С.Ф. Щедрин. Набережная в Неаполе

Творчество Щедрина, взятое в целом, принадлежит к ранним этапам романтизма в русской пейзажной живописи. Он создал обаятельный и чарующий образ природы. И в позднем периоде его творчества новое органично и художественно проявляло себя не в отрицании, а в чуть уловимом видоизменении прежнего образа природы. Драматизм и возвышенность «Лунных ночей» не удавались, не удалось «Сорренто» 1830 года, где основа лирического образа природы остается прежней и лишь в подчеркнутой мечтательности и истоме появляется какая-то драматическая нотка беспокойства и неудовлетворенности. Гармония безмятежности нарушена, и ничто уже не в силах удержать ускользающee блаженство.

Мы видим, что Щедрина влекло к природе, а не к городскому пейзажу. Но природа Щедрина - это не девственные, не тронутые человеком места. Пейзаж ненаселенных мест также мало привлекал его, как и дикая романтика стихийной жизни природы. Не ее мощь и грандиозность, а ее спокойную улыбку, близость человеку воспроизводил Щедрин, и в этих темах раскрывается сила и сущность его таланта. Морские пейзажи Щедрина никогда не изображают простора морской стихии. Его мир - это обжитая людьми природа, гавани и набережные итальянских городов и местечек, где люди дни и ночи проводят на воздухе и сами постройки как бы сливаются с прибрежными скалами. Здания и корабли кажутся составными частями этого пейзажа, который невозможно себе представить без населяющих его людей. Безмятежным спокойствием, ясной улыбкой счастья навеяны пейзажи Щедрина. Они созерцательны и мечтательны в своей «тихости» и статичности изображения, где ничего не происходит, и незаметен человеку тихий, плавный бег времени. Корабли плывут по тихой воде, и легкая игра света подобна блуждающей по лицу рассеянной улыбке. Это рай земного бытия, где жизнь беспечальна и мечтательно-ленива, где ничто не омрачает ясной улыбки. В образе природы Щедрина раскрывается его собственный мягкий и жизнерадостный характер.

Но солнечный и безмятежный образ природы в картинах Щедрина имел и более общее значение. Он был живописным выражением поэтического восприятия итальянской природы в русской культуре его времени. В этот воображаемый земной рай стремится тоскующий Батюшков, о нем сладостно мечтает Пушкин. Во время южной ссылки он видит подобие этого рая в природе Крыма, в Бессарабии перед ним встает образ изгнанника Овидия, в тоске которого о родине он видит прообраз своей собственной тоски и мечты: «Я вижу берег отдаленный, земли полуденной волшебные края, с волненьем и тоской туда стремлюся я, воспоминаньем упоенный».

С.Ф. Щедрин. Водопад в Тиволи

Но не в Пушкине, а именно в Батюшкове можно видеть поэтическую параллель живописи Щедрина. У Батюшкова мы находим ту же ясную и веселую беспечность, ту же созерцательность, овеянную тонкой лиричностью «русского Петрарки», как называл его Пушкин. Различие в том, что сквозь безмятежную улыбчатость поэзии Батюшкова все зремя сквозит тоска обреченного человека. Ее не было у Щедрина, и потому мир мечты Батюшкова выступает у него как непосредственная жизненная данность.

Любовь к Италии была воспитана в русском поэте и художнике еще классицизмом. Но в первой трети века уважение к древностям сменяется лирической любовью к итальянской природе. Суть дела была не в конкретной Италии того времени, не в ее культуре пли искусстве, а в красоте южной природы, и особенно в более свободной жизни художника в атмосфере уважения к искусству. Она казалась раем по сравнению с жестоким гнетом реакции в николаевской России.

Щедрин не случайно остался до конца жизни в Италии. Это была не только любовь к природе юга, хотя и она была сильна. Он писал родным: «В этих летах сидеть дома, да еще ландшафтному живописцу - это лучшее время моей жизни, что я нахожусь в чужих краях, между хорошими художниками всех наций, между товарищами и приезжими русскими, которые высказывают всевозможные ласки. А в Петербурге, что бы я был? Рисовальный учитель, таскался бы из дому в дом и остался бы навсегда в одном положении, нимало не подвигаясь вперед, а еще ползя взад, как рак». Так впоследствии, вторя Щедрину, будет бояться А. Иванов, собираясь в Петербург. Так в 30 - 40-х годах прекрасной Италией будет лечить свою тоску и муку Гоголь и еще позже - Герцен. Но, подобно тому как Гоголь, убежав от леденящей казенщины придворных сфер и убогого и страшного мира Коробочек, Ноздревых и Собакевичей, в пленительной Италии все будет мечтать о России и воспевать ее, и плакать о ней «из своего прекрасного далека», так и Щедрин и Иванов, всю творческую жизнь проведя в Италии, остались русскими и как художники и как люди, с любовью к своей стране. Италия вовсе не стала и не могла быть их второй родиной. Утверждать это - значило бы не понимать существа дела. Это было в достаточной мере отвлеченное «прекрасное далеко», место, где свободнее мог творить русский художник вдали от гнета крепостничества и самодержавия.

С. Щедрин, вкладывая в изображение итальянской природы тонкую поэтичность своей психики, создал в живописи образ прекрасной природы, сложившийся в русской культуре его времени. Тем самым итальянский по сюжету пейзаж был русским по своему существенному содержанию. Его сюжет был продиктован романтической приверженностью к красотам необычного, но в реализме его трактовки Щедрин решал задачи, выдвигавшиеся развитием русской пейзажной живописи. На красотах Италии русская пейзажная живопись, как и современная ей немецкая и французская, овладевала живой, а не выдуманной красотой природы и поэзией.