часть выбыла из партии, часть остается, как-будто бы не очень большие силы. Но, во-первых, для того, чтобы напакостить и нагадить, для этого не требуется много сил. Во-вторых, это не исчерпывается внутри СССР-овскими кадрами троцкистов»27. Характерно, что подобная «арифметика», определявшая трагические судьбы десятков тысяч членов партии, не встретила у участников пленума никакой видимой реакции.

Подобные настроения распространялись и на низших уровнях руководства. Так, на пленуме Ленинградского обкома в октябре 1936 г. один из периферийных партийных работников самокритично признавался: «На фоне низкой партийной прослойки мы были рады каждому появляющемуся у нас коммунисту, не всегда тщательно проверяя, что это за коммунист. Действительно ли член большевистской партии, который будет помогать укреплять наши силы. Или это шпион, диверсант, террорист». Другой ссылался на «объективные трудности»: «На 18 тыс. коренных жителей в Малой Вишере 7 тыс. людей, высланных из Ленинграда: тут вы найдете и троцкистов, и зиновьевцев, и фальшивомонетчиков, и бывших дворян, и архимандритов, и бухгалтеров и т.д.»28.

Конечно, и в массовом сознании подобное восприятие общества находило свое отражение. В историографии, а особенно публицистике последних лет стало общим местом упоминание о митингах, участники которых требовали немедленной расправы с «врагами народа». Однако в реальности дело обстояло сложнее. Были люди, понимавшие необоснованность, а часто абсурдность большинства выдвигаемых обвинений как политического, так и уголовного характера. Были равнодушные. В целом, однако, общество скорее примирилось с террором, чем поддержало его29.

В статьях уже упомянутого выше Р.Тэрстона содержится неожиданный вывод о том, что большинство советских граждан даже в годы «ежовщины» отнюдь не были охвачены постоянным страхом; он приводит ряд примеров, когда многие, соглашаясь, что в стране действительно воцарился страх, тут же оговаривались, что они сами, по тем или иным причинам (уверенность в собственной невиновности, занятость другими делами, молодость и т.п.) ничего подобного не испытывали. Этот вывод, вызвавший на Западе ожесточенную полемику и окончательно не доказанный, заставляет по крайней мере вернуться к изучению этого вопроса .

Но террор был лишь одним, хотя и самым сильнодействующим средством. Практически во всех социальных слоях, от академиков до уголовников, создавался «актив», призванный демонстрировать «всенародную поддержку» политике режима. Руководитель советской литературной делегации в декабре 1935 г. из Парижа сообщал в секретариат Союза писателей о поведении членов делегации: «...ведут себя прекрасно». И далее расшифровка: «Кроме того, что они только и говорят о советской стране, ее победах и переворотах, сравнивают людей Республики с теми ущербными и страдающими людьми, которых они встречают на каждом шагу - эти поэты в условиях Запада необычайно искренне, от всего сердца чувствуют себя ЧАСТЬЮ поэтического отряда бойцов СССР»31.

Выступая на 1 Всесоюзном съезде колхозников-ударников в 1933 г., тот же Ворошилов с гордостью подчеркивал: «Вряд ли много найдется таких крестьян в Европе и Америке, которые бы вышли на трибуну и без единой запиночки произносили длинные и хорошие речи о строительстве новой жизни, нового человеческого общества»32. Действительно, речи участников съезда были хорошо подготовлены и «выдержаны» в нужном духе.

Необходимо помнить, что тоталитарный режим является альтернативой не демократии, личности, или гуманизму, а именно гражданскому обществу как таковому. Поэтому, одновременно с усилиями по созданию и укреплению собственной социальной базы, режим проводил активную политику, направленную на ликвидацию самих основ гражданского общества, в первую очередь негосударственных форм собственности. Не столь важно, что в данном случае явилось определяющим мотивом - чисто идеологические (утопические) соображения, или же стремление к максимально полному контролю над обществом, что исключало сохранение сколько-нибудь существенной негосударственной сферы экономики (представляется, впрочем, что идеологические соображения превалировали на первых порах, а соображения, связанные с повышением степени управляемости общества, становились все более значимыми по мере формирования тоталитарного режима). В этом смысле можно сказать, что большевистская идеология и практика вели к тоталитаризму скорее не субъективно, а объективно.

Как бы то ни было, уже в течение первой половины 1930-х гг. практически исчезли независимые экономические субъекты. Были ограничены а то и прямо запрещены все виды общественной деятельности, не санкционированные «сверху». Практически все социальные институты и организации оказались огосударствленными в явной или скрытой форме33. Многочисленные и разветвленные горизонтальные связи, характерные для гражданского общества, сменились связями чисто вертикальными, построенными по принципу иерархии.

Сталинизм, справедливо отметил И.Г.Яковенко, стремился к максимальному упрощению общественного бытия и общественного сознания, к их однородности и монолитности34. Это, собственно, и означало ликвидацию гражданского общества, которая сопровождалась более масштабным процессом, затронувшим все стороны российской жизни: шла своеобразная «атомизация» общества в целом, разрушение традиционных связей, социальных, культурных, этнических, в какой-то степени даже родственных. В значительной мере это было вызвано объективными причинами. Как в предреволюционые, так и в послереволюционные годы развитие промышленности, политические потрясения, индустриализация, коллективизация, наконец, урбанизация - все это способствовало разрушению складывавшейся веками традиционной социальной структуры. Но и политика режима действовала в том же направлении.

Любопытна эволюция отношения к семье как ячейке общества. Утопические представления (знакомые всем, в частности, по знаменитому «Коммунистическому манифесту») об уничтожении семьи постепенно сменились явственно консервативным курсом на ее поддержку. Впрочем, и сама семья оказалась гораздо более стойкой, чем предполагали социалисты-утописты. Как бы то ни было, социальные потребности возобладали над идеологическими схемами. Эта политика заявила о себе еще в 1930-е гг., и тем более - в годы Великой Отечественной войны. Тем не менее общество менялось, и менялось значительно.

Массы, вырванные из привычного социального контекста, зачастую овладевшие лишь элементарной грамотностью (в 1939 г. на 1000 человек приходилось 77,8 чел. со средним образованием, т. е. менее 8%, и 6,4 чел. или 0,6% с высшим образованием35), представляли собой благоприятную почву для восприятия официальной идеологии через централизованную пропагандистскую систему. Но важно отметить, что и в этих условиях был достигнут лишь частичный и временный эффект. «Атомизация» общества никогда не была абсолютной.

Оставались, по выражению К. Фридриха и З. Бжезинского, «острова сепаратизма», то есть семья, церковь, в меньшей степени академические круги, сфера культуры и искусства36. Это давало порой некоторую возможность сохранить привычную систему ценностей, внутреннюю свободу личности, не приводя к открытой конфронтации с существующим строем. В то же время террористическая политика режима исключала развитие этих «островов» до уровня составных элементов гражданского общества.

Особое место занимали постоянно находившимися в неприязненных отношениях с режимом (большей частью не по своей воле) различные конфессии. В отличие от других социальных структур, помимо организации, они предлагали и альтернативное, при этом целостное и глубоко укорененное, существующее в течение столетий и вошедшее в саму ткань культуры мировоззрение. Одно это делало их потенциальным, но тем не менее подлинным конкурентом режима. На пленуме Ленинградского обкома в марте 1937 г., когда речь зашла о подготовке к выборам, первый секретарь обкома, кандидат в члены Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б) А.А.Жданов заявил: «А попы будут создавать легальную клерикальную религиозную партию против нас». Делавший доклад второй секретарь обкома, А.С.Щербаков, тут же прокомментировал: «Совершенно верно. Небезынтересен и такой факт, что сейчас различные религиозные течения, например сергиевцы, обновленцы, которые раньше дрались друг с другом и жили как кошка с собакой, сейчас прекращают борьбу друг против друга и в данное время крепнет тенденция к созданию одной церкви». И далее: «Враги есть, двурушники есть, бороться против нас будут, имеем вот такую готовую организацию - какой является поповская организация, стало быть, избирательная борьба будет...»37

Влияние режима на повседневную жизнь и настроения деревни было меньшим, чем в городах; на окраинах меньше, чем в центре; процессы общероссийского масштаба по-разному происходили в столице, в промышленных центрах, сельской «глубинке» или в национальных районах; впрочем, тут необходимы дальнейшие исследования. Можно лишь отметить, например, что в российской провинции, с одной стороны, традиционные связи оказывались более устойчивыми, чем в крупных центрах, а с другой - местные власти в своем рвении зачастую превосходили центральные. Вообще «перегибы на местах» стали постоянной составной частью советской политической культуры и как реальность, и как своеобразное «алиби» для политического руководства. К тому же в центре некоторые социальные группы, о чем говорилось выше, сохраняли остатки собственной автономии, несмотря на репрессии, которым они подвергались. В провинции подобных исключений практически не было.

Вместе с тем этот процесс имел и обратную сторону: вместо разрушенных социальных связей постоянно возникали новые, семейные, профессиональные, территориальные, клановые и так далее. Короче говоря, вышеописанная «атомизация» была скорее тенденцией, чем состоянием общества.

Прекращение политики открытого массового террора, даже не сопровождавшееся серьезными преобразованиями в политической системе, сразу подтолкнуло этот процесс. Стремление к переменам ощущалось в обществе уже в первые послевоенные годы и явилось одним из социально-психологических последствий войны, породившей повышенные ожидания38. Эти ожидания не сбылись, но, по крайней мере, заметно повлияли на изменение общественной атмосферы. Еще более резким толчком оказался ХХ съезд и робкое начало десталинизации.

Огромное, хотя и скрытое, воздействие на общество оказало постепенное возвращение репрессированных. По подсчетам западных историков, в 1954-1958 гг. из мест заключения и ссылки возвратилось около 2 млн чел.39 Сам факт их возвращения, независимо от дальнейшего участия в общественной жизни, не мог не оказать серьезного влияния. Можно предположить, что это влияние в провинции проявлялось глубже, чем в крупных центрах: именно там вследствие различных сохранившихся ограничений осело большинство реабилитированных.

В обществе возникала острая потребность осмыслить недавнее прошлое и настоящее; ни «секретный доклад» Н. С. Хрущева на ХХ съезде КПСС, ни известное постановление о «культе личности» не давали удовлетворительного ответа на самые больные вопросы.

Понемногу накапливалась неизвестная ранее информация, обмен ею приводил к выработке системы общих ценностей, не совпадающих с официальными. Возникло и оформилось стремление к восстановлению «истинного марксизма-ленинизма», очищению его от сталинских деформаций. Возникали своеобразные «кружки», чем-то напоминавшие кружки прошлого века. Зачастую они подвергались преследованиям, которые тогда оставались практически незамеченными обществом. И тем не менее процесс этот набирал силу40. Постепенно часть этого общественного движения, хотя и не очень значительная, определилась, перейдя в оппозицию существующему режиму, составив движение диссидентов.

Вообще говоря, вопрос о сопротивлении тоталитарному режиму, несмотря на большое количество публикаций последних лет, еще как следует не изучен и тем более не осмыслен; существующие исследования носят большей частью фактографический или мемуарный характер41. Тем не менее необходимо хотя бы вкратце коснуться этой темы.

В советской истории никогда не было периодов всеобщего безоговорочного подчинения тоталитарному режиму. Даже в самые глухие времена жизнь общества не ограничивалась одобрением и выполнением принимаемых «вождями» решений; существовала неофициальная общественная мысль, хотя из-за невозможности открытого самовыражения она не могла сформировать независимого общественного мнения.

Противников большевиков в годы революции и гражданской войны трудно причислить к противникам тоталитаризма уже хотя бы потому, что тогда не существовало ни самого термина, ни стоящей за ним реальности (в некоторых случаях можно было бы говорить лишь о сопротивлении диктатуре). Однако становление тоталитарного режима вызвало сопротивление как в партии (например, «дело Рютина»), так и вне ее.

Существуют отрывочные свидетельства о существовании молодежных антисталинских организаций уже в 30-е гг. В послевоенный период они становятся не таким уж редким явлением. Необходимо помнить, что в условиях тоталитарного режима зачастую исчезало очевидное для иной политической культуры различие между сопротивлением (в том числе вооруженным) и вполне законной оппозицией. Стремление режима поставить под контроль не только политические и экономические, но и культурные, даже бытовые процессы, приводили к тому, что совершенно невинные казалось бы поступки или высказывания воспринимались как преступления (причем не только властями, но даже и обществом; например, антикоммунизм или антисоветизм пострадавших сам по себе уже был оправданием репрессий в глазах окружающих).

Люди далеко не всегда сознавали, что своим поведением приходят в противоречие с официальными требованиями. Тем более (и это тоже характерно для тоталитаризма) последние сплошь и рядом не формулировались сколько-нибудь четко и однозначно, а лишь подразумевались. Впрочем, для «случайно оступившихся» существовал широчайший спектр сравнительно мягких, в том числе и неформальных, способов воздействия.

Сознательное политическое или идеологическое сопротивление было уделом узкого круга людей. Но гораздо шире были распространены неосознанные или полуосознанные формы недовольства. Чрезвычайно большую роль играли культурные и бытовые традиции, религия (даже несмотря на сервильную позицию официальных церковных иерархий). Само наследие русской и мировой культуры рождало духовное противостояние если не с режимом в его полноте, то по крайней мере с наиболее негативными его проявлениями.

Именно это противостояние способствовало тому, что в 1950-1960-е гг. смогли оформиться первые ячейки гражданского общества, хотя бы и не осознававшие себя в этом качестве. «Люди тянулись друг к другу. Образовывались как бы клетки новой общественной структуры. Впервые возникало настоящее общественное мнение», - вспоминали впоследствии участники этого процесса42.

Конечно все составляющие, все факторы, особенности и последствия происходящего в те годы, нуждаются в основательном изучении и осмыслении, но уже теперь нельзя не согласиться с выводом современного исследователя о том, что даже «краткосрочного ослабления давления и расширения пределов дозволенного знания оказалось достаточным для необратимых изменений в умах людей и общественной жизни. За эти годы произошло частичное сгруппирование атомов, на которые прежде распадалось общество»43.

К возрождению гражданского общества и постепенному разложению тоталитарного режима вела сама логика модернизации, которую этот режим осуществлял. После социальных потрясений первой половины века наступила эпоха относительной стабильности и относительного благополучия. Постепенно возникала официально игнорируемая, но тем не менее весьма сложная социальная структура, сходная с социальной структурой других развитых стран. Радикально изменился уровень образования: к середине 1980-х гг. каждый четвертый работник, по данным официальной статистики, был связан в основном с умственным трудом. Завершался процесс урбанизации: уже к началу 1970-х гг. городское население заметно превышало по численности сельское.

Менялось не только общество, менялась его политическая элита. Постепенно разрастаясь, она превратилась в сложную иерархическую структуру, пронизанную, однако, неформальными горизонтальными связями, которые по своей значимости уже не уступали связям формальным. Противоречия между отдельными группами внутри правящей элиты, которые раньше разрешались путем превентивного террора, теперь способствовали эволюции режима. Как показала историческая практика, все тоталитарные режимы, просуществовавшие в течение определенного, сравнительно длительного периода, были реформированы частью собственной правящей элиты.

Тем временем происходило окончательное «расхождение» общества и политического режима. В годы так называемого «застоя» режим стагнировал, а общество развивалось, хотя и не всегда «по восходящей». Правящая номенклатура все больше утрачивала представление о реальности и контроль за нею. Этот процесс, свидетелями которого были все мы, уже тогда подмечался и осмысливался проницательными современниками. Вот как, в частности, оценивал его в 1978 г. бывший дипломат, впоследствии публицист-правозащитник, Е.А.Гнедин: «Государство, государственный аппарат - с одной стороны, и общество - с другой, претерпевают эволюцию в противоположных направлениях. Партийно-государственный аппарат, опирающийся на конституцию 1977 г., приобретает все новые склеротические черты, между тем общество постепенно оживает, становится плюралистическим. Наблюдаются и зачатки еще незрелого политического плюрализма, но я имею в виду прежде всего разнообразие

44

в мировосприятии, в мировоззренческих концепциях» .

Происходила частичная демифологизация общественного сознания; с другой стороны, на смену единой, господствовавшей мифологии явились новые, принятые отдельными, иногда весьма узкими, социальными группами, и соперничающие между собой.

Тоталитарный режим, пройдя свой апогей, быстро разлагался, одновременно эволюционируя в направлении авторитаризма. «Перестройка», начатая сверху, лишь ускорила давно идущие внутренние процессы и в конечном итоге привела к распаду режима. Но, исчерпав свой исторический потенциал, советский вариант тоталитаризма оставил весьма разнообразное наследие.

Отсутствие развитого гражданского общества; повышенная мифологизированность сознания; до предела огосударствленная экономика, не говоря уже о миллионах жертв, - вот цена, которой была оплачена модернизация страны, или, по крайней мере, ее первый этап45. Результат во многом оказался неадекватным приложенным усилиям и принесенным жертвам. Но и вопрос о возможных альтернативах пути, пройденному Россией в ХХ столетии, пока остается открытым.