Проблема познаваемой реальности. Вряд ли можно сейчас всерьез говорить о состоятельности наивной модели «определенного в себе» объективного мира, противостоящему нашему сознанию. Уже отмечался парадокс, вскрытый Юмом: даже если мы и имели бы дело с механизмом отражения («на самом деле»), мы никак не смогли бы узнать, что дело обстоит именно так. Если мы называем нечто «познаваемая вещь», оно уже априори таким образом связано с нашим познанием и никоим образом не может быть рассмотрено как «вещь сама по себе». По сути, Кант был первым, кто подчеркнул существенную конструктивную роль самого субъекта в познавательном процессе, показал, что на содержание картины мира самую существенное влияние оказывают некие изначальные («преднайденные») гносеологические абстракции, концептуальные схематизации и идеализации (для самого Канта ими были априорные формы познания). Даже если мы и не принимаем собственно кантианский взгляд на познание, игнорировать его «коперниканское» открытие некоторой зависимости свойств и параметров наблюдаемого объекта от самого субъекта уже не представляется возможным. А эту «априорность» можно понимать по-разному, и совсем не по-кантиански, вплоть до влияния на «образ» познаваемого объекта унаследованной от предшественников научной теории (в «комплекте» с прочими формами организации познавательного процесса), становящейся своеобразными «очками интерпретации».
Проблема характера соответствия (и принципов его установления) между знанием и реальностью. В «наивном» варианте теории соответствия эту проблему едва ли вообще не замечают. Есть объективный мир, есть его отображение в сознании, а сравнить одно с другим на предмет соответствия – дело якобы легче легкого. Надо просто, к примеру, выяснить, белый ли тот снег, о котором мы говорим, или нет. Ведь объективный мир – вот он, перед нами, утверждение о нем – тоже, и где же здесь, спросите вы, проблема? А проблема здесь же. Дадим слово опять Канту, впервые усомнившемуся в «очевидности» той легкости, с какой сторонники классической теории, заявив свое понимание истины как соответствия объекту, предполагали само это соответствие устанавливать. «Истина, говорите вы, есть соответствие знания с объектом. Но сравнивать знание с объектом я могу лишь потому, что этот объект познаю опять-таки я. Стало быть, я могу только сравнить одно мое знание об объекте с другим таким же знанием об объекте». Кант указывает здесь на два существенных момента. Во-первых, объект – это не вещь в себе, а познаваемая мной самим некая конструкция. Во-вторых, я как субъект не могу, подобно барону Мюнхгаузену, «вытащить себя за волосы» из гносеологической связки «познающий субъект – познаваемый объект» и, поднявшись на некий высший по отношению к ней уровень, установить, имеет ли место соответствие между состоянием субъекта (а именно, его утверждением относительно объекта) и состоянием объекта (т.е. объективным содержанием этого утверждения). Не бывает объекта без субъекта! Ведь, когда я смотрю в окно и вижу белый снег, только по наивности я могу заявить: «Снег в действительности белый». На самом деле я могу только сказать: «Мое восприятие снега объективно свидетельствует, что снег белый». То есть я и вправду сравниваю результат одного познания (по тем или иным обстоятельствам признаваемого объективным) с другим (объективный статус которого как раз и следует подобным образом проверить). К сожалению, многие авторы учебных пособий игнорируют тот факт, что подобная модель сама по себе не порывает с классической теорией (до сих пор можно встретить печальное заблуждение, что теория истины Канта является не классической, а когерентной, согласно которой истина есть непротиворечивость, взаимосогласованность в системе знаний). Просто в ней по-другому, нежели в «наивной» версии теории соответствия, трактуется сам концепт «объект познания». Согласно наивной теории, человек в познании как бы встает на место всевидящего Бога. Любое утверждение либо истинно, либо нет, ведь то, что в нем говорится, либо имеет место, либо не имеет. А то, как обстоят дела «на самом деле», «легко» установить, – ведь объективный мир «принудительно» открыт нам, мы же «можем» отличить то, что есть, от того, чего нет. При этом игнорируются как ограниченные возможности человеческого познания (не обо всем том, что «на самом деле» имеет место, мы уже сейчас знаем), так и разобранные выше сложности с самим понятием «объективный мир».
Проблема критериев истины, известная как парадокс Секста Эмпирика – Нельсона по имени одного из великих представителей уже известного вам античного скептицизма и одного современного логика, придавшего старому «скептическому тропу» современное звучание. В самом деле, что заставляет нас принять то или иное утверждение, например, суждение «Снег бел»? Некое другое суждение, служащее согласно соответствующему принципу достаточным основанием для первого, а именно суждение «Утверждение, что снег бел, соответствует действительности». Но что заставляет нас считать истинным это второе утверждение? Некие обстоятельства, гарантирующие объективность проверки действительного снега на обладание белым цветом. Наличие этих обстоятельств выражено в утверждении: «Утверждение, что утверждение, что снег бел, соответствует действительности, соответствует действительности». И так до бесконечности. Критерием истинности для высказывания А будет Б, для Б – В, для В – Г и т.д. И лестница либо уходит в бесконечность (поэтому данный парадокс обоснования известен еще и как «
парадокс бесконечного регресса»), либо обрывается на некоем утверждении, которое предлагается принять без доказательства, что является также мало приемлемым выходом. Интересное, методологически изящное и весьма принципиальное решение как этого парадокса, так и прочих проблем, связанных с вопросом верификации (проверки) какого-либо утверждения на истинность, предложил Карл Маркс. Ключевым моментом его теории был отказ от признания критерия истины имманентным (внутренне п
Карл Маркс
(1818 – 1883)
рисущим) самому субъекту, самому знанию. Если истина есть соответствие знания и объективной реальности, значит, в качестве инстанции – критерия истины следует искать нечто, в чем субъективная и объективная стороны знания как бы объединялись, нечто двойственное по самой своей природе, касающееся как знания, так и его объекта. Таким феноменом для Маркса (и последующих материалистов) оказалась практика. Мы на основании наших представлений о мире создаем теоретическую модель некого реального процесса. И если этот процесс в самой действительности будет протекать так, как мы и предполагали, этот будет сильным аргументом в пользу адекватности наших знаний (ибо они позволили успешно промоделировать объективную действительность). Уместно здесь вспомнить все практические применения законов природы – от самолетостроения до генной инженерии.Проблема «парадокса лжеца». Здесь речь пойдет о чисто логических принципах. В достаточно богатых по своим выразительным возможностям языках (к числу которых относятся все естественные языки) всегда можно сформулировать утверждения о самом этом языке (или его элементах), например, «Слово «школьник» состоит из 8 букв», «Утверждение, что Наполеон был французом, истинно», или «Набор слов «Петя любит Машу» является осмысленным предложением русского языка» (обратите внимание на последний пример: предложение русского языка квалифицирует нечто как другое предложение русского языка; сравните: фраза «Выражение «Kb1-c3» является осмысленной конструкцией языка шахматной нотации» сама не может являться выражением языка шахматной нотации, она о нем, но не на нем). Языки, обладающие данным свойством, называют семантически замкнутыми. Парадокс может возникнуть, когда мы прямо или косвенно в самом предложении говорим об истинностном значении самого этого предложения. Простейший пример: возьмем утверждение «Данное утверждение ложно». Его объективное содержание – гипотетический факт ложности некоторого утверждения. Значит, надо установить, ложно ли оно или нет, и сравнить результат с содержанием исходного утверждения. Но вот беда – речь идет о ложности именно данного утверждения (сравните с вышеприведенным примером про Наполеона)! Если оно и вправду ложно, то, что в нем говорится, правда, и поэтому оно не ложно, а если оно не ложно, то, что в нем говорится, не имеет места, и поэтому оно ложно… У парадокса лжеца огромное количество вариантов, советуем обратиться к соответствующему разделу книги М. Гарднера «А ну-ка, догадайся!».
Вернемся ненадолго к проблеме практического установления истинностного значения того или иного высказывания. Согласно традиционному подходу, используемому в так называемой классической математике и логике и основанных на них гносеологических моделях, истина определяется просто как утверждение, соответствующее реальному положению вещей безотносительно к специфике содержания этого утверждения и возможным проблемам при его верификации (доказательстве). Тогда понятно, почему в таких моделях используется принцип исключенного третьего: «Из двух суждений, которые путем эквивалентных преобразований можно свести к виду, соответственно, А и неверно, что А, одно обязательно следует принять как истинное». Принцип этот выдвинул еще Аристотель в борьбе с релятивистами и скептиками, отрицавшими вообще какую бы то ни было правомерность категорических утверждений о мире. Однако сам же Аристотель указал на невозможность использования этого принципа в некоторых особого рода случаях. Примером такой ситуации могут служить суждения о случайных будущих событиях. Классический пример Аристотеля, касающийся раздумий стратега-полководца на войне: «Завтра будет морское сражение или завтра не будет морского сражения». Логический принцип исключенного третьего предлагает нам выбрать одну из этих двух альтернатив как верную. Но это означает фатализм, ведь что бы мы ни выбрали (какая бы из альтернатив ни оказалась верной, причем верной уже сегодня), завтра с неизбежностью будет то, что в нем говорится. Если сейчас истинно «Завтра будет сражение», значит, завтра его уже не может не произойти, и наоборот. Поэтому можно сделать вывод, что в подобных ситуациях анализ реальной познавательной деятельности заставляет отказаться от слишком суровой «наивно-классической» модели. Она основывается на так называемой абстракции актуальной бесконечности – гипотетическом допущении того, что вся действительность уже существует как целое вне зависимости от нашего проникновения в нее. (Применительно к математике: весь натуральный ряд чисел существует как нечто объективное и «предданное»). Наглядно это можно представить в виде двигающегося по уже существующей и размеченной трассе вагончика, из окна которого мы смотрим на верстовые столбы, которые в своем бытии, таким образом, никак не зависят ни от движения вагончика, ни от наших взоров. Мы как бы просматриваем демонстрируемую нам «киноленту», на которой уже записаны события всех времен.
Резкой критике такую модель математических объектов, познания и реальности вообще развернули в начале ХХ века так называемые интуиционисты, прежде всего, их отец – Л. Брауэр (многие идеи интуиционизма весьма созвучны конструктивистской теории познания Канта). Объект – это то, что мы сами зафиксировали, построили в качестве такового. Любое натуральное число n – это, грубо говоря, конструкция из n палочек (построенная в воображении или в реальности на доске, бумаге и т.д.). Если абстрагироваться от ограниченных материальных и временных возможностей человека при таком конструировании (краткое время жизни, расход чернил в ручке и т.д.), можно утверждать, что любое натуральное число можно построить за конечное время. Но – вот занятно – хотя мы можем построить любое (каждое) натуральное число, мы не можем построить их все (на это потребовалось бы бесконечное время). Наш вагончик превращается в рельсоукладчик, а наша готовая дорога – в непрекращающуюся стройку: везущий нас агрегат сам конструирует трассу, по которой затем двигается (эти два процесса идут одновременно). Поэтому принцип исключенного третьего не применим к суждениям о бесконечных множествах, неподвластных такому конструированию. Самый знаменитый пример Брауэра: «В десятичном разложении числа «пи» встречается двадцать девяток подряд. Или не встречается?». Можно привести здесь же массу примеров открытых на протяжении многих веков математических проблем (например, проблема существования нечетных совершенных чисел или недавно доказанное утверждение Великой Теоремы Ферма, или знаменитую проблему четырех красок, о которой можно прочитать здесь и в литературной форме здесь). Интуиционистские рассуждения позволяют пролить свет на решение еще одного уже вскользь упоминавшегося парадокса непознанного: «Если нечто еще не познано, откуда мы тогда вообще можем знать, что оно есть?» В каком смысле можно говорить о существовании далеких гипотетических небесных объектов до тех пор, пока они не будут обнаружены? И правомерно ли говорить потом, «задним числом»: «Вот, мы обнаружили эту звезду. Значит, она давно была тут, до и без нас, просто мы об этом не знали»? Нет ли в этом утверждении парадокса? В каком смысле «была»? Ведь чтобы сказать, что она «была», ее надо было обнаружить и тем самым лишить статуса «без нас»… Динозавры, конечно, существовали задолго до человека, но вот истинность этого суждения без человека, который ее установит, была бы невозможной. То есть существовавших без человека динозавров без человека бы просто не было бы…
Урок 5. Современная гносеология и смежные дисциплины: дух релятивизма
Цель изучения урока 5:
– Уметь вычленять общие релятивистские предпосылки у ряда теорий в разных областях философского знания, смежных с гносеологией;
– Знать причины появления релятивистских настроений в гносеологии ХХ века, основное содержание излагаемых в тексте теорий
– Приобрести навыки критики абстрактных «универсалистских» представлений
ХХ век – век кризиса классического мировоззрения, основанного на идеалах рациональности, упорядоченности подлинного бытия, объективности истины (восходящих еще к идеям Сократа, не говоря уже о мыслителях эпохи Просвещения), прогресса во всех аспектах существования человечества. Складывается впечатление, что человечество, достигнув пика своего интеллектуально-духовного развития к первой половине 19-го века, затем пустилось «во все тяжкие», заглядывая без разбора во все, в то числе и весьма неприглядные уголки реальности, оголтело критикуя все то, что позволяло ему существовать более или менее упорядоченно на протяжении тысячелетий – прежде всего тезис о наличии «порядка», «объективной логики» и «общих принципов» во всем, о чем только может идти речь. Релятивистская установка медленно, но верно проникала и в философию. Весьма показательным, с нашей точки зрения, в этом контексте может служить сравнительный анализ (с гносеологических позиций) ряда концепций в разных областях и разделах философии, которые наиболее ярко выражают этот самый обсуждаемый нами «релятивистский» дух. Назовем среди них такие: «теория локальных цивилизаций» Шпенглера – Тойнби в историософии (о ней речь пойдет в следующей теме отдельно), «гипотеза лингвистической относительности» в философии языка, конвенционализм в теории научного познания (см. выше), «методологический анархизм» Фейерабенда в методологии науки, и отчасти – герменевтическая теория «жизни текста в истории его прочтений» Г. Гадамера. Расскажем об этих теориях чуть подробнее.