Вариант третий. Плывущие по течению

Этот вариант в чем-то промежуточен между первыми двумя. Многие ученые, не став в полном смысле слова коммунистами по идеям, в то же время в целом (хотя, может быть, и не абсолютно во всем) были искренни. В каждую историческую эпоху они выражали идеи и умонастроения, характерные для нашей интеллигенции. Со временем их взгляды заметно менялись, хотя что-то могло и сохраняться.

Очень ярким представителем данного типа был крупнейший отечественный исследователь стран Дальнего Востока, особенно Японии, культуровед, литературовед, лингвист и историк, академик Николай Иосифович Конрад (1891—1970). Некоторые свойства его подхода к предметам исследований за более чем полвека его научной деятельности оставались постоянными: культуроведческая направленность, склонность к обобщениям, стремление связывать любые исторические события с современностью. Но многое менялось и в оценках тех или иных объектов исследования, и в оценках окружающей действительности (о последнем, разумеется, мы не всегда можем судить непосредственно).

Первая публикация ученого — большая работа о японском школьном образовании (1913). Здесь Конрад пишет о том, что как в христианстве, так и в буддизме “главную роль играет чувство, милосердие, сострадание и любовь” [35], одобрительно оценивает “идеи народовластия и свободы, стремление к представительному строю” [36]. Влияние марксизма не ощущается.

Отношение к событиям 1917 г. отражено в письмах Конрада к Н.А. Невскому. В мае он жалеет об уходе из Временного правительства лучших людей — П.Н. Милюкова и А.И. Гучкова — и осуждает братание на фронте, а в сентябре, несмотря на “кадетствующе-милюковствующее сердце”, уже начинает склоняться к эсерам [37].

Первая крупная публикация Конрада после революции — перевод японского памятника начала XIII в. “Записки из кельи” и статья о нем [38]. Очевидно, что в 1921 г. он писал не только о Японии начала XIII в.: “Наступали мрачные и величественно-ужасные времена японской истории. <...> Вместо усвоенной и претворенной культурности, широкой просвещенности и гуманитарной образованности — огрубение, одичание, упадок. <...> А кругом достойный фон: разоренная страна, поредевшее население, всеобщее огрубение и распад привычных уже моральных, общественных и политических устоев” [39]. Автор “Записок из кельи”, придворный, ушедший в монахи, явно вызывает сочувствие: “Свобода, независимость, отсутствие необходимости или укладываться в общее русло, в общие рамки жизни, или влачить жалкое существование лишнего человека. Свобода и независимость, последование только одному себе” [40]. Но показательна и оценка новых властителей Японии — самураев: “Здесь — сила, зато сила первобытная, неудержимо бьющая, обещающая много, но пока еще такая варварская” [41].

Конрад как бы примерял на себя три возможные модели поведения. Он не стал “лишним человеком”, но и не ушел от мира: слишком активным, публичным человеком он был по натуре. С 1922 г. он окончательно сделал выбор в пользу “укладывания в общее русло”, начав осваивать марксистскую методологию. И нельзя в этом видеть просто конъюнктурные соображения: тогда марксистский подход противостоял тому, что О.М. Фрейденберг называла “вицмундирной наукой” [42], многие явления можно было интерпретировать по-новому. В рецензии Е.Д. Поливанова на книгу Н.И. Конрада “Японская литература в образцах и очерках” сказано, что японскую литературу уже изучали в самых разных аспектах, но теперь она впервые рассмотрена в аспекте социологическом [43].

В этом ключе выполнено большинство публикаций Конрада 1920—1930-х гг. Показательны уже заголовки его статей: “Феодальная литература Китая и Японии”, “Первый этап японской буржуазной литературы”, “Буржуазная литература Японии”, “Борьба за пролетарскую культуру и науку в Японии”. В основной своей работе по японскому языку он делил все разновидности (современного) японского языка на “феодальные”, “буржуазные”, “крестьянские”, “мещанские” и “пролетарские” (с выделением последних, однако, было труднее всего) [44]. Менялись и оценки, в том числе “Записок из кельи”: “Писатели из отмирающего первого сословия (аристократии. — В.А.) <...> в социальном смысле — последыши, на жизненной арене — лишние люди, они в сфере культурной были типичными эпигонами. Ярким представителем этой литературы побежденных <...> является Камо-но Тёмэй с его “Записками из кельи”” [45]. В отношении самурайской “литературы победителей” положительные оценки усилены: “В их произведениях, несмотря на всю, нередко большую неискусность формы, бьет ключом энергия, воля к власти, стремление к творчеству, деятельности” [46]. Что-то в концепциях Н.И. Конрада менялось со временем в связи со сменой принятых подходов. В 1920-е гг. теория формаций допускала еще вариации, и в его работах по истории тех лет японское общество до XVII в. рассматривалось как сословное, а не классовое, и лишь с XVII в. — как феодальное [47] (такая точка зрения существовала и у японских историков). Но во второй половине 1930-х гг. он уже отнес становление японского феодализма к VII в. [48]

В последние годы у Конрада заметен отход от социологизма. Хотя И.В. Сталин осудил “классовость языка” и выдвинул тезис об “общенародном языке” лишь в 1950 г., уже в 1945 г., в отличие от 1937 г., Конрад не выделил в Японии никаких “классовых языков”, но писал о “языковом единстве народа”, обеспечивающем “национальное единство” [49]. Характерны и типичные для СССР тех лет названия статей и докладов Н.И. Конрада: “Чехов в Японии”, “Белинский и японская литература”. В статье 1952 г. “О китайском языке” он фактически предлагал описывать этот язык по образцу русского и находить в нем те же морфологические категории и даже словоизменение [50].

Новый поворот истории — и мы видим Конрада-“шестидесятника” (хотя по возрасту он был много старше людей, обычно относимых к этой категории), автора журнала “Новый мир” и борца за гуманизм. Вот пример, несколько похожий на статью о “Записках из кельи”: “В этой обстановке усиленного установления новых порядков вполне в стиле всех вообще действий новой власти была та форма борьбы с защитниками “старых порядков”, да и вообще с критиками, к которой обратилось правительство: физическое их истребление, а их писаний — уничтожение”. “Особенно не нравились новой власти” те, кто “толковали <...> о какой-то “человечности”, о “долге”, о каких-то “нормах”, созданных самим обществом” [51]. Опять как будто речь если не буквально о современности, то о недавнем прошлом. Но нет, речь идет о событиях 212 г. до н.э. в Китае.

В 1920—1930-е гг. Конрад неизменно отрицательно оценивал современный японский общественный строй, в котором он в 1913 г. находил ряд положительных сторон. А в 1968 г. он уже писал иначе: “Научно-техническая революция <...> требовала других людей, занятых в производстве, не только с гораздо более высоким уровнем, чем раньше, образования и общим интеллектуальным уровнем, но и с гораздо более высокими специальными знаниями, со стремлением к собственной инициативе и самоуправлению, т.е. предпосылками демократии. <...> Рост и усиление демократического движения <...> заставил предпринимателей в самом управлении производством гораздо более, чем прежде, считаться с интересами и нуждами рабочих и служащих, с их общественными запросами, да и просто с человеческими настроениями. <...> Можно воздать должное инициативе и энергии этих предпринимателей” [52]. И в эти же годы Конрад вновь, как когда-то, пишет о христианстве как об одном из важнейших гуманистических учений, ставя в один ряд Конфуция, Иисуса, буддизм [53]. Круг замкнулся! Впрочем, нельзя сказать, чтобы ученый в эти годы полностью отказался от марксизма.