Введение

Предметом данной реферативной работы будет являться лирика русского поэта второй половины 20 века Арсения Александровича Тарковского. Цель – рассмотреть и проанализировать некоторые стихотворения поэта в аспекте идиостиля, выделить индивидуальные особенности его поэтической системы на некоторых уровнях языка.

Как отмечают исследователи в области идиостилистики, «художественный смысл возникает для читателя как реализация определенной идеи в рамках идиостиля, под которым понимается модель речевой деятельности писателя, где системно и закономерно проявляются индивидуальные способы употребления и функционального преобразования языковых единиц в эстетически значимые элементы художественного текста»¹. Таким образом, идиостиль (индивидуальный стиль) – это система содержательных и формальных лингвистических характеристик, присущих произведениям определенного автора, которая делает уникальным воплощенный в этих произведениях авторский способ языкового выражения.

Основная часть

На наш взгляд, в исследовании поэзии Арсения Тарковского наиболее продуктивным станет исследование, прежде всего, лексической и грамматической сторон его произведений. Относительно этого в первую очередь хотелось бы отметить, что Тарковский в своем творчестве активно использует слова семантического поля «природа». Причем, эти слова соотносятся не только с миром самой природы, но и с миром человека, восстанавливая таким образом их древнюю, изначальную связь.

Например, слово «ива», обозначая определенный реальный вид кустарника, в то же время актуализирует смыслы, связанные с судьбой человека. Отсюда определение при этом слове, выраженное притяжательным прилагательным или местоимением («Иванова ива»; «…убитый в бою Иван возвратился под иву свою»; «За ивой твоей довелось мне…от смерти укрыться»). Эти смыслы вариативны. В одних случаях преобладают ассоциации со смертью, ива является символом конца жизненного пути человека. В сравнении ивы с лодкой, плывущей по ручью, не только закреплено внешнее подобие сопоставляемых реалий, но возникает ассоциативная связь с лодкой Харона, перевозящей через Стикс – т.е. развиваются смыслы, которые поддерживаются реальной смертью героя (ст. «Иванова ива»).

Особое значение в данное стихотворении привносит эмфатичность (выделенность) слов «Иванова ива». Классическая рифма «ручья – чья», «бою – свою» и т.д. подкрепляет экспрессивную интонацию стихотворения, этому благоприятствует и сам звуковой комплекс «Иванова ива». Последняя строфа стихотворения отличается нарастанием интонации и повтором, подкрепленным звукописью. Повтор, выделенный в отдельную строку и сопровождаемый паузированием, придает особую выразительность заключению:

В своей плащ-палатке, убитый в бою,

Иван возвратился под иву свою.

Иванова ива,

Иванова ива,

Как белая лодка плывет по ручью.

В других тема смерти оказывается связанной с темой любви, а слово «ива» соотнесенным с женским образом. Так в «Песне» уже в сравнении «Колышется ива…, как белые руки» намечается связь женщины и ивы. Сначала чисто внешняя: ветви ивы напоминают белые руки, которые в русской устно-поэтической традиции ведут к женскому образу. Дальше сравнение сменяется метафорой, два образа сливаются: «Стоит у излуки И моет в воде свои белые руки…» - это относится и к иве, и к героине. А затем наступает расподобление: неназванная героиня стиха («кто») стоит за ивой и сравнивается с русалкой:

Сказал бы я, кто на поемном лугу

На том берегу

За ивой стоит, как русалка над речкой,

И с пальца на палец бросает колечко.

Слово «русалка», как и «ива», вызывает женский образ, который в русской устной и литературной традиции связан с темой любви и смерти. Эта единонаправленность слов разных семантических полей (с одной стороны, ива, с другой – мифологическая лодка и река, разделяющая жизнь и смерть, с третьей – русалка) сплавляет весь словесный материал стиха воедино.

Аналогично «опрокинутыми» в мир человеческого, духовного, в мир культуры, сохраняющими связь с литературной традицией оказываются и другие слова семантического поля «природа». Так в поэтическом мире Тарковского слово «сирень» выступает как своеобразный поэтический антоним слова «ива». Оно так же соотносится с женским образом, но иных, светлых дней, вызывает ассоциации с любовью и счастьем:

Мне в черный день приснится

Криница и сирень,

И тонкое колечко, и твой простой наряд,

И на мосту за речкой

Колеса простучат.

(Мне в черный день приснится…);

Свиданий наших каждое мгновенье

Мы праздновали, как богоявленье…

Ты … вела

Сквозь влажную сирень в свои владенья…

(Первые свидания)

Слово «кузнечик», обозначая насекомое (встречается в кружении таких слов как: степь, дача, желтая трава, солома, луг, коса, коленчатый, зеленый, стрекочет, лопух и т.д.), в то же время соотнесено и с поэтом (пророком). Он «не то кует, не то пророчит», «лугового бога на языке зеленом просит» («Кузнечик»); «учит музу чепухе», «из рук Анакреона Вынул скачущий огонь», «Державину докука, Хлебникову брат и друг, Взял из храма ультразвука Золотой зубчатый лук», «пророчит», «пятки времени щекочет» («Загадка с разгадкой»). Это ионийский кузнечик, поющий, творческий (он… протянет глечик С ионийскою водой), непосредственно связанный с ионийской цикадой: «Ионийскую цикаду Им кузнечик заменял…» («Загадка с разгадкой»).

Эта смысловая ориентация слов семантического поля «природа» на духовный мир человека делает столь естественным описание природы словами, соотносимыми с человеком, и наоборот: «Я учился траве, раскрывая тетрадь…» - «Разумной речи научить синицу…». Кроме того, следует отметить, что в поэзии Тарковского вообще очень много метафор, в которых на равных правах сводятся два этих мира: книга зимы, каталог ночи, букварь летних месяцев, книга ночи, звездный каталог, телефон звезды, язык воды, круглого яблока круглый язык, белого облака белая речь, хрустальный мозг воды, сентябрьская спелость слова, июньских бабочек письмовник и т.п. Сходные примеры можно выявить и на синтаксическом уровне языка: это такие цепи однородных членов, как:

…разве равнодушием корю

Вас, для кого я столько жил на свете,

Трава и заезды, бабочки и дети…

(Вы, жившие на свете до меня…);

…не унизил ни близких, ни трав,

Равнодушием отчей земли не обидел…

(Я учился траве, раскрывая тетрадь…);

А когда-то во мне находили слова

Люди, рыбы и камни, листва и трава.

(Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был…)

и т.д.

В приведенных отрывках стихотворений Тарковского человек и природа уравнены в своих правах, между этими двумя мирами отсутствуют какие бы то ни было иерархические отношения. Кроме того, поэтической системе Тарковского свойственно использование поэтом приема антропоморфизма, помогающего передать чувства тяжелых потрясений, физических и нравственных страданий героя. Например, в стихотворении «Охота» лирический герой предстает сразу в двух ипостасях: оленя, затравленного борзыми на охоте, и человека, наблюдающего это со стороны. Это и «деревья с перебитыми ногами», «полустанки с расколотыми черепами», «души поездов» и т.д.

В связи с уже заявленной нами доминанты семантического поля «природа» хотелось бы более подробно рассмотреть одну из важнейших тем поэзии Тарковского – тему «зеленого мира», одним из наиболее частых выражений которой является слово «трава».

Одна из основных идей поэтического мировоззрения Тарковского – единство, связь поэта, его творчества с миром природы и особенно – со всем растущим, которое не раз представляется в лирике Тарковского источником творческих сил. Инвариантные образы этой темы – деревья, их листва, и – трава. Символ травы как олицетворения жизни возникает рядом с лирическим героем с момента его рождения:

Я в этот день увидел свет.

Трава шумела за окном.

Тема готовности лирического героя к жизненному концу часто содержит поэтический символ травы, в которую возвращается жизнь человека:

И стану я книгой младенческих трав,

К родимому лону припав

(Книга травы)

Тарковский последовательно соединяет образы смерти и травы. Для его лирического героя понятия «умереть» и «стать травой» равнозначны:

За то, что в родимую, душную землю сойду,

В траву перельюсь,

За то, что мой путь – от земли до высокой звезды,

Спасибо скажу.

(«За хлеб мой насущный…»)

Образы травы метафоризируются поэтом. Трава в стихотворном контексте получает глубоко своеобразные детали, воплощенных в «генитивных метафорах»²: «Под сердцем травы тяжелеют росинки…»; стихи «упали мне на грудь нечаянно Из клювов птиц, из глаз травы…» (К стихам).

Образы травы встречаются и в любовных стихотворениях Тарковского, символизируя верность и любовь как источник жизненной силы:

Чего ты не делала только,

чтоб видеться тайно со мною…

Тебе не сиделось, должно быть,

за Камой, в дому невысоком,

Ты под ноги стлалась травою,

и так шелестела весною,

Что боязно было…

(«Чего ты не делала только…)

«Трава» возникает и в лирических текстах Тарковского, посвященных теме творчества: «И если песню петь – с травы начнем…», «Я учился траве, раскрывая тетрадь, И трава начинала, как флейта звучать». В стихотворении «Масличная роща» Тарковский говорит о своих стихах: «Пусть рассыплются прахом, Пусть травой прорастут, Обернутся листвою древесной». То есть снова трава, атрибут материального мира, предстает как символ духовного единства, единства внутреннего начала и внешней действительности, преображения одного в другое. Человек (поэт) в мировосприятии Тарковского диалектически противопоставлен миру природы и связан с ним:

Земля сама себя глотает

И, тычась в небо головой,

Провалы памяти латает

То человеком, то травой.

Трава – под конскою подковой,

Душа – в коробке костяной.

(Степь)

Таким образом, слово «трава» в лирических произведениях Тарковского, помимо общеязыкового значения, получает некоторые приращения смысла, становясь поэтическим символом, знаком чего-то большего, чем зримый зеленый покров земли.

Природа у Тарковского зачастую выступает как часть культуры, а в словах, обозначающих реалии и явления природы, актуализируются культурно-исторические ассоциации. Но они присущи словам и других семантических полей. Слова, обозначающие вещи (сети, фонари), музыкальные инструменты (скрипка, флейта), графические знаки (запятая) и т.п. существуют в единении номинативного значения и ассоциативно-символических смыслов.

Эта семантическая особенность распространяется и на такие категории слов, как числительные и местоимения. Из числительных наиболее активно используются те, у которых в мифологии, Библии, фольклоре и литературе сложились символические смыслы. Это, например, символизирующее бессмертие, вечное число семь:

Я под твоей рукой, а под рукой моей

Земля семи цветов и синь семи морей…

(Надпись на книге)

Это и число «два», которое обозначает соединение двух предметов: «Две кисти рук, вы на одной струне…» (Явь и речь).

Местоимения приобретают мифологически-символическое значение: он превращается в Он, тот день – в ТОТ день (ст. На берегу). Но наиболее полно эта семантическая особенность проявляется у такой категории слов, как собственные имена. В поэзии Тарковского они обозначают не просто конкретное историческое лицо, географическое, астрономическое и пр. название или абстрагированное от лица качество. Они связаны с определенными периодами истории, определенными культурами, определенными «контекстами-источниками, т.е. входят в ту или иную культурно-историческую парадигму»³. Это позволяет им в соответствующих условиях «развернуть» свой сюжет или ситуацию в новом произведении. Восстанавливается связь слова и обозначаемого им (иногда очень древнего) образа, та эмоционально- семантическая атмосфера слова, которая характерна для контекста-источника самого образа. Она приходит во взаимодействие с новым контекстом в поэзии Тарковского, в результате чего создается неодноплановость этого слова. Слово «Изора» (Снежная ночь в Вене), соотносясь с пушкинским образом и контекстом (например, «Вот яд, последний дар моей Изоры» у Пушкина и «Ты кому подарила свой перстень с отравой» у Тарковского), становится символом Судьбы-Смерти, стоящей за порогом:

И за дверью трактирной тихонько ждала:

Моцарт, пей, не тужи, смерть в союзе со славой.

(Снежная ночь в Вене)

В именах Жанна д’Арк (Дерево Жанны д’Арк), Прометей (Эсхил), употребленных в составе сравнений с лирическим Я поэта, появляются собственно контекстуальные смыслы жертвенности искусства, но предопределенные связью с контекстом-источником (легендой о Жанне д’Арк, трилогией Эсхила о Прометее). Характерен сам отбор собственных имен у Тарковского: Давид, Нестор, Иеремия, царица Кора, князь Игорь, Овидий, Мариула; Ниневия, река Сугаклея, Айя-София, Рим и т.п. в них привлекает внимание не внешний экзотизм, а способность восстановить тот культурно-исторический мир, в котором они когда-то функционировали.

Слово Тарковского постоянно обращено к миру истории и культуры. Культурно-исторические ассоциации и смыслы, появляющиеся у слов разных семантических полей, сплавляют весь словесный материал стиха воедино (Актеон – дождь в стихотворении «Дождь», Каин – дождь в стихотворении «Мамка птичья и стрекозья…»).

Ориентированность на культурно-исторический мир, который присутствует в слове на правах ассоциаций и символических смыслов, делает слово в стихе Тарковского неодноплановым. Но номинативность и культурно-историческая ассоциативность – это специфические, но не единственные признаки слова Тарковского. В нем идет постоянный обмен неопределенностью - определенностью, вещностью – духовностью, конкретностью – иносказательностью, которое никогда не заканчивается окончательной победой одного из этих противоположных начал, т.к. слово Тарковского независимо от его конкретного наполнения, неоднопланово по своей сути. Так в строфе из стихотворения «Дом»:

Юность я проморгал у судьбы на задворках,

Есть такие дворы в городах -

Подымают бугры в шелушащихся корках,

Дышат охрой и дранку трясут в коробах

не только в слове «задворки», соотносящимся то со словами «юность», «судьба», то «дворы», «охра», «короба», «дранка», но и в самих словах «юность», «судьба», «дворы», «бугры» совмещается абстрактность и конкретность, наблюдается перетекание отвлеченного в зримое и наоборот. Слово «скудельный» в сочетании со словом «сосуд», употребленным в составе сравнений с поэтом, совмещает сразу и прямое значение (глиняный), и переносное (хрупкий), и фразеологическое сравнение (тленный, смертный) («Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был…»). В слове «багровый» (Оливы; Затмение солнца, 1914; Комитас; Слепой, 1) на прямое значение цвета накладываются дополнительные смыслы трагических предчувствий, «смутных чувств и тревожной разгадки ума».

Семантическая насыщенность, плотность слова Тарковского не отражается на его грамматической и фонетической форме: оно сохраняет свой обычный фонетический облик, свое место в системе языка. Тарковский редко выходит за пределы языковых норм: нет нарушений норм морфологии, синтаксиса, текст строится в основном на семантически и стилистически нейтральных словах. Встречающаяся высокая, архаическая, диалектная, заимствованная, разговорная лексика «освящена» традицией и подчинена общей семантической задаче концентрации слов разных семантических полей, временных и стилистических пластов вокруг центральных семантических полей: история – культура – природа. Этому словарному и смысловому единению способствует то, что у Тарковского почти нет нарочито современных слов, экзотизмов, техницизмов, авторских нов

ообразований и т.п.