3. Нравственный облик.

Народ московский по природе горд и надменен: так как своего князя они предпочитают всем государям, то и себя также считают выше всех других народов. Нередко переступая преде­лы истины, чрезвычайно превозносят все свое и этим хвастов­ством и тщеславием думают придать много достоинства свое­му князю. Если кто-нибудь из присутствующих вспомнит о нем и те не обнажат голов, то им тотчас напоминают об этой обязан­ности. Если они приносят кому-либо его грамоты, то несут их, взявшись двумя за них пальцами и поднявши кверху, и пере­дают с величайшим почтением, кому они следуют. Свое имя на них он обыкновенно никогда не подписывает, но писец пред­посылает началу целый титул. Даже и простые люди обыкно­венно никогда не предпосылают свои имена письмам, а под­писываться считают для себя позорным (Даниил, принц из Бухова, с. 67—68).

Не было тайной для нас, что, по царскому запрещению, ни­кому из московитян, нельзя заносить ногу за пределы отечества, ни дома заниматься науками, оттого, не имея никаких сведений о других народах и странах мира, они предпочитают свое отече­ство всем странам на свете, ставят самих себя выше всех наро­дов, а силе и величию своего царя, по предосудительному мне­нию, дают первенство перед могуществом и значением каких бы то ни было королей и императоров. Предаваясь мечте о своем высоком превосходстве, они до того презирают всех иноземцев, как людей ниже себя, что если доведется им принимать послан­ников какого-нибудь государя, те, кому прикажет царь это дело, берут смелость требовать от них точно несомненного долга, чтобы они первые выходили из кареты или слезали с лошадей, и первые же снимали шляпы. А потому, когда поедут провожать их, не стыдятся прежде всех занимать для себя самые почет­ные места¹. И все это с такой наглостью, что иногда, после не­скольких часов жаркого спора, им приходит охота показать, буд­то бы из одной только вежливости они отказываются от своего права, соглашаясь, чтобы настойчивый посол в одно и то же вре­мя с ними ступал на землю, или снимал шляпу (Майерберг, с. 33—84).

Все московиты, от больших до малых имеют пятый темпера­мент, а именно: коварство; ни одному чужеземцу ни о каком пред­мете ничего не сообщают ни хорошего, ни дурного, так что, ког­да наш владыка патриарх спрашивал их, от вельмож и священ­ников до простолюдинов, о делах царя, то никто из них ничего не говорил, кроме слова «не знаем», даже дети. С известных, именитых греческих купцов, к ним приезжающих, они также бра­ли клятву, что те не разнесут вестей о них и никогда не изменят государству. Какая это великая строгость! В устах у всех один язык. Как мы узнали, со всех берется клятва на кресте и Еванге­лии, и все находятся под страхом патриаршего отлучения, что­бы своих дел не открывать чужеземцам, но, что, если услышат какое-либо известие, возбуждающее подозрение, то донесут о том царю (Павел Алеппский, с. 199—200, вып. II).

Мы не можем вполне надивиться всей испорченности нра­вов русского народа — ложь и клятвопреступление безнака­занны в этом крае. Среди русских всегда и везде найдешь людей, готовых лжесвидетельствовать; понятия московитян там и сям до того извращены, что искусство обманывать счи­тается у них признаком высоких умственных способностей (Корб, с. 77—78).

Вообще русские — народ пресварливый, обзывают друг дру­га самыми грубыми и неприличными словами, как, например, «собака» и проч. На улицах беспрестанно слышишь такую пере­бранку между ними, даже старые бабы грызутся часто одна с другой с таким ожесточением, что не привыкший к этим выход­кам подумает, что они тотчас же вцепятся друг другу в волосы. Но до драки редко у них доходит, а если и дойдет, то дерутся просто кулаками, которыми они колотят друг друга изо всей силы по бокам и под брюхо¹. Не было еще примера, чтобы русские вызвали друг друга биться на саблях или огнестрельным оружи­ем, как это нередко делается в Германии и других странах Ев­ропы. Но известно, что, вместо того знатные русские господа и даже князья, выезжая на лошадях, отстегивают друг друга не­щадно плетьми, как рассказывали нам это за достоверное, и, как мы сами видели, случилось это с двумя боярскими детьми во время принятия турецкого посланника (Олеарий, с. 175).

С недавнего времени, впрочем, скверные и страшные бра­ни и ругательства строго-настрого воспрещены и виновных в них при всех наказывают кнутом или розгами, что в начале в точности исполнялось; по улицам и на рынках между наро­дом расхаживают тайно, нарочно назначаемые для того люди, которые с помощью приставленных к ним стрельцов и пала­чей хватают на месте виновных и тут же, в пример прочим, наказывают всенародно.

Но усвоенная с давних лет и так глубоко укоренившаяся при­вычка браниться скверными словами требовала повсюду гораз­до большего надзора, чем сколько было его назначено, и причи­няла надзирателям, судьям и палачам такую невыносимую ра­боту, что им уже самим надоело и было не под силу беспрестан­но задерживать и наказывать виновных (Олеарий, с. 176).

Справедливо и то, что русские не любят придираться к сло­вам: они очень просты в обхождении и всякому говорят «ты», а прежде были еще проще. Если им случалось иногда слышать что-либо сомнительное или несправедливое, то вместо слов: «ваше мнение», или «извините», или других учтивых выражений, они отвечали наотрез: «Ты лжешь». Так говорил даже слуга сво­ему господину. Сам Иоанн Васильевич, названный Мучителем², не гневался за подобные грубости. Но теперь, познакомясь с иноземцами, русские отвыкают от прежней дерзости в разгово­ре, бывшей обыкновенной лет за двадцать или за тридцать (Маржерет, с. 296—297).

Они отличаются в особенности беспримерной благотвори­тельностью по отношению к бедным; для их просьб у них всегда открыты уши и разжаты руки, так что в Москве зачастую можно видеть не без изумления, как целые толпы нищих получают око­ло домов богатых людей пищу или иную какую-либо милостыню. В несчастье они также всегда тверды духом, не поддаются скор­би, а к счастью, которое служит самым верным средством для испытания душ, они относятся равнодушно; мало того, они, не впадая в чрезмерную радость, постоянно, чтобы ни случилось, утешают себя следующими словами: «Так богу угодно, он так устраивает все к лучшему» (Рейтенфельс, с. 142).

Мало есть таких бедняков, которые ходят по этому городу, прося милостыню, ибо царь распределил их между вельможа­ми по известному числу для получения ежедневного пропита­ния по спискам; и каждый боярин содержит свое число бедня­ков. Существует много домов для помещения их и ежедневная выдача от царя и царицы; равно получают ее и заключенные (Павел Алеппский, с. 35, вып. III).

В столовую привели нищих, слепых, увечных, безногих и по­ставили для них стол близ патриарха; он подзывал каждого из них, кормил и поил их с полным уважением. При виде всего этого мы почувствовали тошноту. Наконец, патриарх поднялся, ему поднесли таз и кувшин, и он обошел нищих, умывая, вытирая и лобзая их ноги, всем по порядку, причем раздавал им милосты­ню до последнего. Говорили нам, что таков обычай и их царей во время обедов (Павел Алеппский, с. 179, вып. III).