Внутри и снаружи

В течение долгого времени история науки делилась на экстерналистскую (т. е. рассматривавшую предмет извне) и интерналистскую (т. е. рассматривавшую его изнутри). Эти два подхода сильно враждовали друг с другом, однако при этом легко забывали и забывают о том, что между экстернализмом и интернализмом существовало чёткое разделение труда. Экстерналисты рассматривали то, какое влияние на научную деятельность и ее динамику оказывали внешние – политические, экономические, социальные, этические и религиозные – факторы. С точки же зрения интерналистов, развитие науки определялось в основном констелляциями внутринаучных, теоретических проблем. В более строгой версии в качестве движущих сил научного прогресса рассматривались порядок и закономерности самой природы, а также универсальные и, как казалось, не подверженные историческим изменениям категории, такие, как объективность, рациональность и истина. В таком контексте нужно интерпретировать и господство классической теории науки, которая сосредоточивала внимание на теоретических поисках и переворотах, а практику – в частности, эксперимент – учитывала лишь постольку, поскольку та опровергала гипотезы и теории или подтверждала их. Особенно влиятелен в 50‑е и 60‑е гг. XX столетия был, к примеру, критический рационализм Карла Поппера, который измеряет научность высказывания тем, поддаётся оно фальсификации (т. е. опровержению в соответствии с установленной процедурой) или нет.

Всякая теория или гипотеза должна быть экспериментально проверяема. Если она получила эмпирическое подтверждение, то её на какое‑то время принимают, покуда не будет осуществлена следующая проверка, при которой гипотеза снова имеет шанс быть фальсифицированной. Если по какой‑либо причине некая теория рассматривается в качестве окончательно верной, то это означает «выход из игры», ибо наука в данной модели предстаёт практикой, принципиально не допускающей ничего окончательного. Вечным распорядителем в ней выступает фальсификация – экспериментальная проверка.

Попперу и другим философам науки сама исследовательская практика как таковая в принципе не представлялась проблематичной: только теории, гипотезы, воззрения и выводы подвержены, на их взгляд, изменению и усовершенствованию, наблюдения же – нет. Поэтому у последних и не могло быть истории.

Для экстерналистов же научная практика, наоборот, представляла большой интерес, но главным образом с той точки зрения, что наука – это род социальной деятельности, а не с той, что практика имеет особо важное значение для динамики познания. Наиболее чёткую границу между внешними и внутренними факторами науки провёл социолог науки Роберт Мертон. Для него не подлежало никакому сомнению, что научные открытия и изобретения нужно оценивать по имманентным, внутринаучным критериям, в то время как к внешним он относил, например, возросший начиная с XVII столетия интерес к наукам, их всё более укрепляющуюся общественную репутацию и концентрацию внимания общества на тех или иных научных темах в тот или иной момент времени. В этом отношении оба подхода оказывались взаимодополнительными. Между ними не было разногласий и в том, что развитие науки следует понимать как историю прогресса. С точки зрения экстерналистов марксистского толка, таких как, Джон Бернал, Борис Гессен и Альфред Зон‑Ретель, двигателями этого прогресса были скорее материальные предпосылки, созданные общественными условиями, в то время как, с точки зрения интерналистов и либеральных экстерналистов вроде Мертона, такими двигателями были скорее закономерности природы и познания. Но, невзирая на это различие, оба подхода в своём понимании научного прогресса одинаково обходились как, правило, без учёта обстоятельств биографии того или иного учёного, участвовавшего в этом прогрессе.

Необходимо иметь в виду ещё и то обстоятельство, что история наук никогда не могла существовать без героической интерпретации научного прогресса. Важную роль в ней играли такие категории, как гений, способность к творчеству и интуиция. Такой позиции придерживались изначально сами учёные. Проект химика Вильгельма Оствальда, писавшего о «Великих мужах» в науке, – прекрасный пример такого рода историописания, которое воплотилось в первую очередь в жанре биографии. Не только величайшие деятели науки, такие как, Галилей, Ньютон, Гаусс, Дарвин или Эйнштейн, но и более скромные фигуры нашли своих биографов, порою даже нескольких.

Безличный мир рациональных структур и систем и полный страсти мир индивидуального творчества и гениальности никогда не оспаривали друг у друга права считаться единственно верным путём для историографии науки. У каждой из этих тем – своя зона влияния, они адресованы разной публике и находят своё воплощение в разных жанрах. Рациональность, объективность и теория были и остаются делом метанаучных размышлений, будь то в трудах профессиональных теоретиков науки или в произведениях исследователей, которые пробуют себя в качестве философов. Личностный аспект научной деятельности в таких работах практически не находит места. Здесь господствует, говоря словами Ганса Райхенбаха, «контекст оправдания». А «контекст открытия» характерен преимущественно для (авто)био­графий, юбилейных поздравлений, некрологов и популярных произведений для широкой публики. Такое разделение труда в течение долгого времени было эффективно, и частично оно приносит плоды и по сей день. Однако благодаря ему удалось уйти от ответа на вопрос: не может ли быть так, что открытие и оправдание в научной практике связывает друг с другом больше, чем может показаться на первый взгляд, и не надо ли вообще рассматривать конструкцию этих обоих контекстов как исторический феномен, который совсем не обязательно сохранять?