Глава 5 Скорость, слова, ясность

1

О невидимой среде мы узнаем главным образом с помощью слов. Эти слова передаются посредством телеграфа или радио — от репортеров к редакторам, которые затем их печа­тают. Телеграф — дорогой и не слишком удобный канал связи. Поэтому новости часто кодируются. Приведем пример того, как кодируется сообщение. Исходное сообщение может выгля­деть так:

Вашингтон. 1 июня. — Соединенные Штаты считают инцидент с немецким грузом, захваченным в этой стране в начале военных действий, исчерпанным.

А его закодированный вариант может быть представлен в следующем виде:

Ваш. 1. США счит инцид нем груз захвач зд в нач воен д исчерп1.

Еще один аналогичный пример кодирования. Сообщение:

Берлин. 1 июня. — Канцлер Вирт заявил сегодня в рейхстаге, характеризуя программу правительства, что «восстановление и примирение будут ключевым моментом новой политики прави-

Данный перевод — попытка передать следующее газетное сообщение и его закодированный вариант: «Washington, D.C. June 1. — The United States regards the question of German shipping seized in this country at the outbreak of hostilities as a closed incident*. — «Wash 1. The Uni Stas rgds tq of Ger spg seized in ts cou at t outbk о hox as a clod incident*. — Прим. пер.

тельства». Он добавил, что Кабинет уверен: разоружение не будет причиной наложения дальнейших взысканий со стороны союзников

может быть закодировано следующим образом:

Берлин 1. Канцлер Вирт заявил сег в рейхстаге харак прогр прав: восстановление и примирение б ключевым мом новой пол-ки прав. Он добавил: Кабинет уверен разоружение не б прич налож дальнейших взысканий со стор союзн.

Во втором случае из длинной речи на иностранном языке была извлечена главная мысль. Она была переведена, закоди­рована, а затем расшифрована. Операторы, получая сообще­ния, переписывают их. Известно, что хороший оператор может написать пятнадцать или более тысяч слов за восьмичасовой день, с получасовым перерывом на обед и двумя десятиминут­ными перерывами на отдых.

2

Иногда несколько слов замещают целую цепочку из дейст­вий, мыслей, чувств и результатов. Так, мы читаем:

Вашингтон, 23 дек. — Заявление, в котором осуждаются япон­ские военные власти за дела более «страшные и варварские», чем все, что происходило в Бельгии за время войны, было сделано сегодня Корейской Комиссией на основании, по словам Комиссии, подлинных отчетов, полученных из Манчжурии.

Здесь говорится о том, что свидетели событий, о добросовест­ности которых ничего не известно, сообщили сведения состави­телям «подлинных отчетов». А они, в свою очередь, передают эти отчеты Комиссии, находящейся от них за пять тысяч миль. Комиссия подготавливает заявление, вероятно, слишком длин­ное для печати, из которого корреспондент выбирает фрагмент для публикации длиною три с половиной дюйма. Сообщение должно быть сокращено таким образом, чтобы читатель понял, какое значение следует придавать этим новостям.

Вряд ли бы нашелся стилист, способный передать в ста словах достоверную картину событий, происходивших в Корее в течение нескольких месяцев. При этом надо отметить, что значение слов в языке постоянно меняется. Слова, как деньги, находятся в постоянном движении, порождая сегодня одну систему образов, а завтра — другую. Нет никакой уверенности в том, что одно и то же слово возбудит в сознании читателей ту самую идею, какую оно породило в сознании репортера. Теоретически, если бы все факты, события и отношения имели свое имя и все согласились бы использовать эти имена, можно было бы общаться избегая недопонимания. Точные науки приближаются к подобному идеалу, и отчасти поэтому науч­ные исследования представляют собой самую эффективную форму кооперации во всем мире.

Люди располагают меньшим числом слов, чем числом идей, которые они хотят выразить. И язык, как сказал Жан Поль, — это словарь поблекших метафор1. Журналист, обращающийся к полумиллионной читательской аудитории и имеющий о ней лишь смутное представление, или оратор, чьи слова трансли­руются в отдаленные деревушки и зарубежные страны, не могут надеяться, что произнесенные ими фразы передадут все вложенное в них богатство смыслов. «Слова Ллойд Джорджа, плохо понятые и плохо переданные, — сказал Бриан в палате депутатов, — дали основание пангерманистам подумать, что пришло время что-то начать»2. Британский премьер-министр, обращаясь на английском ко всему миру, вкладывает свой смысл в слова, адресованные миллионам людей. Они, в свою очередь, наделяют услышанное собственным значением. Чем богаче и тоньше то, что хочет донести до людей оратор, тем больше оно будет искажено, так как передается с помощью стандартной речи и распространяется в чуждой среде3.

Цит. по: White W. Al. Mechanisms of Character Formation. An introduction to psyhoanalysis. New York: The Macmillan Company. 1916.

2 Специальное сообщение Эдвина Л Джеймса для газеты «Нью-Йорк Тайме» (New York Times), 25 мая 1921 года

3 В мае 1921 года отношения между Англией и Францией были напряжен­ными из-за восстания М. Корфанты в Верхней Силезии. Сообщение из Лондона в газете «Манчестер гардиан» {Manchester Guardian) 20 мая 1921 года содержало следующий текст.

Франко-английский словесный обмен В кругах, хорошо знакомых с французским характером и стилем работы, принято считать, что во время данного кризиса наша пресса и общестаенное мнение проявили ненужную чувствительность к живому и иногда несдержан­ному языку французской прессы. Я обратил внимание на зтот вопрос благо­даря замечанию одного хорошо информированного обозревателя, высказав­шегося так:

Миллионы тех, кто слушал его выступление, едва умеют читать. Другие, с трудом прочитав слово, не понимают его смысла. Из тех, кто может и читать, и понимать смысл прочи­танного, добрых три четверти, видимо, могут уделить этому сообщению не более получаса. Воспринятые ими слова воз­буждают в их сознании целую серию идей, которые в конечном итоге служат причиной скрытых последствий.

Понятно, что идеи, рождающиеся в сознании под воздей­ствием слов, составляют самую значительную часть сведений, из которых формируются наши мнения. Мир обширен, инте­ресующие нас ситуации сложны, сообщений о них не так много, поэтому самая значительная часть мнения создается в воображении.

Какую картину возбуждает в сознании жителя Нью-Йорка слово «Мексика»? Вполне вероятно, что это некий сложный образ, состоящий из песка, кактусов, нефтяных вышек, пью­щих ром индейцев, грубиянов, пожилых вспыльчивых каба­льеро, пышных усов и независимости, куда, вероятно, при­соединится и идиллическое крестьянство в духе Жан-Жака Руссо, вытесняемое дымящими промышленными трубами, а также борьба за права человека. А какие ассоциации порож-

Слова, подобно деньгам, представляют собой символы ценности. Они репре­зентируют значение, и, следовательно, как и у денег, их репрезентационная ценность опускается и поднимается. Французское слово «etonnant» [удивитель­ный] имело колоссальное значение в устах Боссюз, тогда как сейчас оно его утратило. Аналогичная ситуация имеет место с английским словом «awful* [ужасный]. Одни народы имеют склонность преуменьшать, другие — преуве­личивать. То, что англичанин Томми назовет опасным местом, итальянский солдат опишет с помощью богатого словаря, сопроводив свое описание энер­гичной мимикой и жестикуляцией. Народы, которые преувеличивают, страдают от инфляции своего языка.

Выражения типа «выдающийся ученый», «умный писатель» должны быть пере­ведены на французский язык как «непревзойденный мыслитель» и «великий мастер». Это просто вопрос обмена, подобно тому как фунт равняется 46 франкам. И тем не менее каждый знает, что ценность при этом обмене не увеличивается. Англичанин, читающий французскую прессу, должен произво­дить мыслительную операцию, подобную той, которую осуществляет банкир, конвертирующий франки в фунты, не забывая при этом, что в мирной ситуации курс был 1 к 25, а теперь — 1 к 46, поскольку война порождает фпуктуации как в обпасти финансов, так и в области слов.

Это рассуждение, надо думать, справедливо для обеих сторон. И французы должны понимать, что английская сдержанность имеет ту же ценность, какую имеет их собственная языковая избыточность.

дает слово «Япония»? Шумная толпа узкоглазых желтолицых людей, «Желтая угроза», фанатики, молодые красотки на картинках, самураи, бонсай, декоративное искусство, цвету­щая вишня? Или слово «чужой»? По мнению студентов из Новой Англии, отвечавших на этот вопрос в 1920 году, чужой это:

— человек, враждебный данной стране;

— человек, выступающий против правительства;

— человек, находящийся в оппозиции;

— житель враждебного государства;

— иностранец, принимающий участие в войне;

— иностранец, пытающийся нанести вред стране, в кото­рой он находится;

— враг из другой страны;

— человек, выступающий против данной страны, и пр.1. В то же время слово «чужой» [alien — т. ж. «иностранец») —

это очень точный юридический термин, гораздо более точный, чем такие понятия, как суверенитет, независимость, нацио­нальная гордость, права, защита, агрессия, империализм, ка­питализм, социализм, которые мы с горячностью принимаем или отвергаем.

3

Умением не увлекаться поверхностными аналогиями, об­ращать внимание на различия и оценивать разнообразие мы обязаны способности, именуемой «ясность сознания». Ею обладают не все люди. Разница в степени ясности рассудка может быть весьма значительной. Для примера сравним но­ворожденного и ботаника, исследующего цветок. Для мла­денца невелика разница между собственными пальцами ног, отцовскими часами, настольной лампой, луной и симпатич­ным желтым томиком Ги де Мопассана. Для многих членов Клуба Союзной Лиги2 почти нет различия между демократа­ми, социалистами, анархистами и грабителями, тогда как с

1 The New Republic. 1920, December 29. P. 142.

2 Союзная Лига (Union League) — ассоциация, выступавшая на стороне се­верных штатов во время Гражданской войны в США. — Прим. пер.

точки зрения образованного анархиста существуют колос­сальные различия между Бакуниным, Толстым и Кропотки­ным. Эти примеры показывают, как сложно обеспечить се­рьезное общественное мнение как о Мопассане среди младенцев, так и о демократах среди членов Клуба Союзной Лиги.

Человек, у которого нет своей машины, худо-бедно сможет различать основные типы автомобилей. К примеру, он отличит «Форд» от такси или грузовика. Но как только у него появится своя машина и он начнет ездить на ней, он станет разбираться в них гораздо лучше. Дайте ему, как говорит психоаналитик, спроецировать свое либидо на автомобили, и он опишет раз­ницу между карбюраторами, глядя на машины, которые отъ­ехали от него на расстояние квартала. Именно поэтому все испытывают облегчение, когда разговор переключается с «общих тем» на хобби. Это переключение подобно переходу от созерцания нарисованного пейзажа к созерцанию вспаханного поля за окном. Это возврат к трехмерному миру, после пребы­вания в мире запечатленных эмоций, которые испытывал художник, изобразивший на полотне то, что он когда-то увидел и запомнил.

По мнению Ференци1, мы с легкостью идентифицируем два частично схожих предмета2, причем ребенку это удается сде­лать легче, чем взрослому, а примитивному или скованному уму — проще, чем зрелому. Сознание человека в раннем возрасте является, по-видимому, не поддающейся контролю смесью ощущений. У ребенка нет чувства времени, у него практически нет чувства пространства. Он тянется к люстре с тем же интересом и той же жадностью, с какой тянется к материнской груди. Осознание назначения предметов проис­ходит очень медленно. Завершая нашу короткую характерис­тику данной стадии развития, отметим, что это связный и недифференцированный мир, в котором, как кто-то сказал об одной философской школе, все факты рождаются свободными

Ференци Ш. — венгерский психоаналитик. — Прим. ред.

Intemat. Zeitschr., fiir Arztl. Psychoanalyse. 1913 / Translated and republished by Dr. Ernest Jones // S. Ferenczi. Contributions to Psychoanalysis. Ch. VIII •Stages in the Development of the Sense of Reality*. (Точных сведений о публикации найти не удалось — Прим ред.)

и равными. Факты окружающей действительности, сопряжен­ные между собой, на этой стадии еще не отделены от смежных фактов потока сознания.

Сначала, говорит Ференци, ребенок добивается того, чего хочет, с помощью плача. Это период «волшебного галлюци­наторного всемогущества». На второй стадии развития ребе­нок указывает на вещи, которые он хочет, и ему их дают. Это «всемогущество через магические жесты». Позднее ребенок учится говорить. Он просит то, что хочет, и иногда добивается успеха. Это «период магических мыслей и магических слов». Любая из этих фаз может сохраниться и затем воспроизво­диться в некоторых ситуациях, хотя она погребена под дру­гими слоями и может проявляться только временами, напри­мер в маленьких безобидных суевериях, от которых мало кто из нас свободен. На каждой стадии частичный успех стиму­лирует переход к следующей стадии. Многие индивиды, партии и даже нации редко преодолевают магическую стадию организации опыта. Но среди более развитых групп наиболее продвинутых народов многократно повторенный цикл проб и ошибок привел к формулированию нового принципа. Они поняли, что Луна движется не потому, что на нее лают. Посевы растут не благодаря весенним празднествам или республиканскому большинству, а благодаря солнечному свету, влаге, качественным семенам, удобрениям и уходу за растениями1.

Допуская, что категории реакции, выделенные Ференци, имеют сугубо схематическое значение, следует отметить, что решающим качеством здесь является способность проводить различие на основании грубых перцептуальных образов и смутных аналогий. Эта способность исследовалась в лабора­торных условиях2. Цюрихские исследования ассоциаций де-

* Ференци как специалист по патологиям не описывает этот, более зрелый, период развития, когда опыт организован в форме уравнений, то есть реалистическую стадию, научно обоснованную.

2 Сюда следует отнести, например, Diagnostische Assoziation Studien, которые проводились в Психиатрической клинике Цюрихского университета под руководством К. Юнга. Эти тесты осуществлялись главным образом на основании так называемой «Krapelin-AschafFenburg» классификации. В них фиксируется время реакции, классифицируется реакция на слово-стимул

монстрируют со всей очевидностью, что легкая умственная усталость, внутреннее нарушение внимания или внешние фак­торы, отвлекающие внимание, способствуют стертой реакции. Примером стертой реакции является звуковая ассоциация (cat — hat), реакция не на содержание, а на звучание слова-стимула. Например, в одном из тестов обнаружилось повыше­ние доли звуковых ассоциаций на 9% при предъявлении второй сотни слов-стимулов. Таким образом, звуковая реакция — это почти повторение или очень примитивная форма аналогии.

4

Если даже в сравнительно простых условиях лаборатории способность различать стирается так легко, то как же тогда сказывается на этой способности жизнь в городе? В лабора­торных условиях усталость незначительна, а способы отвлече­ния внимания достаточно просты. Оба эти фактора уравнове­шиваются интересом испытуемого и его самосознанием. Однако если мыслительные способности подавляются даже ударами метронома, то как же тогда влияют на политические суждения, сформированные на основании газет, прочитанных в метро или городском транспорте, восемь или двенадцать часов работы в условиях шума, химических испарений и по­вышенной температуры на фабрике или день, проведенный под болтовню машинисток, телефонные звонки и стук хлопа­ющих дверей? Можно ли среди городских шумов услышать какой-то звук, если это не визг и не резкий крик? Либо заметить в общем мелькании какой-то знак, если он не осве­щается резкой электрической вспышкой? Жизнь горожанина лишена уединения, молчания и свободы. Городские ночи — это шум и яркие огни. На жителей большого города непрерыв-

как внутренняя, внешняя или звуковая (clang), показываются результаты для первой и второй сотни предъявляемых слов-стимулов, дается инфор­мация о времени и качестве реакции, когда испытуемый отвлекается, удер­живая в сознании какую-то идею, или когда он должен реагировать на слова-стимулы на фоне ударов метронома. Некоторые из этих результатов изложены в работе Юнга «Аналитическая психология» (См.: Jung C.G. Analytical Psychology: Its Theory and Practice. The Tavistock Lectures. London: Routledge & Kegan Paul LTD. 1968. Lecture two).

но давит звук — то сильный и резкий, то угасающий, но все же постоянный и беспощадный. В современном промышлен­ном обществе мысль плавает в потоке шума. Если различия, которые человек способен обнаружить в таких условиях, под­час глупы или плоски, то не стоит этому удивляться. Незави­симые субъекты принимают решения о жизни, смерти и счас­тье в условиях, которые, как следует из личного опыта и научного эксперимента, являются наисложнейшими. Именно тогда возникает «невыносимая тяжесть мысли», хотя думать — это так же легко и естественно, как и танцевать.

Каждый, кто занимается интеллектуальным трудом, знает, что какую-то часть трудового дня он должен провести в тишине и молчании. Но в той суматохе, которую мы льстиво называем цивилизацией, граждане занимаются труднейшим делом управления в наихудшей обстановке. Смутное осозна­ние этой истины вдохновляет людей на участие в движениях за сокращение рабочего дня, увеличение отпуска, хорошее освещение рабочего места, порядок в рабочем помещении, соблюдение норм инсоляции в фабричных цехах и админи­стративных зданиях. Но если мы хотим улучшить интеллекту­альное качество нашей жизни, то мы находимся в начальной стадии борьбы. Ведь многие виды работ — это бесконечная рутина, а для выполняющего их работника к тому же и бессмысленная. В процессе выполнения этих однообразных действий вырабатывается своего рода автоматизм в использо­вании одних и тех же мышц по одной и той же схеме (pattern). Вся жизнь работника тоже превращается в своего рода авто­матизм, при котором ни одно событие не воспринимается как отличное от другого, если оно не сопровождается чем-то экстраординарным, вроде удара грома. Поскольку днем и ночью он замкнут в толпе людей, его внимание подобно вспышке: оно вспыхивает и тут же угасает. Он не может быстро сосредоточиться. Он не понимает, что становится жертвой шума и гама в собственном доме, нуждающимся в освобожде­нии от пустых хлопот, визга детей, хриплых выкриков, неудо­боваримой пищи, дурного воздуха, съедающих пространство безделушек.

Иногда мы попадаем в просторное и удобное помещение. Мы приходим в театр, организованный так, чтобы внимание зрителя не отвлекалось от действия. Или едем к морю или в какое-то спокойное место и там вспоминаем, как хаотична, капризна, поверхностна и шумна наша городская жизнь. Мы начинаем понимать, почему запоминаем так мало деталей, почему вертимся в каком-то безумном танце заголовков и лозунгов, почему так часто не можем уловить сходство во внешне непохожих вещах или заметить различие.

5

Но внешний беспорядок дополняется еще и внутренним. Как показывают результаты опытов, скорость, точность и интеллектуальное качество ассоциаций снижаются из-за эмо­циональных конфликтов. Из сотни слов-стимулов, как ней­тральных, так и эмоционально нагруженных, предъявленных за время, исчисляемое долями секунды, реакцию могут вызы­вать от 5 до 32 слов, а то и вообще ни одного1 . Очевидно, что общественное мнение наталкивается на всякого рода сложнос­ти: непомерные амбиции и экономические интересы, личную вражду, расовые предрассудки, классовые чувства и т. д. Они разрушают понимание текста при чтении, искажают мышле­ние, поведение.

И, наконец, следует отметить, что мнения распространяют­ся не только в повседневной жизни. Они используются в процессе выборов, в целях пропаганды, вербовки сторонни­ков, то есть в тех областях жизни, где имеет значение количе­ство людей, следующих определенным взглядам. В силу этого внимание людей еще больше подавляется. Число абсолютно безграмотных, слабоумных, невротизированных, голодных и фрустрированных индивидов довольно значительно, гораздо более значительно, чем мы привыкли считать. Допустим, что некий популярный призыв распространяется среди людей, которые по своему умственному развитию находятся на уровне младенцев или варваров, среди людей, отгородившихся от внешнего мира, среди неудачников, уставших от жизни и не имеющих опыта, необходимого, чтобы оценить содержание

1 Jung C.G. Clark Lectures. (Сведений о публикации найти не удалось. — Науч. ред.)

призыва. Эти люди останавливают поток общественного мне­ния — он угасает в небольших водоворотах непонимания и теряет свою силу, разбиваясь о предрассудки и слишком силь­ные аналогии.

Авторы призыва, обращенного к широкой аудитории, тща­тельно следят за качеством ассоциаций. Распространяя при­зыв, адресованный узкой аудитории, его авторы принимают во внимание специфику группы. Один и тот же индивид по-раз­ному реагирует как на разные стимулы, так и на одни и те же стимулы, предложенные в разные моменты времени. Мир человеческих восприятий подобен альпийскому пейзажу, где видны отдельные вершины, обширные, но отделенные друг от друга плато, а также равнинные участки, встречающиеся чаще всего. Так, отдельные люди, чье восприятие достигает разре­женной атмосферы вершин, где существует тонкая разница между Фреге1 или Пеано2 или ранним и поздним Сассетой3, на другом уровне могут проявить себя как добропорядочные республиканцы, но стоит им поголодать или испытать страх, как они могут скатиться на уровень любого другого голодаю­щего или испуганного человека. Не удивительно, что журналы, рассчитанные на массовую аудиторию, любой другой торговой марке предпочитают лицо симпатичной девушки. Оно должно быть достаточно миловидным, чтобы привлекать взор, и в то же время достаточно невинным, чтобы быть приемлемым для широкой аудитории. Ведь «психический уровень», на котором действует стимул, определяет, насколько потенциально велика или мала данная аудитория.

6

Итак, среда, с которой взаимодействует общественное мне­ние, преломляется через многочисленные факторы. Это — "цензура и секретность, физические и социальные барьеры,

1 Фреге Готлоб (1848—1925) — немецкий математик, философ и логик, ос­новоположник современной математической логики. — Прим пер.

Пеано Джузеппе (1858—1932) — итальянский математик, основатель сим­волической логики. — Прим. пер.

3 Сассета (настоящее имя Стефано ди Джованни) — итальянский художник XV века, считается величайшим сиенским живописцем. — Прим. пер.

деформация внимания, бедность языка, отвлекающие момен­ты, бессознательные чувства, усталость, насилие, однообразие. Эти факторы, ограничивая доступ к среде, накладываются на непонятность происходящих в ней событий, ограничивая тем самым ясность и корректность восприятия. В результате этого наложения реальные представления подменяются вводящими в заблуждение фикциями, лишая нас возможности контроли­ровать тех, кому наши заблуждения играют на руку.