V. Мятеж

Этот тип приспособления выводит людей за пределы окружающей их социальной структуры и побуждает их представить и попытаться воплотить в реальность новую, в значительной степени модифицированную социальную структуру. Это предполагает отчуждение от господствующих целей и стандартов. Их начинают считать чисто произвольными; а произвольное — не то, что может требовать приверженности и обладать легитимностью, ибо оно могло бы быть и другим. В нашем обществе организованные бунтарские течения явно нацелены на введение такой социальной структуры, в которой культурные стандарты успеха были бы сильно модифицированы и обеспечивалось большее соответствие между достоинствами, усилиями и вознаграждениями.

Однако прежде чем обратиться к “мятежу” как типу приспособления, мы должны отграничить его от внешне похожего, но по существу другого типа — ressentiment’а. Это понятие, введенное в качестве специального термина Ницше, было принято и социологически разработано Максом Шелером⁴². Это сложное чувство содержит три взаимосвязанных элемента: во-первых, смутное чувство ненависти, зависти и враждебности; во-вторых, ощущение собственного бессилия активно выразить эти чувства против лица или социального слоя, которые их возбуждают; и, в-третьих, постоянно возвращающееся переживание этой немощной враждебности⁴³. Решающее отличие ressentiment’а от мятежа состоит в том, что первый не предполагает подлинного изменения в ценностях. Ressentiment заключает в себе образец притворного пренебрежения к недоступному, утверждающий единственно то, что желаемые, но недостижимые цели на самом деле не представляют собой сколь-нибудь важных ценностей: в конце концов, лиса в винограднике не говорит, что она отказывается от всякого пристрастия к сладкому винограду; она только говорит, что вот эти гроздья несладкие. Мятеж, в свою очередь, заключает в себе подлинную переоценку всех ценностей, когда прямое или косвенное переживание фрустрации приводит к полному обличению того, что прежде высоко ценилось: взбунтовавшаяся лиса просто отказывается от всеобщего пристрастия к сладкому винограду. В случае ressentiment’а человек осуждает то, чего втайне желает; в случае мятежа он осуждает само желание. Однако несмотря на различие этих двух явлений, организованный мятеж может находить опору в огромном резервуаре обиды и недовольства, когда до предела обостряются институциональные деформации.

Когда институциональная система расценивается как препятствие для удовлетворения узаконенных целевых устремлений, расчищается площадка для мятежа как приспособительной реакции. Чтобы эта реакция переросла в организованное политическое действие, приверженность должна быть не только отделена от существующей социальной структуры, но и перенесена на новые группы, одержимые новым мифом⁴⁴. Миф выполняет двойную функцию: он обнаруживает источник широкомасштабных фрустраций в социальной структуре и изображает альтернативную структуру, которая, предположительно, не будет приносить разочарование достойным. Это хартия действия. В этом контексте становятся еще более ясными функции контрмифа консерваторов, кратко описанные ранее в этой главе: каков бы ни был источник массового разочарования, его не следует искать в базисной структуре общества. Консервативный миф может, таким образом, уверять, что эти разочарования заключены в самой природе вещей и присущи любой социальной системе: “Периодические всплески безработицы и спады деловой активности нельзя отменить законодательным актом; ведь и человек сегодня может быть здоров, а завтра болен”⁴⁵. Или, если уж не применяется доктрина неизбежности, то пускается в ход доктрина постепенного улучшения: “Еще немного, и все у нас будет в полном порядке”. Или идет в ход доктрина, отводящая враждебные чувства от социальной структуры и переводящая их на индивида, который стал “неудачником”, потому что “каждый человек в этой стране реально получает то, что ему причитается”.

И миф мятежа, и миф консерватизма стремятся “монополизировать воображение”, пытаясь так определить ситуацию, чтобы либо подтолкнуть недовольных к пятому типу приспособления, либо, наоборот, отвадить от него. Из всех мятежников объектом наибольшей ненависти становится прежде всего ренегат, который, достигнув успеха, отвергает господствующие ценности. Ведь он не только ставит под сомнение ценности, как это делает они-группа, но и становится знаком того, что единство группы разрушено⁴⁶. Тем не менее, как уже не раз отмечалось, обычно именно члены восходящего класса (а не наиболее угнетенных слоев) организуют обиженных и мятежных в революционную группу.

ПРЕДРАСПОЛОЖЕНИЕ К АНОМИИ

Рассмотренная нами социальная структура предрасполагает к аномии и девиантному поведению. Давление такого социального порядка внушает индивиду: превзойди своих конкурентов! Пока чувства, поддерживающие эту состязательную систему, распределены по всему спектру деятельностей и не ограничиваются одним только конечным достижением “успеха”, выбор средств будет в значительной степени оставаться под институциональным контролем. Но когда культурный акцент переносится с удовлетворений, вытекающих из самого процесса конкуренции, на едва ли не исключительное внимание к его результатам, возникает напряжение, ведущее к крушению регулирующей структуры. С ослаблением институциональных механизмов контроля возникает ситуация, очень близкая к той, которую философы-утилитаристы ошибочно считали типичной для общества: ситуация, когда калькуляция личной выгоды и страх наказания становятся единственными регулирующими факторами.

Предрасположение к аномии распределено в обществе неравномерно. В ходе нашего анализа мы уже предположили, что некоторые социальные страты наиболее уязвимы для давлений, подталкивающих к девиантному поведению, и выявили ряд механизмов, ответственных за возникновение этих давлений. Ради упрощения задачи мы взяли в качестве главной культурной цели денежный успех, хотя на складе общих ценностей можно, конечно, найти и альтернативные цели. Миры интеллектуальных и художественных достижений предоставляют, например, иные образцы карьеры, не связанные с крупными денежными вознаграждениями. В той мере, в какой культурная структура наделяет престижем эти альтернативы, а социальная структура дает к ним доступ, система несколько стабилизируется. У потенциальных девиантов остается возможность подчиниться ей в рамках этих запасных наборов ценностей.

Однако главные предрасположения к аномии сохраняется, и именно на них предложенная здесь аналитическая схема обращает особое внимание.

РОЛЬ СЕМЬИ

В заключение следует собрать воедино разбросанные выше идеи, касающиеся той роли, которую играет в этих формировании этих образцов девиантного поведения семья.

Семья, безусловно, является главным ремнем передачи культурных стандартов грядущему поколению. Но чего до самого последнего времени не замечали, так это того, что семья передает детям главным образом ту часть культуры, которая доступна социальной страте или группам, в которых оказались родители. Следовательно, она является механизмом воспитания ребенка в рамках культурных целей и нравов, характерных для этого узкого круга групп. Однако социализация не ограничивается непосредственным обучением и воспитанием. Этот процесс, по крайней мере отчасти, протекает непреднамеренно. Помимо непосредственных наставлений, вознаграждений и наказаний, на ребенка оказывают воздействие социальные прототипы, которые он видит в повседневном поведении и случайных разговорах родителей. Нередко дети замечают и усваивают культурные единообразия даже тогда, когда те остаются неявными и не сведенными к правилам.

Языковые образцы дают наиболее впечатляющее — и прямо-таки бросающееся в глаза в психологических наблюдениях — свидетельство того, что дети в процессе социализации улавливают единообразия, которые не были явно сформулированы для них старшими или сверстниками и в которых они сами не отдают себе отчет. Наиболее показательны устойчивые языковые ошибки у детей. Так, ребенок будет самопроизвольно употреблять такие слова, как “mouses” или “moneys”, даже если он никогда их раньше не слышал и никто не учил его “правилу образования множественного числа”. Или будет создавать такие слова, как “falled”, “runned”, “singed”, “hitted”, хотя в возрасте трех лет никто не учил его “правилам” спряжения глаголов. Или будет говорить, что отобранный им лакомый кусочек “лучшéе” [gooder], чем другой, или — следуя далее по логике — описывать его как “лучшайший” [goodest] из всех. Он явно уловил скрытые парадигмы выражения множественности, спряжения глаголов и образования степеней сравнения прилагательных. Об этом свидетельствует сама природа его ошибок и неправильного применения парадигмы⁴⁷.

Из этого можно сделать предварительный вывод, что он не только впитывает явную культурную ориентацию своих родителей, выражающуюся в бесконечном потоке приказаний, объяснений и поучений, но и деятельно вовлекается в поиск и усвоение неявных парадигм культурного оценивания, категоризации людей и вещей и иерархизации достойных уважения целей. По всей видимости, важные исследования процессов социализации, проводимые глубинной психологией, нужно дополнить прямым наблюдением диффузии культуры внутри семьи. Вполне может оказаться, что ребенок сохраняет неявную парадигму культурных ценностей, выявленную им в повседневном поведении его родителей, даже в том случае, когда она входит в конфликт с их явными советами и наставлениями.

Проекция родительских амбиций на ребенка тоже имеет самое прямое отношение к предмету нашего обсуждения. Как хорошо известно, многие родители, столкнувшись с личной “неудачей” или недостаточным “успехом”, могут утаивать свой изначальный целевой акцент и откладывать дальнейшие попытки добраться до цели, рассчитывая достичь ее косвенным образом с помощью своих детей. “Влияние может осуществляться через мать или отца. Часто они надеются, что ребенок достигнет тех высот, которых не смогли достичь они”⁴⁸. В недавнем исследовании социальной организации жилых микрорайонов мы обнаружили, что значительная часть представителей низших профессиональных уровней (и среди негров, и среди белых) надеются на то, что их дети сделают профессиональную карьеру⁴⁹. В случае, если это открытие подтвердится дальнейшими исследованиями, оно будет иметь важное значение для рассматриваемой здесь проблемы. Ведь если компенсаторная проекция родительских устремлений на детей вещь широко распространенная, то именно эти родители, наименее способные обеспечить своим детям свободный доступ к возможностям, именно эти “неудачники” и “разочарованные”, будут оказывать на своих детей колоссальное давление, зовущее к высоким достижениям. И этот синдром высоких устремлений и ограниченных реальных возможностей, как мы увидели, является тем самым образцом (pattern), который открывает дорогу девиантному поведению. Это ясно говорит о необходимости исследований, посвященных формированию профессиональных целей в разных социальных стратах, без которых мы не сможем понять (в рамках нашей аналитической схемы) непреднамеренную роль семейного воспитания в производстве девиантного поведения.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Следует ясно понять, что приведенные выше рассуждения находятся вовсе не в моралистической плоскости. Какие бы чувства ни возникали у читателя в отношении моральной желательности согласования аспектов социальной структуры, связанных с целями и средствами, очевидно, что несовершенное их согласование ведет к аномии. Одна из наиболее общих функций социальной структуры состоит в том, чтобы закладывать основу предсказуемости и постоянства социального поведения; и ее эффективность все более и более снижается по мере диссоциации этих элементов социальной структуры. В предельном случае предсказуемость снижается до минимума, и возникает то, что можно с полным правом назвать аномией, или культурным хаосом.

Этот очерк о структурных источниках девиантного поведения остается не более чем прелюдией. В нем нет подробного рассмотрения структурных элементов, предрасполагающих индивидов, живущих в обществе с плохо уравновешенной социальной структурой, к той или иной из альтернативных реакций; мы оставили без внимания социально-психологические процессы, определяющие конкретные масштабы этих реакций (не отвергая при этом их релевантность); лишь очень коротко были затронуты социальные функции, выполняемые девиантным поведением; объяснительная сила предложенной аналитической схемы не была подвергнута полной эмпирической проверке путем определения группы вариаций в отклоняющемся и конформистском поведении; мы лишь походя коснулись мятежного поведения, направленного на переустройство всего социального каркаса.

Надеемся, что предложенная схема окажется полезной в анализе этих и связанных с ними проблем.

Пер. с англ. В.Г. Николаева

1 См., например: S. Freud, Civilization and Its Discontents, passim, особенно р. 63 (рус. пер.: З. Фрейд. Неудовлетворенность культурой // З. Фрейд. Психоанализ. Религия. Культура. М.: Ренессанс, 1992, с. 66-134, особенно с. 120); Ernest Jones, Social Aspects of Psychoanalysis (London, 1924), р. 28. Если позиция Фрейда является разновидностью доктрины “первородного греха”, то интерпретация, развиваемая в этой статье, представляет собой доктрину “социально порожденного греха”.

2 Под “нормальной” имеется в виду психологически ожидаемая или даже одобряемая в культуре реакция на определенные социальные условия. Это, конечно, не отрицает роли биологических и личностных различий в степени проявления девиантного поведения. Просто это не та проблема, которая здесь рассматривается. В том же смысле, насколько я понимаю, Джеймс Плант говорит о “нормальной реакции нормальных людей на ненормальные условия”. См.: James S. Plant, Personality and the Cultural Pattern (New York, 1937), р. 248.

3 Точку зрения, которой мы придерживаемся, тонко выразил Эдвард Сепир: “...проблемы социальной науки отличаются от проблем индивидуального поведения в степени конкретности, но не по типу. Любое утверждение о поведении, явно или неявно акцентирующее действительные целостные переживания определенных личностей или типов личностей, относится к данным психологии или психиатрии, но не социальной науки. Однако любое утверждение о поведении, не нацеленное на точное описание поведения конкретного индивида или индивидов либо ожидаемого поведения индивида того или иного физически и психологически определенного типа, но вместо этого абстрагирующееся от такого поведения с целью ясно и четко выявить некоторые ожидания в отношении тех аспектов индивидуального поведения, которые разные люди разделяют друг с другом как межличностный, или “социальный” образец (pattern), является, пусть даже в сколь угодно сыром виде, исходным фактом социальной науки”. Я выбрал вторую перспективу. И хотя иногда мне все-таки придется говорить об установках, ценностях и функции, речь о них будет идти под углом зрения того, как социальная структура способствует или препятствует их проявлению в конкретных типах ситуаций. См.: E. Sapir, Why Cultural Anthropology Needs the Psychiatrist // Psychiatry, 1938, Vol. 1, p. 7-12.

4 Этот ритуализм может связываться с мифологией, рационализирующей эти практики таким образом, чтобы они сохраняли видимость своего статуса средств; однако независимо от этой мифологии преобладает давление в сторону строгой ритуалистической конформности. А стало быть, ритуализм является наиболее полным тогда, когда такие рационализации даже и не нужны.

5 В этой связи уместно вспомнить перефразированное Элтоном Мэйо название широко известной книги Тауни: “На самом-то деле проблема не в болезненности стяжательского общества; она — в стяжательстве больного общества”. См.: E. Mayo, Human Problems of an Industrial Civilization, р. 153. Мэйо рассматривает процесс, в ходе которого богатство становится главным символом социального достижения, и усматривает его истоки в состоянии аномии. Меня же в основном интересуют социальные последствия всемерного превознесения цели денежного успеха в обществе, структура которого не приспособлена к следствиям такого акцентирования. Полный анализ потребовал бы одновременного изучения обоих процессов.

6 Воскрешение Дюркгеймом термина “аномия”, который, насколько мне известно, был впервые употреблен примерно в том же самом смысле в конце XVI века, вполне могло бы стать предметом исследования для ученого, интересующегося историей идей. Как и термин “общественное мнение”, ставший благодаря Уайтхеду популярным в науке и политике спустя три века после того, как его ввел в оборот Джозеф Глэнвилл, слово “аномия” (anomie, anomy или anomia) вошло в широкое употребление с запозданием, лишь после того, как его заново ввел Дюркгейм. Почему оно получило такой резонанс в современном обществе? Великолепный образец того, как надо исследовать такого рода вопросы, см. в работе: Leo Spitzer, Milieu and Ambiance: An Essay in Historical Semantics” // Philosophy and Phenomenological Research, 1942, Vol. 3, p. 1-42, 169-218.

7 Представляется невероятным, чтобы некогда интериоризированные культурные нормы уничтожались полностью. Любой их остаток, каким бы он ни был, будет вызывать в личности напряжения и конфликты вместе с присущей им в той или иной степени амбивалентностью. Явное отвержение некогда усвоенных институциональных норм будет сочетаться со скрытым сохранением их эмоциональных коррелятов. Чувство вины, ощущение греховности, угрызения совести — вот несколько выражений, указывающих на это состояние неизбывного напряжения. Более мягкими проявлениями таких напряжений являются символическая верность номинально отвергнутым ценностям и рационализации отказа от этих ценностей.

8 Во “многих” неинтегрированных группах, но не во всех, по названной ранее причине. В группах, где основной акцент перемещен на институциональные средства, обычно возникает ритуализм, а не аномия.

9 Leo C. Rosten, Hollywood (New York, 1940), р. 40.

10 Malcolm S. MacLean, Scholars, Workers and Gentlemen (Harvard University Press, 1938), р. 29.

11 Ср.: A. W. Griswold, The American Cult of Success (Yale University doctoral dissertation, 1933); R. O. Carlson, “Personality Schools”: A Sociological Analysis (Columbia University Master’s Essay, 1948).

12 В типологиях альтернативных форм реагирования на фрустрирующие условия недостатка не наблюдается. Одну из них предлагает Фрейд в книге “Недовольство культурой” (указ. соч., с. 93 и далее); производные типологии, часто различающиеся в существенных деталях, можно найти в книгах: Karen Horney, Neurotic Personality of Our Time (New York, 1937) (рус. пер.: К Хорни. Невротическая личность нашего времени. Самоанализ. М.: Прогресс-Универс, 1993, с. 7-220); S. Rosenzweig, The Experimental Measurement of Types of Reaction to Frustration // H. A. Murray et al., Explorations in Personality (New York, 1938), p. 585-99; а также в работах Джона Долларда, Гарольда Лассуэлла, Абрама Кардинера и Эриха Фромма. Однако — и прежде всего это касается собственно фрейдовской типологии — типы индивидуальных реакций рассматриваются в отрыве от места, занимаемого индивидом в социальной структуре. Например, несмотря на свой неугасающий интерес к “культуре”, Хорни не исследует различия во влиянии, которое оказывает эта культура на фермера, рабочего и бизнесмена, на представителей низшего, среднего и высшего классов, на членов различных этнических и расовых групп и т. д. В результате этого, при рассмотрении роли “культурных противоречий” не принимается во внимание их неодинаковое воздействие на группы, занимающие разное положение в обществе. Культура становится своего рода одеялом, одинаково покрывающим всех членов общества, независимо от идиосинкратических различий их жизненной истории. В нашей типологии прежде всего предполагается, что эти реакции проявляются с разной частотой в разных подгруппах нашего общества, и именно потому, что члены этих групп или слоев неодинаково подвержены культурным призывам и социальным ограничениям. Эту социологическую ориентацию можно найти в работах Долларда и, в менее систематической форме, в исследованиях Фромма, Кардинера и Лассуэлла. Исходные общие положения этой ориентации см. в прим. 3 к этой главе.

13 Пятая альтернатива явно располагается на ином уровне, нежели остальные. Она представляет собой переходную реакцию, заключающую в себе попытку институционализировать новые цели и продедуры, которые могли бы быть приняты другими членами общества. Таким образом, речь идет о попытках изменить существующую культурную и социальную структуру вместо того, чтобы пытаться вместить свои усилия в рамки самой этой структуры.

14 З. Фрейд. “Я” и “Оно”. Труды разных лет. Кн. 2. Тбилиси: Мерани, 1991, с. 274. — Прим. перев.

15 Наблюдения Диккенса взяты из его “Американских записок”: Charles Dickens, American Notes (Boston: Books, Inc., 1940), р. 218. (Здесь приводятся в переводе Т. Кудрявцевой по изданию: Ч. Диккенс. Собр. соч. в 30 томах. Т. 9. М.: Гос. изд-во худ. лит-ры, 1958, с. 296-297.) Социологического анализа, который стал бы формальным, хотя и неизбежно менее полным, аналогом фрейдовского психологического анализа функций тенденциозных острот, давно ждут. Одну из отправных точек для него дает докторская диссертация Жаннетт Тэнди, правда, не социологическая по характеру: Jeannette Tandy, Crackerbox Philosophers: American Humor and Satire (New York: Columbia University Press, 1925). В пятой главе книги “Интеллектуальная Америка”, удачно озаглавленной “Интеллигенция”, Оскар Каргилл приводит несколько емких замечаний о роли мастеров американского юмора XIX века, но они, естественно, занимают лишь очень скромное место в этой большой книге о “развитии американских идей”. См.: O. Cargill, Intellectual America (New York: Macmillan, 1941). Очерк Бирса, большую цитату из которого я привел, можно найти в книге: The Collected Works of Ambrose Bierce (New York, Washington: The Neale Publishing Company, 1912), Vol. XI, p. 187-198. Следует заметить, что я ни в коем случае не могу согласиться с резкой и совершенно необоснованной оценкой Бирса, данной Каргиллом. Она кажется мне даже не столько оценкой, сколько выражением предрассудка, который, по словам самого Бирса, есть лишь “бродячее мнение без зримых средств поддержки”.

16 См.: E. H. Sutherland, White collar criminality, op. cit.; Crime and business // Annals, American Academy of Political and Social Science, 1941, Vol. 217, р. 112-118; Is “white collar crime” crime? // American Sociological Review, 1945, Vol. 10, p. 132-139; Marshall B. Clinard, The Black Market: A Study of White Collar Crime (New York: Rinehart & Co., 1952); Donald R. Cressey, Other People’s Money: A Study in the Social Psychology of Embezzlement (Glencoe: The Free Press, 1953).

17 См.: James S. Wallerstein, Clement J. Wyle, Our law-abiding law-breakers // Probation, April, 1947.

18 См.: National Opinion Research Center, National Opinion on Occupations, April, 1947. Это исследование, проведенное на общенациональной выборке и посвященное ранжированию и оценке 90 родов занятий, предоставляет ряд важных эмпирических данных. Большое значение имеет сделанное в нем открытие, что, несмотря на известную склонность людей располагать свои и родственные им профессии в ранговой иерархии выше, чем это делают другие группы, между всеми профессиональными слоями есть существенное согласие в общем ранжировании профессий. Необходимы еще исследования такого рода для выяснения культурной топографии нынешних обществ. (См. сравнительное исследование престижности основных профессий в шести индустриализованных странах: Alex Inkeles, Peter H. Rossi, National Comparisons of Occupational Prestige // American Journal of Sociology, 1956, Vol. 61, p. 329-339).

19 См.: Joseph D. Lohman, The Participant Observer in Community Studies // American Sociological Review, 1937, Vol. 2, p. 890-898, и William F. Whyte, Street Corner Society (Chicago, 1943). Обратите внимание на выводы Уайта: “Человеку из Закоулка трудно взобраться на лестницу [успеха], даже на самую нижнюю ее ступень... Он итальянец, а представители высшего класса относят итальянцев к числу наименее желательных иммигрантских народов... Привлекательные вознаграждения в виде денег и собственности общество преподносит тому, кто “добился успеха”. Для большинства жителей Закоулка эти вознаграждения становятся доступными лишь через успех в мире рэкета или политики” (p. 273-74).

20 Во множестве исследований было обнаружено, что образовательная пирамида не подпускает значительную долю бесспорно талантливых, но стесненных в средствах молодых людей к получению высшего образования. Этот факт, касающийся нашей классовой структуры, в частности, отметил с тревогой в своем правительственном докладе “Наука: бесконечный фронтир” Ванневар Буш. См. также: W. L. Warner, R. J. Havighurst, M. B. Loeb, Who Shall Be Educated? (New York, 1944).

21 Изменяющаяся историческая роль этой идеологии — благодатная тема для изучения.

22 Роль негра в этой связи поднимает почти столь же много теоретических и практических вопросов. Сообщалось, что большие сегменты негритянского населения ассимилировали ценности денежного успеха и социального роста господствующей касты, но “реалистично приспособились” к тому “факту”, что социальное восхождение в настоящее время почти целиком ограничено пределами их касты. См.: Dollard, Caste and Class in a Southern Town, р. 66 и далее; Donald Young, American Minority Peoples, р. 581; Robert A. Warner, New Haven Negroes (New Haven, 1940), р. 234. См. также последующее обсуждение этого вопроса в настоящей главе.

23 Эта аналитическая схема может помочь разрешить некоторые кажущиеся противоречия в связях между преступностью и экономическим статусом, упомянутые П. А. Сорокиным. В частности, он отмечает, что “не везде и не всегда бедные демонстрируют бóльшую долю преступлений.., во многих более бедных странах преступность была ниже, чем в более богатых... Экономические улучшения второй половины XIX и начала ХХ в. не привели к снижению преступности”. См. его Contemporary Sociological Theories (New York, 1928), р. 560-561. Главное, однако, в том, что низкий экономический статус играет разную динамическую роль в разных социальных и культурных структурах, о чем говорится в тексте. А потому не следует ожидать линейной зависимости между преступностью и бедностью.

24 Gilbert Murray, Five Stages of Greek Religion (New York, 1925), р. 164-165. Главу профессора Мэррея об “Утрате самообладания”, из которой я взял этот отрывок, можно с уверенностью причислить к лучшим образцам тонкого и проницательного социологического анализа нашего времени.

25 См. цитату из интервью, приводимую в книге: Gustavus Meyers, History of the Great American Fortunes (New York, 1937), р. 706.

26 Nation’s Business, Vol. 27, No. 9, p. 8-9.

27 См.: E. W. Bakke, The Unemployed Man (New York, 1934), p. 14. (Курсив добавлен мной — Р. М.) Бакке намекает на структурные источники веры в удачу среди рабочих: “Есть какая-то доля безнадежности в ситуации, когда человек знает, что его везение или невезение почти им не контролируется и зависит только от счастливого случая”. (Курсив мой — Р. М.) В той мере, в какой рабочему приходится подстраиваться под иной раз непредсказуемые решения менеджеров, его начинают терзать тревоги и страх потерять работу; и это еще одна “благодатная почва” для веры в участь, судьбу и случай. Было бы полезно выяснить, ослабевают ли эти верования, когда организации рабочих редуцируют вероятность ускользания их профессиональной судьбы из их рук.

28 Иоан. 3, 8. — Прим. перев.

29 В предельном случае она может подталкивать к отказу от притязаний и рутинизации деятельности (III тип приспособления) или к фаталистической пассивности (IV тип), на которых мы далее подробно остановимся.

30 Ср.: Bakke, op. cit., р. 14, где высказывается предположение, что “рабочий знает о процессах, которые приводят его к успеху или лишают всякого шанса на успех, меньше, чем бизнесмены и профессионалы. А следовательно, есть еще много других точек, в которых события кажутся происходящими по воле благоприятного или неблагоприятного случая”.

31 Ср.: R. A. Warner, New Haven Negroes; и Harold F. Gosnell, Negro Politicians (Chicago, 1935), р. 123-125. Оба автора в этой связи упоминают о большом интересе малообеспеченных негров к “участию в нелегальных лотереях”.

32 См., например: H. S. Sullivan, Modern Conceptions of Psychiatry // Psychiatry, 1940, Vol. 3, p. 111-112; Margaret Mead, And Keep Your Powder Dry (New York, 1942), Chapter VII; Merton, Fiske, Curtis, Mass Persuasion, p. 59-60.

33 См.: P. Janet, The Fear of Action // Journal of Abnormal Psychology, 1921, Vol. 16, p. 150-160, а также блистательное обсуждение вопроса, имеющее прямое отношение к рассматриваемому здесь типу приспособления, в: F. L. Wells, Social Maladjustments: Adaptive Regression // Op. cit.

34 F. J. Roethlisberger, W. J. Dickson, Management and the Worker, Chapter 18, а также р. 531 и далее; в более общем плане см. проницательные, как всегда, замечания Гилберта Мэррея, op. cit., 138-39.

35 См. три следующие главы.

36 См., например: Allison Davis, John Dollard, Children of Bondage (Washington, 1940), Chapter 12 (“Child Training and Class”); хотя речь в книге идет об образцах социализации низшего и низшего среднего классов у негров Дальнего Юга, этот материал, видимо, можно применить, с небольшими изменениями, и к белому населению тоже. Об этом см. также: M. C. Erickson, Child-rearing and Social Status // American Journal of Sociology, 1946, Vol. 53, p. 190-192; Allison Davis, R. J. Havighurst, Social Class and Color Differences in Child-rearing // American Sociological Review, 1946, Vol. 11, p. 698-710: “...основное значение социального класса для исследователей индивидуального развития состоит в том, что он определяет и систематизирует разные среды обучения для детей, принадлежащих к разным классам”. “Обобщая данные, представленные в таблицах, мы бы сказали, что дети из среднего класса [авторы не проводят различия между низшим средним и высшим средним слоями] раньше и более настойчиво подвергаются влияниям, которые делают ребенка дисциплинированным, добросовестным, ответственным и покорным человеком. В процессе такого воспитания дети из среднего класса, вероятно, испытывают больше страданий от фрустрации их побуждений”.

37 Эта гипотеза еще ждет эмпирической проверки. Первые шаги в этом направлении были сделаны в экспериментах с “уровнем притязаний”, в которых исследовались детерминанты формирования и изменения целей в особых экспериментально заданных видах деятельности. Остается, однако, главное препятствие, пока не преодоленное, суть которого состоит в том, как получить из лабораторной ситуации с присущей ей относительно слабой эго-вовлеченностью в выполнение случайной задачи (бумажно-карандашных головоломок, бросания колец, арифметических задач и т. д.), такие выводы, которые были бы применимы к ситуации сильных эмоциональных вложений в цели успеха в рутинах повседневной жизни. Не могли эти эксперименты с их одноразовыми групповыми формированиями воспроизвести и острые социальные давления, присущие повседневной жизни. (Какой лабораторный эксперимент воспроизведет, например, надоедливое ворчание современной Ксантиппы: “Проблема в том, что ты ни к чему не стремишься; настоящий мужчина не сидел бы дома, а пошел бы и занялся делом”?) Из исследований, имеющих определенное, хотя и ограниченное отношение к этой теме, можно выделить: R. Gould, Some Sociological Determinants of Goal Strivings // Journal of Social Psychology, 1941, Vol. 13, p. 461-473; L. Festinger, Wish, Expectation and Group Standards as Factors Influencing Level of Aspiration // Journal of Abnormal and Social Psychology, 1942, Vol. 37, p. 184-200. Обзор исследований см.: Kurt Levin et al., Level of Aspiration // J. McV. Hunt (ed.), Personality and the Behavior Disorders (New York, 1944), Vol. I, Chap. 10.

Представление об успехе как о соотношении притязания и достижения, систематически фигурирующее в экспериментах с уровнем притязаний, имеет, разумеется, давнюю историю. Гилберт Мэррей (op. cit., р. 138-139) отмечает преобладание этого представления среди греческих мыслителей IV века. Карлейль в романе “Сартор Резартус” говорит о том, что “счастье” (удовлетворение) можно представить в виде дроби, где числителем является достижение, а знаменателем — притязание. В почти таком же смысле успех рассматривается Уильямом Джемсом (William James, The Principles of Psychology [New York, 1902], Vol. I, p. 310). См. также: F. L. Wells, Op. cit., p. 879; P. A. Sorokin, Social and Cultural Dynamics (New York, 1937), Vol. III, p. 161-164. Решающим является вопрос о том, можно ли подвергнуть это знакомое представление строгой экспериментальной проверке, в которой искусственная лабораторная ситуация точно воспроизвела бы характерные черты реальной жизненной ситуации, или более продуктивным методом исследования будет дисциплинированное наблюдение рутинного поведения в повседневной жизни.

38 Этот процесс впечатляюще изображен в романе Элинор Кларк: Eleanor Clark, The Bitter Box (New York, 1946). Можно сослаться и на исследование Эриха Фромма, не принимая, правда, при этом его понятия “спонтанности” и “свойственной человеку тенденции к саморазвитию”: Erich Fromm, Escape from Freedom (New York, 1941), р. 185-206 (рус. пер.: Э. Фромм. Бегство от свободы // Э. Фромм. Бегство от свободы; Человек для себя. Минск, 1997, с. 230-256). Вот, например, явно социологическая формулировка: “До тех пор, пока мы полагаем, что... анальный характер, типичный для низшего среднего класса в Европе, обусловливается определенными ранними переживаниями, связанными с испражнением, у нас нет никаких данных, которые позволяли бы понять, почему же все-таки какому-то конкретному классу должен быть свойствен анальный социальный характер. Но если истолковать последний как одну из форм связи с другими людьми, коренящуюся в самой структуре характера и проистекающую из взаимодействия с окружающим миром, то мы получим ключ к пониманию того, почему весь жизненный уклад низшего среднего класса, его узость, замкнутость и враждебность способствуют развитию структуры характера именно этого типа” (р. 293-294). А вот пример высказывания, продиктованного вошедшим в последнее время в моду благодушным анархизмом, который мы здесь считаем сомнительным: “...существуют еще и неотъемлемые психологические качества человека, тоже нуждающиеся в удовлетворении... Самое важное среди них — это, по всей видимости, стремление к росту, к развитию и реализации тех способностей, которые сформировались у человека в ходе истории, например, способности к творческому и критическому мышлению... Кроме того, представляется, что это общее стремление к росту, являющееся психологическим эквивалентом аналогичного биологического явления, приводит к появлению таких особых тенденций, как страстная жажда свободы и ненависть к угнетению, ибо свобода есть необходимое условие любого роста” (р. 287-288).

39 Конечно, это эллиптическое утверждение. Эти индивиды могут сохранять ориентацию на ценности своих группировок в рамках более широкого общества, а иногда и на ценности самого конвенционального общества. Иначе говоря, они могут переходить к другим формам приспособления. Однако бегство у них всегда можно легко обнаружить. Например, описание Нельсом Андерсоном поведения и установок бродяги можно легко перевести в термины нашей аналитической схемы. См.: Nels Anderson, The Hobo (Chicago, 1923), р. 93-98 и везде.

40 H. W. Zorbaugh, The Gold Coast and the Slum (Chicago, 1929), р. 108.

41 Abram Kardiner, The Psychological Frontiers of Society (New York, 1945), р. 369-70. (Курсив добавлен мной — Р. М.)

42 Max Scheler, L’homme du ressentiment (Paris, n.d.). Этот очерк впервые увидел свет в 1912 году; его переработанный и дополненный вариант вошел в Abhandlungen und Aufsaetze Шелера, а впоследствии появился в его Vom Umsturz der Werte (1919). Французский перевод был выполнен с последнего текста. Этот очерк оказал значительное влияние на разные интеллектуальные круги. Превосходное и сбалансированное обсуждение шелеровского очерка, в котором отмечаются некоторая его ограниченность и предвзятость, ряд его аспектов, предвосхитивших концепции нацизма, его антидемократическая ориентация и, вместе с тем, его порою блестящая проницательность, см. в статье: V. J. McGill, Scheler’s Theory of Sympathy and Love // Philosophy and Phenomenological Research, 1942, Vol. 2, p. 273-291. Еще один критический обзор, в котором справедливо подвергается критике идея Шелера о том, что социальная структура играет только второстепенную роль в детерминации ressentiment’а, см. в книге: Svend Ranulf, Moral Indignation and Middle-Class Psychology: A Sociological Study (Copenhagen, 1938), р. 199-204.

43 См.: Scheler, op. cit., р. 55-56. В английском языке нет слова, которое бы полностью передавало весь комплекс смысловых элементов, содержащихся в слове ressentiment; его ближайшим аналогом в немецком языке будет, видимо, слово Groll.

44 См.: George S. Pettee, The Process of Revolution (New York, 1938), р. 8-24, в особенности его трактовку “монополии воображения”.

45 R. S. and H. M. Lynd, Middletown in Transition (New York, 1937), р. 408; в книге можно ознакомиться с рядом культурных стереотипов, используемых в консервативном мифе.

46 См. тонкие наблюдения Георга Зиммеля: Georg Simmel, Soziologie (Leipzig, 1908), S. 276-277.

47 W. Stern, Psychology of Early Childhood (New York, 1924), р. 166; в книге отмечается факт таких ошибок (например, употребления “drinked” вместо “drank”), но не делается никаких выводов относительно выявления скрытых парадигм.

48 H. A. Murray et al., Explorations in Personality, р. 307.

49 Данные взяты из исследования социальной организации плановых сообществ: R. K. Merton, Patricia S. West, M. Jahoda, Patterns of Social Life.