Глава 6

Интуитивно угадывая, что юная Ингрид Бергман — актриса, выходящая за рамки привычных представле­ний, нью-йоркская пресса тепло приветствовала ее возвращение в город.

«Представьте себе возлюбленную викинга, — пи­сал Ёосли Краутер в "Нью-Йорк тайме”, — вымытую душистым мылом, поедающую персики со взбитыми сливками из дрезденской фарфоровой чашки в первый теплый день весны на высоком морском утесе, и вы получите полное представление об Ингрид Бергман. Она спокойно сошла с парохода с Пиа, повисшей у нее на руке, и сказала репортеру, как само собой разумею­щееся, что весь следующий день ей придется просидеть с Пиа в отеле, так как у девушки, присматривающей за беби, выходной день. В английском языке для мисс Бергман все еще есть проблемы. Конечно, она им усердно занимается. Во время разговора за ленчем она заколебалась, какое слово ей употребить: оМез! или е1- йез!^I. Когда ей сказали, что годится и то, и другое, она с улыбкой отчаяния спросила: "Зачем вам тогда нужны оба?”»

Они не хотели, чтобы я приезжала в Калифор­нию. Им нечего было мне предложить. Дэвид Селз­ник был занят войной, и они решили, что мне лучше, пожалуй, какое-то время оставаться в Нью-Йорке. На два-три месяца там вполне можно было найти ка­кие-то занятия. Я могла ходить по театрам. Могла водить Пиа в зоопарк... Как раз в те дни у Кей, кото­рая знала, что я схожу с ума, когда нет работы, раз­дался звонок. Это был продюсер Винтон Фридлей. В пьесе под названием "Лилиом”, сообщил он, есть роль, которая могла бы меня заинтересовать. Глав­ную роль должен был играть Бёрджесс Мередит. Мне

ничего не сообщили о роли, просто прислали текст. У меня тогда не было большого опыта игры на сцене: в течение двух недель, в перерывах между съемками, я играла в стокгольмском ”Комеди Тиэтр” и получала хорошие отзывы, а в 1937 году группа шведских акте­ров и актрис сняла театр ”Оскар”, где поставила ко­медию венгерского драматурга Бус-Фекете. Спектакль держался два месяца. Но на английском-то я никогда не играла на сцене. Я спросила Кей: ”Что делать?”

"Возьмем учителя, — сказала она. — Но, конечно, за одну ночь тут не обернешься”. Я прочитала пьесу и немного удивилась. Второй героиней была Мари, мо­лоденькая, забавная, вечно смеющаяся толстушка, подружка возлюбленной Лилиома — Джулии. Я пере­звонила Винтону Фридлею.

• Думаю, вы сделали ошибку. Я недостаточно ве­села и толста для этой роли... У меня совершенно дру­гой тип...

• Весела и толста? — спросил он. — О ком вы гово­рите? Джулия совсем не толстая и не веселая.

Я чуть не уронила трубку.

• Джулия! Вы хотите, чтобы я играла Джулию, главную роль?

• Ну разумеется, — сказал он.

• Тогда вам придется снова прислать мне пьесу, — сказала я. — Так как я читала совсем не ту роль. Но вы знаете, что мой английский еще очень слаб?

• Выучите. Возьмите учителя.

Я согласилась и взяла нового учителя, мисс Руни, потому что Рут Робертс была занята в Калифорнии.

Она писала Рут Робертс:

"Происходят грандиозные события. Ты не думаешь, что история с "Лилиом” — это слишком прекрасно, чтобы быть правдой? Кей прелесть! Вчера звонил Дэ­

вид. Бедняжка, он не мог бороться с нами обеими — двумя сильными женщинами — и сдался. Он сказал "да”, и теперь я буду это играть!!! Я так счастлива, Рут. Мне нравится пьеса. Так замечательно снова быть на сцене. Конечно, я страшно трушу, но от радости забы­ваю об этом. Я помню о Жанне, но сейчас думаю постоянно только о Джулии. Надеюсь, Дэвид сразу займется "Жанной” и не будет больше думать ни о ка­ком другом фильме.

Премьера должна быть 24 мая. Если публика пой­дет, то будем играть 6—8 недель”.

Оба — и Джек Уитни, и Кей — слегка волновались за мой голос, поэтому однажды они пришли немножко пораньше в театр, сели на галерке и крикнули: "Ну- ка, скажи что-нибудь из роли”. Я сказала. "Прекрас­но, — решили они. — Тебя слышно отлично”.

Вскоре прибыл Винтон Фридлей и слегка изумленно спросил:

• Что здесь происходит?

• Видите ли, я так мало играла на профессиональ­ной сцене. Всего лишь пару месяцев.

• То есть как пару месяцев? О чем вы говорите? Вы же играли в "Королеве Марии Шотландской”, в "Девочках в униформе”, вы играли....

• О нет, это была не я. Это была Сигне Хассо.

Я отчетливо поняла, что произошла ошибка. Сигне

прибыла в Америку шестью месяцами позже моего первого приезда. Она пользовалась успехом, у нее была прекрасная реклама. Она действительно сыграла в Швеции в нескольких пьесах.

Воцарилось мертвое молчание. Наконец Винтон произнес:

• Господи, я взял не ту актрису. — Взбешенный, он повернулся к Кей.

• Откуда нам знать, кого вы хотели взять? Вы интересовались Ингрид. Сигне сейчас работает в Кали­форнии. Но вы спрашивали Ингрид.

• Боже! — воскликнул Винтон. — Ведь сейчас уже поздно что-либо менять.

Итак, я стояла накануне большой нью-йоркской премьеры, но я была не та актриса. И мой английский был не очень хорош.

Пьеса ”Лилиом” — фантазия, написанная в 1908 го­ду венгерским драматургом Ференцем Мольнаром. Ее ставили уже в пятый раз. Позднее из нее сделали мюзикл "Карусель” — историю о шикарном ярмароч­ном зазывале, за которым бегают все девушки и кото­рого любит Джулия, простая служанка.

В дополнение ко всем нашим волнениям приехал сам Ференц Мольнар, которому уже далеко за 70. Он видел многие постановки пьесы, и не думаю, что он так уж жаждал увидеть Ингрид Бергман и Бёрджесса

Мередита в ролях Лилиома и Джулии. Он долго смотрел на меня, заметив, что я намного выше Бёрджес­са, а потом, устремив такой же долгий взгляд на Бёрд­жесса, спросил: ”Он играет Лилиома? Да?” И, повер­нувшись ко мне: ”А почему не вы играете Лилиома?”

Это было огромной поддержкой с его стороны.

Проблему роста мы решали довольно легко. Каж­дый раз, когда Бёрджесс подходил ко мне близко, я садилась, и он наклонялся ко мне. Такого рода вещи часто делаются в кино. Если рост партнеров не совпа­дает, приходится садиться, ложиться, облокачиваться на что-то.

Приблизительно за час до поднятия занавеса я услы­шала музыку, доносившуюся из уборной Бёрджесса Мередита. Вбегаю и вижу, что он сидит в кресле, окру­женный скрипачами-цыганами. Они играли как безум­ные, чтобы вдохновить его.

Впервые я оказываюсь лицом к лицу с американ­ской театральной публикой. Винтон Фридлей не уве­рен в том, что по его вине сейчас не разразится вели­кая американская катастрофа. Я пока тоже в этом не уверена. Знаю только, что английским я занималась усердно. Играя на родном языке, чувствуешь малей­шую ошибку и тут же можешь ее исправить. Но сей­час, произнося текст, я могла сделать чудовищную ошибку, даже не подозревая об этом.

Кроме того, сцена, конечно, пугала. Камеры — дру­гое дело, их не боишься. А здесь всюду — в партере, на балконе — сидят люди, ждущие меня. От этого це­пенеешь. Вдруг я не сумею и рта раскрыть, не смогу вымолвить хотя бы слово?

Мой выход. Я на сцене. Открываю рот. Вылетают слова. Спектакль начинается.

Позднее она неоднократно отмечала, что обладала странной способностью встречать большие события в театре, кино с поразительным спокойствием. Да, сцена пугает, но опыт научил ее, что страх проходит, как только она оказывается перед публикой. К ней тотчас возвращались спокойствие и уверенность. Она могла забыть строчку из текста, могла перепутать слова — такое случалось на первых спектаклях, — но она всегда знала: публика, что бы ни произошло, поймет ее и будет к ней снисходительна. В глубине души она была уверена, что будет не просто хорошей актрисой, но великой актрисой. Это не было самомне­нием. Она намеревалась достичь вершин или умереть на пути к ним. Середина ее не устраивала.

Если бы можно было купить желанное за изнури­тельный труд по двадцать четыре часа в сутки все 365 дней в году, она бы с радостью заплатила эту цену. Неуверенная в себе в обыденной жизни, на сцене или перед камерой она обретала силу, спокойствие и хлад­нокровие.

Хорошие новости появились вместе с последним закрытием занавеса: Ференц Мольнар объявил, что ему чрезвычайно понравилось исполнение мисс Берг­ман. Вообще все отзывы были хорошими. Уолтер Уин- челл озаглавил свою статью: ”Лилиом Бёрджесса Мере­дита — это прекрасно”, а далее написал: "Спокойст­

вие, сдержанность, магнетизм Ингрид Бергман близки к совершенству и потрясают”.

Критик "Дейли ньюс” назвал Джулию — Ингрид «самой удачной, искренней и менее всего похожей на "пейзанку”».

Другой критик заявил: "Мистер Мередит и мисс Бергман могут заставить плакать так же легко, как и смеяться. Во втором акте эти двое достигают таких вершин, которые редко увидишь в театре нашего ве­ка”.

Бёрджесс Мередит обладал многими превосходными качествами — он был добр, великодушен, общителен.

В Голливуде меня предупреждали: "Если человек хорошо к тебе относится, значит, ему что-то от тебя нужно. Не верь, если он приглашает тебя на обед просто так. Бесплатно ничего не достается — даже обед”. Но Бёрджесс не ухаживал за мной, он просто присмат­ривался. Конечно, он слегка был увлечен мною — на­деюсь, что был. Он пел такую маленькую песенку: "Если я не смогу поймать тебя, прощай, моя птичка, прощай”. Но он не сказал "прощай”.

Бёрджесс был со всеми необычайно мил. Со всеми он находился в прекрасных отношениях, все у него ходили в закадычных друзьях. Благодаря ему с самого начала я поняла и полюбила американский характер. Он был первым, кто открыл мне колоссальную дру­жескую приветливость американцев, их умение смеять­ся над собой. Для шведов, итальянцев и даже францу­зов как раз это представляет чрезвычайную трудность

тогда, когда смех направлен против них. Американцы ничего не имеют и против чужого успеха. Это не похоже на реакцию шведов. Они ревниво относятся к чужому успеху, расстраиваются, если кто-то зарабатывает боль­ше денег или получает лучшую роль. В Америке успех — это то, чем гордятся, а не стыдятся. "Молодец", — говорят они. Этот смех и полное отсутствие зависти были, пожалуй, первыми моими открытиями. Поэтому я всегда буду помни ть Бёрджесса Мередита.

Она писала Рут:

”Я рада, что ты отдохнула после своей картины. Будет прекрасно, если мы вместе начнем через месяц делать фильм. Но нет. Ничего подобного не случится. Дэвид и Кей все еще выжидают, а мне сейчас все равно, потому что через неделю Петер уедет из Швеции, а пер­вого числа "Вашингтон” покинет берега Италии. Прос­то не верится, что пришло время, когда он увидит свою жену и ребенка. Если, конечно, в последнюю ми­нуту что-нибудь не случится. Даже по телефону я по­чувствовала, как он ждет и надеется. Последний спектакль будет в субботу, а мне так жаль уезжать. Ужасно, когда что-то кончается. Помнишь "Интермец­цо”? Я тогда плакала.

Поначалу я думала поехать прямо к тебе, поместить Пиа с няней в симпатичном бунгало "Сады Аллаха”, а потом, к прибытию Петера, вернуться в Нью-Йорк. Но потом решила, что это все-таки очень дорого. По­этому надумала вывезти их за город и там ждать Пете­ра. Деньги, которые я сейчас берегу, хочу истратить на шикарный номер на тридцать четвертом этаже с видом на Сентрап-Парк. Хочу посмотреть на лицо Петера, когда он увидит сверху этот замечательный город, город с восьмимиллионным населением, город, от ко­торого я никогда не устаю”.

Все получилось совсем не так, как я хотела. Я встре­тила его в аэропорту, привезла в отель. Его не обра­довала перспектива жить так высоко, среди облаков, и смотреть оттуда вниз. ”Как грязно всюду в Нью-Йор- ке, как грязно” — первое, что сказал он. Ну конечно, в Нью-Йорке довольно грязно. Потом он ходил в нос­ках по номеру и брюзжал: ”Ну вот, из-за грязных ков­ров и носки у меня стали грязные”. Я пыталась гнуть свою линию: "Посмотри в окно. Посмотри на этот дивный город. Разве это не самое волнующее зрели­

ще в мире?” Но Петер остался совершенно равнодушен ко всему этому и вскоре вернулся в Швецию, чтобы закончить свои дела перед окончательным переездом в Америку. Так что успеха мое мероприятие не имело.

Она писала Рут из Уинмилл-Коттедж, Амагансетта,

20. августа 1940 года:

"Чувствую себя очень одинокой с тех пор, как уехал Петер. Лонг-Айленд надоел мне бесконечно. Решила уехать в Нью-Йорк на следующей же неделе. Если 15 сентября не буду занята в спектакле, то приеду сразу к тебе. Все еще веду переговоры. Дан О’Ши, представитель Дэвида Селзника в Нью-Йорке, говорит, что скоро мне предстоят съемки, но я этому больше не верю. Не хочу снова разочаровываться. Между прочим, ты нигде не читала в газетах, что я не снимаюсь потому, что у меня кровная вражда с Дэвидом Селзником? Поэтому-де он и отдал ”Жанну д’Арк” Джоан Фонтейн. Сейчас я все принимаю близко к сердцу, и, как ты по­нимаешь, эта маленькая новость не подняла мое наст­роение. Насколько я знаю, все это выдумки, но в прин­ципе нам мало что известно”.

2 сентября из отеля ”Волней” в Нью-Йорке:

”Слава богу, мы наконец вернулись, проведя все лето на чемоданах. Я была просто счастлива разложить свои вещи на чистых полках. Хочу попробовать найти школу для занятий английским и приняться за гимнас­тику, чтобы сбросить фунтов пять лишнего веса, кото­рые я набрала с отчаяния. (Поправляюсь оттого, что временами себя очень жалко и тогда наедаюсь моро­женого.) Но скоро опять стану красивой и буду в состоянии общаться с людьми.

Кей говорит, что Дэвид долго не будет снимать ”Жанну”. Он отверг все ее предложения. Господи, если бы я могла играть Жанну вместо этого гнусного безделья и поедания мороженого. Не думай, что я уми­раю от желания снова появиться на сцене. С большим бы удовольствием я снялась в фильме. Я из тех актрис, кто действительно считает, что кино —чудо (к деньгам это не имеет никакого отношения). Хорошая роль в филь­ме — вот что мне нужно. Работу, ради бога, работу!”

Я уехала в Голливуд с Пиа, поскольку шведская няня решила вернуться в Швецию. Как только я туда

прибыла, то сразу же поняла, что Дэвид и студия пол­ностью изменили свое мнение о Жанне д’Арк: ”В сюжете нет никакой любовной линии; англичане и французы сейчас союзники и вместе воюют против нацистов, так что для них это будет плохой пропаган­дой. И вообще это скучно”. Но, раз уж я появилась в Голливуде, Дэвиду пришлось что-то для меня сделать, чтобы я не оккупировала его апартаменты. Поэтому он одолжил меня студии ”Коламбиа пикчерс”, где режис­сер Грегори Ратоф экранизировал роман "Наследство”. В кино его называли ”У Адама было четыре сына”. Я играю гувернантку, которая приезжает воспитывать юных сыновей Уорнера Бакстера. Его жена умирает, сам он разоряется во время кризиса 1907 года, и меня отсылают обратно во Францию. Через десять лет после первой мировой войны его дела вновь поправляются, он посылает за мной, сыновья возвращаются с войны. Адам наконец понимает, что влюблен в меня, и все бла­гополучно заканчивается.

В своей "Книге” я записала:

"Октябрь—декабрь 1940 года. На этот раз мои зубы вонзились в не очень аппетитное яблоко. Пришлось все время исправлять текст, никто понятия не имел, как закончить фильм. Но огромную помощь оказала Рут Робертс. Много внимания уделял мне сумасшедший Грегори Ратоф, так что все вместе взятое оставило приятные впечатления”.

Фильм был не очень хорош. Но до тех пор, пока в роли есть смысл, характер, наделенный человеческими чертами, я пытаюсь быть естественной, так как не могу изображать людские характеры. А если в изобра­жаемом персонаже ничего нет, то никакими средствами не заставишь зрителей поверить в его жизненность.

Критике понравилась ее работа в этой роли.

"В нее как-то веришь", — писала Мэри Эллен Лиэри из ”Сан-Франциско ньюс”.

"Актрису, сумевшую сыграть такое барахло, — ска­зала Кей Браун, — ждет великое будущее”.

Кое-что из сделанного чрезвычайно понравилось и Ингрид. Просмотрев отснятые куски, она сказала: "Замечательно. Наконец я сама понимала, что гово­рю”.

Она закончила съемки в фильме "У Адама было четыре сына” в три часа утра, а через семь часов присту­пила к "Лихорадке в раю” с Робертом Монтгомери и

Джорджем Сандерсом. Дэвид Селзник прекрасно по­нимал: если он хочет доставить радость этой даме, то должен предоставить ей работу. И он одолжил ее в ”Метро-Голдвин-Майер”.

Но он нашел ей не только работу, он нашел для нее и новые хлопоты.

В первый же день Роберт Монтгомери зашел ко мне в уборную. Я знала, что к тому времени он приобрел статус звезды в студии ”МГМ”, снявшись в фильме ”Ночь должна наступить”. Он сыграл психопата и имел огромный успех. Думаю, что ”МГМ” пробовала повто­рить удачу, давая ему похожую роль. Но у Боба были идеи другого плана. Очень мило он заявил, что играть не будет. Я не поняла, что он имеет в виду. Как может актер не играть ?

• Мне очень жаль проделывать все это с тобой, но я намерен только проговаривать текст. Никакой игры.

• Но как же все это будет выглядеть?

• Не знаю, как все это будет выглядеть. Мне все равно. Я не хочу делать то, что они говорят. Я слушаю их и не обращаю на эти слова никакого внимания, толь­ко говорю: бла-бла-бла, и все. Играть не буду.

Потом он все мне объяснил. У него был семилетний контракт с ”Метро-Голдвин-Майер”, такой же, как у большинства актеров в те дни; ему платили каждый месяц, но количество и характер фильмов определяла ”МГМ”. Роберт стал очень популярен как первоклас­сный комедийный актер. Его имя пользовалось боль­шим спросом, поэтому стоило ему закончить один фильм, как его тут же переводили в другой. Это была конвейерная система, и он был крайне измучен. Он умолял руководителей студии: ”Я смертельно устал, я не могу переходить из одного фильма в другой. Я хочу побыть с семьей, уехать куда-нибудь на месяц”. "Ничего не можем сделать”, — отвечали ему. Так он оказался в фильме "Лихорадка в раю”. ”Если я отка­жусь, они оставят меня без гроша. А у меня жена, де­ти, большой дом, бассейн. Мне нужны деньги. Но ког­да-нибудь я не вынесу и выскажу им все”.

Предупреждение, которым он меня огорошил, Роберт повторил и Джорджу Сандерсу, тот кивал голо­вой и слушал его с мудрым видом. Хотя думаю, что понимал он не больше моего. Но вот начались съемки, и мы сразу все поняли. Режиссер начинал объяснять, что он хочет от Роберта; тот смотрел в потолок, будто

не слышал ни слова. Режиссер спрашивал: ”Ну, теперь, Боб, вам понятно, о чем я говорю?” Боб утвердительно кивал головой. "Значит, мы можем снимать эту сце­ну?” — "Конечно”. И раздавалось монотонное ”бла- бла-бла” — без эмоций, без выражения.

Первый режиссер продержался две недели. Затем прибыл второй, но Роберт продолжал свое, ни на се­кунду не меняя выражения лица. Второй тоже скоро исчез, и тогда-то на сцене появился мистер В. С. Ван- Дайк II.

В. С. (Вуди) Ван-Дайк II был голливудским вете­раном, знающим режиссерское ремесло как свои пять пальцев. Когда седеющий, коротко стриженный, одетый в бриджи Ван-Дайк появился на съемочной площадке "МГМ”, ему, по мнению Ингрид, недостава­ло только хлыста и револьвера.

Я поняла, что все считают Ван-Дайка тяжелым чело­веком. У него были повадки настоящего военного: всюду слышался его громкий начальственный голос, ходил он в сапогах, бриджах. С ним было очень труд­но, и он мне ужасно не нравился. Для Боба все это не имело никакого значения, он продолжал свое ”бла- бла-бла”. Я же выкладывалась как могла. Боб должен был играть прячущегося маньяка, сбежавшего из французского сумасшедшего дома. Для него это было ”раз плюнуть”. Джорджу Сандерсу ситуация безумно надоела, поэтому большую часть времени он спал. Зевая, он выходил из своей уборной, быстро что-то проговаривал и опять отправлялся спать. Его абсолют­но ничто не волновало. Подумаешь, еще один слабый фильм.

Я совершенно не могла работать в' такой обстанов­ке. "Поворачивайтесь быстрее!”, ”Эту сцену нужно скорее закончить”, "Не задерживайте съемку” — только подобные фразы и раздавались на площадке. Придя к Дэвиду Селзнику, я сказала:

• Вы всегда говорили мне, что поможете, если возникнут какие-то трудности. Может быть, вы попро­сите их еще раз сменить режиссера или заберете меня из этой картины? Я не могу работать с этим человеком. Ему надо командовать солдатами, а не актерами; он понятия не имеет, как обращаться с людьми, их чувствами.

• Дело в том, — сказал Дэвид, — что я не могу вме­шиваться в дела режиссеров других студий. Ван-Дайк — большое имя, он очень опытен. И, в конце концов, это только кино. Через пару недель все закончится. В следующий раз все будет намного лучше — у меня относительно тебя масса идей.

Да, я знала, что, одолжив меня в этот фильм, Дэвид получил много денег, но мне самой не хотелось бро­сать начатое дело — я никогда не делала это раньше и, думаю, не сделаю впредь. Но я решила по крайней мере высказать режиссеру все, что о нем думаю. Когда в следующий раз он зашел в уборную, я ска­зала:

• Почему бы вам не пойти в армию? Там принято кричать, маршировать. Вы ведь совсем не разбираетесь в чувствах людей, вы не умеете обращаться с женщи­нами. Вас не интересует ничто, кроме количества от­снятых кадров. Вам неважно, какой получится фильм. Вы не даете нам возможности играть; вы не даете нам никаких советов. Почему вы не догадались надеть роликовые коньки? Ведь тогда можно еще быстрее передвигаться от одного места к другому.

Он был удивлен, даже поражен.

• Так-так, моя девочка, если вы позволяете себе разговаривать в таком тоне, то вот что я вам скажу: вас надо просто уволить.

• Это было бы великолепно. Это то, на что я надея­лась, когда шла к мистеру Селзнику. Но он не захо­тел забрать меня из фильма. Поэтому не будете ли вы так добры уволить меня сейчас же?

Он затих и ушел. Немного погодя вернулся снова.

• Неужели я действительно так груб и неприятен в общении с людьми?

• Да. Мне никогда раньше не приходилось работать с людьми вашего типа.

• Ну что же, не знаю, как это получится, но по­пробую измениться. А вы, кстати, мне очень нрави­тесь в этой роли.

• Да, я делаю все, что могу, но радости от этого не испытываю.

На том все и кончилось. Фильм вышел на экраны, Боб Монтгомери получил за свое исполнение востор­женные отклики, оно было признано необычным и оригинальным. У него был легкий, комедийный дар, он находился в самом зените славы, все его обожали, а поскольку он играл этого психопата в непривыч­ной манере, все решили, что это просто грандиозно.

Никто понятия не имел, что происходило на самом деле, поэтому все обернулось как нельзя лучше. Для него.

Пресса не сказала ничего хорошего ни о сюжете, ни о режиссуре. Говард Барнс в ’Гералд трибюн” начал свое обозрение следующими словами: « Лихорадка в раю” наделена всеми неприятными сторонами темы сумасшествия, но лишена ее мелодраматического нака­ла. Одна Ингрид Бергман создает настроение ужаса одержимости. Если наше кино и дальше так будет от­носиться к ее большому таланту, это станет настоящим "черным шаром” против него самого».

Голливудская обозревательница Лоуэлла Парсонс писала: "Ингрид Бергман — прекрасная актриса. И не­понятно, почему ”Метро-Голдвин-Майер” так печется о повышенной восприимчивости Гарбо, когда появи­лась столь одаренная шведская актриса здравого смыс­ла”. Лоуэлла Парсонс даже не подозревала, что Ингрид давно обожала несравненную и прекрасную Гарбо и была совершенно далека от каких-либо попыток пре­взойти ее или попытаться соперничать с нею.

Она была самой красивой женщиной, и я считала все ее роли верхом совершенства.

Но Гарбо не хотела встречаться со мной; может быть, она думала, что я собираюсь стать ее конкурент­кой. Когда я впервые прибыла в Голливуд, Петер посо­ветовал мне послать ей цветы, что я и сделала. Я полу­чила телеграмму, где говорилось, что она хотела бы по­видаться со мной, когда я буду свободна. Еще она спрашивала номер моего телефона.

Я пробыла в Голливуде три месяца, а цветы послала в самую первую неделю. Телеграмма же пришла за несколько дней до моего отъезда.

Помню, как спустя некоторое время я рассказала об этом Джорджу Кьюкору, так как Джордж и Грета были большими друзьями. Я посетовала на то, что мы так и не встретились, отметила, что она проявила такую доброту, прислав мне телеграмму — правда, перед самым моим отъездом. Джордж засмеялся и сказал: ”Ну конечно, Грета не послала бы телеграмму, не зная точно, что вы вот-вот уезжаете”.

Мне довелось увидеть Грету на "Коламбиа Пик- черс”, где я снималась в моем втором голливудском

фильме, ”У Адама было четыре сына”. Мне дали убор­ную в Доме для артистов, хотя по своему положению я могла претендовать на помещение в Доме для кино­звезд. Но там все уборные были заняты. Если вы имели титул звезды, ваше имя появлялось на экране до на­звания фильма, а если простым артистом, то после. Конечно, уборная Греты располагалась в Доме для ки­нозвезд.

Около Дома для кинозвезд постоянно дежурили два громадных черных лимузина — один для Греты, так как съемки часто проходили в миле от студии, и другой для меня. "Мне не нужен автомобиль, — сразу же сказала я. — Я люблю ходить пешком”. Тогда Рут сделала мне внушение, ответив: "Прекрати. Если ты будешь ходить пешком, шофер потеряет работу, а у него жена и дети. Поэтому садись в машину!”

Конечно, в первое же утро Гарбо и я, будучи швед­ками, то есть предельно пунктуальными натурами, вышли из своих уборных ровно в девять и по пути к машине оказались в нескольких шагах друг от друга. Но она не обратила на меня ни малейшего внимания, поэтому я тоже решила не улыбаться, не здороваться. Мне показалось, что, может быть, я стесняю ее. Поэто­му в дальнейшем я обычно ждала у окна, пока она выйдет, а потом спускалась к своему автомобилю.

В другой раз мы почти встретились, когда в Гол­ливуд приехал Эйнар Нерман — шведский художник- мультипликатор, — которого я знала много лет. Он был знаком с Гарбо. Эйнар заявил, что хочет пригласить меня и Гарбо на ленч. Несколько позже, слегка удру­ченный, он сообщил мне, что она не готова к встрече со мной. Это меня удивило: не готова к встрече со мной. Я не представляла, что бы это могло значить. Потом, через некоторое время, я оказалась в доме Эйнара, и он сказал: Не уходи пока. Через несколько минут должна прийти Гарбо. Останься. Ты должна уви­деться с нею. Вы так похожи. Вы прекрасно вместе проведете время”. ”Я не могу этого сделать, Эйнар, — сказала я. — Я же знаю, что она не хочет меня видеть. Мне трудно тебе это объяснить, но я чувствую”. Поэто­му я уехала.

Спустя много лет я оказалась на Барбадосе со своим мужем Ларсом Шмидтом. Был большой прием, вошла группа людей, в центре которых находилась Гарбо. Что мне было делать? Неужели меня опять ждет холодная встреча?

Я спустилась вниз, в большой сад, где беседовали

несколько гостей. Ларе и другие шведские друзья раз­говаривали с нею. Она, должно быть, спросила обо мне, потому что я поймала ее взгляд, устремленный на меня, затем она спустилась в сад и села рядом со мной. Я так волновалась, что не знала, что сказать. Но она сама начала разговор:

• Мне кажется, вы очарованы Барбадосом. Я слы­шала, вы хотите купить здесь участок земли?

• Да, — ответила я. — Нам очень нравится по­бережье немного подальше отсюда. Мы хотим по­строить там небольшой дом.

• На вашем месте я бы этого не делала. Здесь все крадут.

• Но это будет вовсе не роскошный дворец, а прос­то небольшой дом с грубой деревянной мебелью. Ни­какого антиквариата или чего-либо похожего на это. Мы собирались пользоваться им только пару месяцев в году, а на остальное время будем сдавать в аренду.

• Но у вас украдут всю одежду.

• Одежду? Но я привезла на Барбадос только ку­пальник, пару шорт и пару брюк. Пуста приходят те, кто на это позарится.

Она ничего не сказала, встала и ушла. Больше мы не виделись.

Может быть, этот разговор объясняет ее отноше­ние к жизни: она боялась, что кто-то у нее все отни­мет.

По-моему, самым грустным и ироничным в нашей голливудской встрече было то, что я начинала там свою карьеру, не зная, что триумф ее близится к концу. Она снялась в фильме под названием "Двуликая жен­щина”, его ждал провал. Грета была так убита этим, погрузилась в такую депрессию, что решила больше вообще не сниматься. Как это вообразить? Предста­вить? Ей было только тридцать пять лет, она была красивейшей и талантливейшей актрисой. Но с той поры она больше не снималась. Страшно представить, как все последующие годы она вставала по утрам и думала, чем же ей занять себя. Когда есть дети, вну­ки, это другое дело... Но остаться такой одинокой...

Дэвид Селзник, очевидно, понимал, что нарушил постоянно повторяемое им обещание предоставить Ингрид Бергман самую лучшую роль, и поэтому выгля­дел слегка озабоченным. Он предложил ей сниматься в экранизации известного классического романа ужа­

сов Роберта Луиса Стивенсона "Странная история док­тора Джекила и мистера Хайда”. Селзник приберег для нее еще одну хорошую новость: после завершения "Доктора Джекила” она получит главную роль в пьесе Юджина О’Нила "Анна Кристи”. Спектакль пой­дет в новом летнем театре Селзника, в Санта-Барбаре. На ее небосклоне зажглась еще и третья звезда, о чем сообщал журнал ”Лайф”. Эрнест Хемингуэй сам отобрал актеров и актрис, подходящих, по его мнению, для фильма по его роману, ставшему бестселлером, о гражданской войне в Испании ”По ком звонит коло­кол”. На роль Марии — молодой девушки, изнасилован­ной фашистами и нашедшей приют в горах у партизан,— он выбрал Ингрид Бергман. Он запомнил ее еще по "Интермеццо” и решил, что эта роль — для нее.

Ингрид была наверху блаженства. Она, конечно же, обожает "Доктора Джекила и мистера Хайда”, ей всег­да нравилась ”Анна Кристи” О’Нила. Но это!.. Она не могла поверить в свое счастье. Она не представляла себя в этой роли. Мария была испанка и должна быть смуглой, темнокожей южанкой. Но если автор считает, что подходит она, — да, она готова и с радостью и нетерпением начнет эту работу.

Телефон Дэвида Селзника продолжал звонить с истинно шведским упорством. ”Да, Ингрид, конечно, я видел ”Лайф”. Да, ты, конечно, создана для этой роли. Но это относится к студии "Парамаунт”. Ко­нечно, я могу оказать влияние на них и могу позво­нить им, но послушай меня, моя милая: сейчас тебе нужно работать над "Доктором Джекилом”, а потом начать репетиции "Анны Кристи”. Да, да, я обещаю, что сделаю все, что в моих силах. Да, я знаю, что Эрнест Хемингуэй выбрал именно тебя. Если мое слово что- нибудь да значит, ты получишь эту роль. А теперь, сердце мое, будь хорошей девочкой, иди и учи роль для "Доктора Джекила”. Это прекрасная роль’.

Дэвид хотел, чтобы Ингрид играла роль очарова­тельной, наивной невесты доктора Джекила, а Лана Тернер — роль Иви, дерзкой барменши, не сводящей завлекающих глаз с красивого доктора. Дэвид понятия не имел, что у Ингрид были совсем другие планы, которые она уже обговорила с блистательным режис­сером Виктором Флемингом.

Разумеется, мне, как всегда, дали роль прелестной невесты, потому что я уже сыграла трех подобных

девиц. Мне просто осточертело играть одно и то же. Поэтому я подошла к мистеру Флемингу и сказала:

• Не могли бы вы поменять нас ролями? Дать Лане Тернер роль невесты, а я бы сыграла эту ма­ленькую колючку, избалованную шлюху Иви?

Он засмеялся.

• Это невозможно. Что ты сделаешь со своей внешностью? Тебе же никто не поверит.

• Откуда вы знаете? Вы видели меня в трех ролях и прекрасно понимаете, что эта роль та же самая, что и прежде. Но ведь я актриса!

Он усмехнулся и сказал:

• Я не верю, что ты сможешь это сыграть. Я имею в виду эту проститутку в баре. Это роль Ланы Тер­нер.

• Но вы разрешите мне попробовать?

• Селзник никогда не позволит тебе пробоваться в этой роли. Ты снялась в трех больших фильмах. Проба означает, что ты не уверена в том, что делаешь, то есть что ты — не звезда. А мистер Селзник не до­пустит, чтобы так обращались с его звездами.

• Быть может, нам сделать пробу, ничего не гово­ря ему?

Удивленный Флеминг спросил:

• Ты действительно способна на это?

• Ну конечно. Я до смерти хочу сыграть эту роль. Давайте сделаем пробу.

Под общим секретом Виктор вместе со своим оператором и другими членами съемочной группы ночью сделали пробу. Потом меня часто спрашивали, зачем я это сделала. Начнем с того, что я просто полюбила эту девушку, барменшу Иви. Я все время думала о ней. Думала, как она ведет себя, как реаги­рует на все и всех. Кроме того, мне необходимы были разные роли; я не собиралась создавать в Голливуде тип "персиково-сливочной героини”.

Моя проба произвела впечатление на Виктора Фле­минга. Он позвонил Селзнику и сказал:

• Дэвид, я хочу поменять роли. Ингрид жаждет играть Иви.

Дэвид закричал:

• Да она просто не сможет сыграть такой тип.

Дело в том, что Дэвид свято верил в голливуд­скую легенду: мальчик-лифтер всегда играет маль- чика-лифтера, пьяница — пьяницу, медсестра — мед­сестру. В Голливуде получаешь роль и играешь ее ве­ками. ”Этого хочет публика, — говорят мне. — Она хочет видеть испытанный старый сюжет и знакомое всем лицо”.

• Да нет, она может, — сказал Виктор. — Я сде­лал пробу. Хочешь посмотреть? Я отправлю ее тебе.

Отправил.

У Дэвида вытянулось лицо, и он произнес: ”Ну ладно, я согласен”.

Теперь уже было очевидно, что Европе предстоит долгая и жестокая война и едва ли она может дать бу­дущее молодой шведской актрисе. Поэтому Петер и Ингрид решили, что их совместное будущее принадле­жит США. Хотя Швеция казалась защищенной от втор­жения, Петер готовился оставить ее. Ему удалось до­стать билет на скоростной рейс из Лиссабона в Нью- Йорк, но в последнюю минуту все места в самолете были отданы американским гражданам. В конце кон­цов он нашел свободную койку на португальском гру­зовом судне и медленно двинулся через Атлантику. Спустя шесть недель он достиг Нью-Йорка. Петер прибыл в Голливуд на рождественские праздники 1940 года.

Итак, 1941 год. Петер наконец в Америке, и мы отправляемся в Сан-Вэлли на небольшие каникулы.

Раздается телефонный звонок. Это Дэвид, который сообщает, что проездом в Сан-Франциско остановил­ся Эрнест Хемингуэй с женой, а потом он отправляется в Китай. Дэвид организовал мне встречу с Хемингуэем, если я смогу туда приехать. Ну как, смогу? Смогу ли я? Да я уже в пути. Мы с Петером кидаемся в машину, потом в поезд, и вот мы уже сидим рядом с Эрнестом и его женой Мартой Гелхорн в ресторане в Сан-Фран- циско. Целую неделю я провела в горах, у меня загоре­ло лицо, шелушился нос. Глядя на меня с улыбкой, Эрнест говорит: ”Ну что же, думаю, мне нет нужды волноваться .

Он спросил меня об ушах. Видимо, его интересова­ло, как они выглядят, ведь Мария носит очень корот­кие волосы, поэтому уши не должны быть слишком уж некрасивыми. Но я решила, что он имел в виду мой слух. Поэтому я ответила: "Благодарю вас, слышу я хорошо. Мне кажется странным, — сказала я, — что вы выбрали для этой роли меня, ведь я северянка. Ни­когда не думала, что вы выберете меня на роль испан­ки”. И он ответил: ”Я видел испанок, похожих на вас. Многие из них высокого роста, блондинки. Не вол­нуйтесь, вы получите эту роль”.

Но я все равно волновалась, поскольку знала, что последнее слово остается за студией "Парамаунт”, а не за автором. А там уже обсуждались другие претен­дентки. Итак, Эрнест Хемингуэй отправился в Китай. Вот, собственно, и все.

После отдыха Петер обосновался в Рочестере, штат Нью-Йорк, чтобы закончить двухлетние курсы, по окончании которых он получал степень доктора меди­цины США. А на другом конце Америки, в Беверли- Хиллз, Ингрид сняла небольшую квартиру с черноко­жей служанкой по имени Мейбл. Пиа, которой испол­нилось два с половиной года, постигала английский значительно быстрее, чем ее мать. Ингрид стала владе­лицей побитого драндулета ”крысиного”, по ее опреде­лению, цвета, в который никому не придет в голову заглядывать. Она в принципе отвергала черные лимузи­ны с шоферами. Старший смотритель автостоянки сту­дии ”МГМ” не может забыть тот вечер, когда она обна­ружила, что бампер другой машины сцепился с бампе­ром ее автомобиля. Она с трудом оттягивала железки то вверх, то вниз, пытаясь расцепить машины. К тому времени, когда на помощь прибыл смотритель, она уже со всем справилась сама и взглянула на него, сияя торжествующей улыбкой. "Первая кинозвезда в моей жизни, которая не испугалась испачкать свои руки”, — прокомментировал он этот эпизод.

"Доктор Джекил” стал первым из моих американ­ских фильмов, где я полностью изменила свой тип.

Спенсер Треси особого счастья не испытывал (не из-за меня, у нас все складывалось нормально), ему вовсе не нравилось играть два противоположных, исключающих друг друга характера — здравомысляще­го доктора Джекила и монстра мистера Хайда. Он хотел играть самого себя, воплощать свою индиви­дуальность. А она была полна обаянием, теплом, что, собственно, и сделало его великой кинозвездой. Он с отвращением играл раздвоенность характера, показы­вая отвратительную сущность жестокости и зла чело­века, живущего в мистере Джекиле.

А я хотела играть именно это. Я жаждала стать совсем другой, приложить ко всему руку, играть все роли в мире.

Спенсеру не нравились в фильме некоторые сцены. Особенно одна, где ему надо было взбежать по лестни­це, неся меня на руках в спальню для весьма определен­ной цели. Виктор Флеминг показал эту сцену. Большой, сильный, он поднимал меня и взбегал со мной по лестнице, как с пушинкой. Спенсер взвыл: ”А что бу­дет с моей грыжей?” Они наспех соорудили какую-то перевязь, одним концом которой обмотали меня. За другой тянули в то время, когда Спенсер взбегал по лестнице. Он был позади меня, поэтому казалось, буд­то он сам несет меня на руках.

Но все оказалось не так просто. Сначала меня под­тянули так быстро, что Спенсер не смог даже ухватить­ся за меня. Виктор Флеминг сказал: ''Поднимайте ее вверх с обычной скоростью. Попробуем еще раз”. Это было самое трудное. Вверх-вниз, вверх-вниз, и так всю репетицию. Потом, на двадцатой попытке, перевязь оборвалась. Я свалилась прямо на руки Спенсеру. Он не смог удержать меня, и мы оба куба­рем покатились по ступенькам. Каким образом ни один из нас не пострадал, не знаю. Это было просто чудо. Мы лежали внизу совершенно обессиленные, задыхаясь от хохота, пока Виктор мчался к нам — воплощение заботы и внимания. Он облегченно вздохнул, когда увидел, что его звезды в целости и сохранности и гото­вы к дальнейшей работе.

Виктор Флеминг был изумительным человеком. Хо­тя я общалась в Швеции со многими прекрасными ре­жиссерами, этот человек многое добавил к моим по­знаниям. Когда он приближался ко мне, я уже по его глазам догадывалась, чего он от меня ждет; в моей жизни это бывало всего лишь с несколькими режиссе­рами. Я точно знала, когда Виктор доволен мною, когда сомневается, когда просто восхищен. Я долго не могла сыграть сцену, в которой он хотел показать встречу испуганной, истеричной девушки с жутким мистером Хайдом. Дело кончилось тем, что он подошел ко мне, взял за плечо, повернул лицом к себе и уда­рил крест-накрест по лицу — сильно и больно. У меня мгновенно потекли слезы. Отчего? От стыда, от удив­ления? Я была убита его поступком. Я стояла, плакала, а он вернулся к камере и прокричал: "Внимание, сни­маем!” Даже операторы онемели, наблюдая, как я про­плакала всю сцену. Но это было то, что он хотел. К тому времени, когда мы закончили фильм, я была

страшно влюблена в Виктора Флеминга Но он вовсе не отвечал мне взаимностью. Я была только частью оче­редной картины, которую он снимал.

Она написала в своей "Книге”:

"Январь—март 1941 года. Ничто на тарелочке не преподносится. За все приходится платить. Я заплати­ла "Лихорадкой в раю” за "Доктора Джекила и мисте­ра Хайда”. Я заплатила бы любую цену за эту картину. Буду ли я когда-нибудь более счастливой в своей ра­боте? Будет ли у меня роль лучше, чем эта малышка Иви Петерсон; режиссер лучше, чем Виктор Флеминг; партнер более замечательный, чем Спенсер Треси, и оператор лучше, чем Джо Рутенберг? Никогда я не была более счастливой, чем сейчас. Никогда не отдава­ла себя всю целиком. Впервые мне представилась воз­можность вылететь из своей клетки, которая отгора­живала меня от окружающего мира. Я прикоснулась к вещам, которые существовали раньше, но я не осме­ливалась на них смотреть. Я так счастлива благодаря этой картине. Я будто летала. Я не чувствовала ника­ких оков. Я улетала все выше и выше, потому что прутья моей решетки были сломаны”.