Судебная реформа Г. Джаншиев

Поразительный успех суда присяжных. Отзыв министра Замятнина и Каткова

Вся будущность России зависит от процветания народного суда присяжных. Современное наше общество едва ли даже в состоянии понять тот громадный шаг к прогрессу, который оно сделало с того момента, как стало активно участвовать в отправлении правосудия. Едва ли оно также в состоянии понять, как тщательно следует беречь это драгоценное учреждение, полное и нормальное развитие которого увидят только грядущие поколения. И только будущему историку нашего времени вполне ясно станет, что период истинной общественной деятельности начался в России с тех пор, как завелась в ней скамья присяжных заседателей. Проф. Л. Владимиров

Среди тревожных надежд одних и недоброжелательного скептицизма других стал производиться с осени 1866 г. смелый до дерзости, по выражению проф. Фойницкого, опыт введения суда общественной совести в страже, только что освобожденной от рабства и подавляющей бюрократической опеки. Даже люди, искренно желавшие успеха этого великого, внушенного доверием к русскому народу, начинания преобразовательной эпохи, невольно задумывались над будущими судьбами его. Патриарх германской юридической науки, знаменитый Миттермайер, с восторгом приветствовавший введение суда присяжных в России, не мог скрыть своего опасения относительно будущности его в виду отсутствия в России развитого общественного мнения, свободы печати и других условий и гарантий западно-европейской жизни. Считая основы судебной реформы безусловно правильными, маститый ученый дружески предостерегал русское правительство от поспешного разочарования при возможных первых неудачах. «Опираясь на долголетние наблюдения постепенного развития уголовных учреждений,— писал Миттермайер,— мы высказываем наше желание, чтобы правительство, не видя немедленно плодов ожидаемых, не было бы запугано приверженцами старого порядка и врагами всяких нововведений, и чтобы оно не переставало преследовать свою цель. Мы напомним ему то интересное явление, что даже в тех странах, в которых эти новые учреждения были совершенно неизвестны, где даже образованные люди считали народ несозревшим, даже там чудесным образом юристы поняли значение новых начал. Выгоды, доставляемые ими, выказываются все более и более; a люди, призываемые в присяжные, оказались, наконец, и там способными выполнить свое назначение»[1].

Но ближайший же опыт первых месяцев рассеял сомнения и друзей, и недругов суда присяжных. Ему не пришлось взывать к великодушному долготерпению правительства, так как необыкновенный успех суда присяжных сразу бросился всем в глаза. Неподготовленность народа и на этот раз оказалась пустою отговоркою в устах трусливых рутинеров, и торжественно подтвердилась еще раз разумность принятого творцами Судебных Уставов правила: «если законодательные предположения верны, они и своевременны; трудно думать, чтобы люди где-либо и когда-либо были приготовлены для дурного и не зрелы для. хорошего».

Особенно знаменательно было то, что именно на крестьянах вполне оправдалось это правило, что эти «хамы», еще недавно приниженные до положения крещеного инвентаря или вещи, не замедлили обнаружить свое нравственное достоинство, убереженное ими при всех безобразиях крепостного права. Об этом столько удивительном, сколько неожиданном открытии считал долгом засвидетельствовать министр юстиции Д. Н. Замятнин в своем всеподданнейшем отчете о введении в действие Судебных Уставов. Свидетельствуя о замечательном успехе, сопровождавшем открытие мировых и общих судебных учреждений, в частности о присяжных из крестьян Замятнин выражается так: «присяжные заседатели, состоящие иногда преимущественно из крестьян (напр., в Ямбурге из 12 заседателей было 11 крестьян), вполне оправдали возложенные на них надежды: им часто предлагались весьма трудные для разрешения вопросы, над которыми обыкновенно затрудняются люди, приученные опытом к правильному разрешению уголовных дел, и все эти вопросы, благодаря поразительному вниманию, с которым присяжные заседатели вникают в дело, разрешались в наибольшей части случаев правильно и удовлетворительно[2].

Нечего и говорит, что опубликование столь благоприятных для нового института данных произвело наилучшее впечатление на всех, кто с сочувствием относился к гуманно-освободительным реформам, призывавшим общество без различия сословий к деятельному участию в делах суда и правления. Одним из ярких выражений этого радостного настроения общества служит статья М. Н. Каткова, посвященная помянутому министерскому отчету: «Поистине едва верится,— писал он в марте 1866 г.,— чтоб в столь короткое время так крепко и так успешно принялось дело столь великое и столь мало похожее на прежние наши порядки, начиная с основной идеи до мельчайших подробностей. То, о чем два года тому назад можно было только мечтать, что возбуждало только, по-видимому, справедливых сомнений, теперь находится в полном действии на значительном пространстве нашего отечества и уже в первое полугодие в своем итоге представляет столь блистательные результаты, Суд присяжных, лучшая гарантия гражданской свободы, совершается у нас воочию, и в нем принимают участие крестьяне, те самые крестьяне, которым только шесть лет тому назад дарована свобода, и успех превосходит самые смелые ожидания».

Статью свою Московские Ведомости заканчивали словами, которые особенно уместно будет напомнить по случаю нынешней 30-й годовщины суда присяжных: «Честь и слава правительственному ведомству,— говорил Катков,— которое так деятельно и верно приводит в исполнение зиждительную мысль Преобразователя, сберегая ее от тайного и явного недоброжелательства партий, неохотно входящих в условие нового гражданского порядка. История не забудет — справедливо указывал он,— ни одного из имен, связанных с этим великим делом гражданского обновления России»[3].

[1] Ж. М. Ю. 1864 г., № 10.

[2] См. Жур. Мин. Юстиции 1887 г., № 2. Всеподд. отчет министра юстиции за 1866 г.— В статье (Книжки Недели, 1902 г., № 3) «Новые мехи и новое вино», принадлежащей перу известного судебного деятеля сенатора А. Ф. Кони, находим следующий отзыв о нашем суде присяжных: «Их желали, их ждали. В них хотелось верить заранее. Присяжный заседатель был дорог всякому, с сочувствием думавшему о новом суде. Подобно Татьяне в письме к Онегину, русское развитое общество того времени могло сказать этому еще не появившемуся на сцену присяжному: «незримый — ты мне был уж мил»... Но невольное сомнение закрадывалось в душу. Этот незримый и неведомый теоретический присяжный должен был облечься в огромном большинстве случаев в реальный образ простолюдина, всего пять лет назад освобожденного от крепостной зависимости,— в образ того мужика, которого незадолго перед тем Тургенев, устами одного из своих громких героев, назвал «таинственным незнакомцем»... И что же? Теперь, через 25 лет, можно сказать, что этот таинственный незнакомец оправдал оказанное ему доверие и не посрамил ни здравого смысла, ни здравого чувства русского народа. Беспристрастная история нашего суда присяжных покажет со временем, в какие тяжкие, неблагоприятные условия был он у нас поставлен, как долгие годы он оставался без призора и ухода, как недостатки не исправлялись любовно и рачительно, a представлялись злорадно или близоруко дальнейшему саморазвитию. Будущий историк этого суда должен будет признать, что по отношению к этому суду у нас велась своеобразная бухгалтерия, причем на странице кредита умышленно ничего не писалось, a на страницу дебета вписывался каждый промах крупным, каллиграфическим почерком. Он признает, этот историк, что между большинством приговоров, которые ставились в вину присяжным, были такие, с которыми трудно согласиться, но не было почти ни одного, который, зная данное дело, нельзя было бы понять и объяснить себе»... Слова эти заслуживают особенного внимания в виду исключительной компетентности автора, который, занимая сначала должности прокурора и председателя с.-петербургского окружного суда, a потом обер-прокурора уголовного кассационного департамента, имел в продолжение своей продолжительной карьеры все средства близко ознакомиться с деятельностью суда присяжных.

[3] Моск. Ведом. 1867, № 69.

Post scriptum (Либерализм и новый суд)

Amicus certu in re incerta cernitur.

В науках политических и юридических не тот исполняет свою обязанность, кто умеет «мудро молчать» в такое время, когда следует говорить, a кто решается в нужную минуту сказать прямое слово, хотя бы оно было и неприятно для общества. Наука не дипломатическое искусство, и откровенная речь здесь имеет больше значение, чем «тактичное» молчание. Цель науки — истина; стремясь к ней, можно по временам впадать в заблуждение, но в науке не должны иметь применения аксиомы житейского savoir faire. Проф. Владимиров

Десятилетие Судебных Уставов ознаменовалось выражением Высочайшего благоволения чинам судебного ведомства (см. «Собрание узаконений и распоряжений правительства за 1874 г.», № 100).

Двадцатипятилетие же новых судебных учреждений не было отмечено никаким официальным торжеством или сочувственным заявлением.

В газетах появились статьи, посвященные «судебному юбилею» 17-го апреля 1891 года в Новом Времени также появилась статья, приветствовавшая с большим сочувствием двадцатипятилетие нового суда (см. выдержку ниже).

По поводу изданной мною к двадцатипятилетию нового суда книги «Основы Судебной реформы», в том же Новом Времени появилась 22-го мая странная статья «О либерализме суда», заслуживающая внимании, как признак времени и симптом существующей путаницы в понятиях.

В статье этой указывается на одно «печальное недоразумение, возникшее одновременно с новым судом и сопутствующее ему до сегодня». Недоразумение, почему-то так долго продолжающееся, состоит в том, что новые суды считались и считаются за «нечто либеральное». Ссылаясь на то, что, начиная с Ярослава Мудрого и вплоть до царствования Николая І-го, «забота о правосудии» всегда образовала одну из составных частей государственного управления, газета считает неправильным стремление «либерализма» «примазаться» к новому суду. «Все оправдание (siс) нового суда,— говорит далее Новое Время,— очевидно, не в том, что его основы «либеральны», a только и единственно в том, что эти основы обеспечивают правосудие: и можно предвидеть,— продолжает газета,— что до тех пор новый суд не будет иметь у нас нормального, здорового роста, пока не исчезнет это печальное недоразумение».

Нам неизвестно, на чем основаны предсказание и опасение автора статьи, но только нельзя не видеть, что крайне оригинальная точка зрения[1], защищаемая газетою, и исторически неверна, и по существу несправедлива.

До сих пор, как верно замечает газета, и противники, и сторонники основ нового суда, платя дань «печальному», но всеобщему недоразумению, ни на минуту не сомневались в том, что начала нового суда либеральны, — так бесспорен был этот вопрос. Спор между ними происходил только о том, полезны ли, разумны ли, желательны ли эти начала в интересах правосудия. Теперь же Новое Время выступает с необыкновенно оригинальным взглядом, носящим отпечаток свойственного нашему времени шатания мысли. Что «основы эти обеспечивают правосудие», газета в том не сомневается (и за то спасибо!), но вся беда, по ее мнению, в том, что к ним применяют эпитет «либеральный». Только этот эпитет мешает «здоровому, нормальному росту»[2] новых судебных учреждений!.. Если это так, то следует признать, что присущий им «порок» неустраним, так как либеральный характер основ судебной реформы нельзя отвергнуть, несмотря на все благонамеренные усилия этой газеты обработать по-своему или вовсе игнорировать данные истории.

«Почему, — спрашивает Новое Время — заботу о правосудии выставляют точно привилегию либерализма?» Никто никогда такой привилегии за ним не признавал. Забота о правосудии более или менее присуща всем законодателям и судьям всех времен, начиная с эпохи царя Соломона и кончая современными законодателями Европы и Азии. Вопрос не в этом, a вопрос только в том, какие пути, средства следует считать верным орудием для раскрытия на суде истины и обеспечения правосудия? И вот тут-то в пестрой исторической чреде сменялись разные взгляды и системы. Все они более или менее исходили из доброго намерения о водворении правосудия, но нередко устанавливали такую процедуру, которая служила сильнейшим тормозом и даже неодолимым препятствием для осуществления этого благого намерения, коим вымощен самый ад. Бывало время, когда испытание раскаленным железом, удачный исход поединка и т. п. средства считались целесообразными орудиями правосудия. Было время, когда застенок и пытка, дыба и тайный допрос с «пристрастием» признавались наилучшими способами для открытия правды на суде. Были судьи в роде бесчеловечного Джефрайса, которые считали невинность лучшей защитой подсудимого, a себя наиболее компетентными органами ее!

Но зачем уходить в глубь времен для иллюстрации мысли, что не всякие средства, установленные в интересах торжества правосудия eo ipso ведут к достижению его? Достаточно оглянуться на недавнее прошлое[3], на время, непосредственное предшествовавшее судебной реформе 1864 г. Тут ли не были приложены старания для водворения в России законности и правосудия! И Свод Законов был напечатан, и новое Уложение было составлено, и специальный рассадник юристов был создан! Мало того, в интересах вящего торжества правосудия было создано даже специальное административное учреждение (III отделение) с многочисленными чрезвычайными местными агентами, на обязанности коих лежало денно и нощно «наблюдать, чтобы спокойствие и права граждан не были нарушены людьми сильными, властными; внимать гласу страждущего человечества и защищать «беззащитного и безгласного гражданина»[4]. «Мишура административных гарантий», по выражению Аксакова (см. выше), не замедлила обнаружиться. Когда рядом с провозглашением благородной цели водворения правды устанавливалось келейное, бумажное, инквизиционное судопроизводство, с полным упразднением судейской самостоятельности; когда административный произвол возводился в «перл создания»; когда даже люди науки говорили с университетских кафедр о вреде гласности, о необходимости системою утонченных инквизиторских приемов[5] добиваться сознания подсудимого,— нечего было ждать водворения законности и правосудия.

Ведь ни для кого теперь не тайна, что своеобразные «заботы» о правосудии простирались так далеко, что, допытываясь чистосердечного сознания, еще в пятидесятых годах в Москве без церемонии подвергали пытке, официально отмененной еще указом 1801 г. Лицо, компетентность коего вне всякого сомнения, бывший московский губернский прокурор (потом сенатор), Д. А. Ровинский, удостоверяет, что еще во время гр. Закревского в Москве существовали «клоповники» при Городском частном доме, «Аскольдовы могилы» (то есть совершенно темные ямы под Басманным частным домом), куда сажали «несознавшихся подсудимых», и откуда они выходили слепыми[6]. Кормление сельдями составляло до открытия нового суда явление заурядное в московской следственной практике, которой не была чужда, по словам того же свидетеля, и древняя «виска»[7]. Только с учреждением суда присяжных, по удостоверению этого авторитетного источника, пытка стала выходить из употребления[8].

Приподнимем еще уголок завесы, скрывающей темные дела дореформенного суда доброго старого времени, чтобы показать, каковы были на деле «заботы» его о правосудии. Как раз перед открытием новых судов, в рязанской уголовной палате разбиралось дело молодого исправника, перепоровшего массу людей, изъятых от телесного наказания, и так неслыханно надругавшегося над крестьянскими девушками, что в печати невозможно было назвать по имени «омерзительные поступки» блюстителя порядка. Судила-рядила мать-палата. По закону исправнику следовало идти в каторгу, но губернатор принимал живое участие в своем любимце, стало быть... он должен быть оправдан. Так и поступила палата, приговорив «юного повесу», как назвали исправника Моск. Ведом., к домашнему аресту на несколько дней.

Справедливо возмущенный этим Шемякиным судом, Катков излил свое негодование в следующих горячих строках: «Какая оскорбительная насмешка,— говорили Моск. Ведом. по поводу этого приговора,— над тем, что люди зовут справедливостью и чтут, как общественную нравственность. Одно другого стоит: и поступки усердного блюстителя благочиния, и приговор над ним губернская юстиция, Но что такое наша нынешняя, отживающая свои дни губернская юстиция? Что такое эти судьи, которые через несколько времени должны уступить свое место другому судоустройству, долженствующему не иметь с ним почти ничего общего? Они лишены всякой самостоятельности, особенно когда губернские власти чувствуют себя особенно заинтересованными»[9]…

Когда и как явилось это другое новое судоустройство?

После падения крепостного права, налагавшего, по справедливому замечанию Государственного Совета, свой отпечаток на все отправления государственной жизни[10], стала на очередь судебная реформа. Для осуществления ее ничего более не оставалось, как отказаться совершенно от существующей системы судоустройства и судопроизводства, от «административных гарантий» и обратиться к прямо противоположной системе, выработанной опытом цивилизованных народов. На необходимость обращения к «противоположной системе и противоположным истинам, без коих не может быть правильного судопроизводства», указал не кто иной, как благонадежнейший коронный юрист, гр. Д. Н. Блудов[11].

В виду этого и появилось в 1862 г. Высочайшее повеление о составлении основных положений судебного преобразования, «несомненное достоинство коих признано в настоящее время наукою и опытом» европейских государств»[12]. Тут-то и появились те гуманно-либеральные начала современного европейского судоустройства (несменяемость суда и независимость его от администрации, суд присяжных, независимая адвокатура, уважение к личности обвиняемого, ограждение его прав, уравнение защиты с обвинением, гласность и пр.), которые легли в основание Судебных Уставов. В этом смысле и можно и должно называть новый суд учреждением либеральным, и в этом именно смысле, как совершенно верно указал еще M. H. Катков, судебная реформа 1864 г. была «не столько реформой, сколько созданием судебной власти»[13]. Поясняя это, на первый взгляд парадоксальное, но в сущности совершенно верное положение, тот же публицист указывал, что «хотя и до 1866 г. существовали суд, но это были суды только по названию, потому что они, будучи лишены всякой самостоятельности, были только придатком администрации[14]. Влияние этого нового либерального судебного строя не имевшего ничего общего, по словам того же публициста[15], «с прежними порядками, начиняя с основной идеи до мельчайших подробностей», было поразительно, почти чудодейственно. В 1891 г. одна газета, приветствуя «судебный юбилей», следующими красноречивыми словами характеризовала невероятный, почти сказочный переворот, произведенный судебною реформой.

«Новый суд,— говорила эта газета,— произвел коренной переворот не только собственно в правосудии, но и вообще в правовом положении. Создалось, можно сказать, почти вновь обеспечение каждому русскому тех прав, которые ему даны законом. Закон всегда был, но было такое положение, что каждый сильный человек имел право говорит: законы для того и пишутся, чтобы слабый не тягался с сильным. Закон всегда был, но не было правосудия. Суд и волокита, суд и разорение, суд и подкуп, суд и крючкотворство — вот с какими понятиями сочетался тогдашний суд... И вдруг, вместо этого 25 лет тому назад действительно правда и милость засияли в нашем суде. Россия словно бы очутилась на другой планете, словно бы совершилось с нею какое-то дивное превращение»[16].

Новое Время в приведенных прекрасных строках, вероятно, не усмотрит тех цветов напыщенной адвокатской риторики, которые оно усматривает в моих «Основах судебной реформы», если потрудится вспомнить, что эти строки ipsissima verba... его же собственной «юбилейной» стати, появившейся 17-го апреля 1881 г.— Что заменою старого, продажного, жестокого, лишенного всякой самостоятельности, суда независимым, гуманным судом Россия обязана именно либерально-гуманным основным началам судебной реформы, a не новому персоналу, это всего лучше видно из того, что громадное большинство персонала нового суда было взято из состава старых судов[17]... Теперь же, по новому «исправленному» взгляду Нового Времени, оказывается, что только тогда будут правильно функционировать новые суды, когда они вовсе откажутся от своего первородного греха — либерального происхождения, и от того духа и направления, которые с особенною силою сказались «в начале судебной реформы».

Двусмысленность и непоследовательность воззрения Нового Времени наглядно обнаруживается именно в этом отрицательном отношении к лучшей эпохе деятельности нового суда, эпохе, когда с особенною силою выражался присущий ему специфический дух, который, по справедливому замечанию одного из составителей Суд. Уставов, К. П. Победоносцева, бывает свой особенный у всякой системы учреждений. «Действие учреждений,— писал г. Победоносцев в декабре 1861 г. при редактировании либеральных основ судебной реформы,— зависит от людей, но вместе с тем нельзя упускать из вида, что и люди образуются в духе тех или других учреждений, и что есть такие учреждения, при действии коих нельзя ожидать развития людей в том направлении и духе, которому учреждения не соответствуют»[18].

Какому именно направлению и духу мог и должен был соответствовать дух новых судебных учреждений, очевидно было для всех в самый момент зарождения их. Это не было секретом не только для непосредственных участников реформы, но и для посторонних. Цензор Никитенко тотчас же обнародовании в 1862 г. Основ. нач. суд. преобр., не обинуясь, приветствует их как победу «либерализма» в правительственных кругах[19].

Для всех истинных почитателей основ нового суда первое время именно и было временем расцвета основных начал судебной реформы. Отдельные ошибки, конечно, возможны были и тогда, но общий дух ее был таков, что в сохранении его истинные друзья нового суда видели залог его преуспеяния. Вот что, например, писал в 1867 г. И. С. Аксаков, которого трудно заподозрить в пристрастии к либерализму. Когда появились толки о том, что администрация относится недружелюбно к независимости и несменяемости новых судебных деятелей, Аксаков доказывал, что в нем, в этом именно духе независимости, заключается основной смысл судебной реформы. «Этот дух, — писал Аксаков в Москве от 2-го февраля 1867 года,— самое дорогое во всем судебном преобразовании; отнимите его от нового суда, и от него останется одна мертвая форма, один балаганный спектакль чего-то нового, что в сущности, пожалуй, даже выйдет хуже разлагающегося старого[20].

Новые же «истинные» «друзья нового суда из Нового Времени полагают, что «для нормального, устойчивого, органического развития» судебных учреждений им необходимо отречься от своих лучших традиций и истинного своего духа!...

Было время, когда официально провозглашалось, что «либеральные учреждения не только не опасны, но «составляют залог порядка и благоденствия». Оно, конечно, в порядке вещей «открещиваться» теперь от либеральных основ судебной реформы, раз они вышли из моды, но, к сожалению, с неприятными историческими фактами не легко справиться. Поэтому упрек Нового Времени либерализму в том, что он «примазывается» к новому суду, представляется более, чем странным. Желание же этой газеты поставить успехи нового суда вне зависимости от его либеральных основ и выставить эти основы даже враждебными интересам правосудия поражает больше своею неблагодарностью и смелостью, чем основательностью. Новый суд, если бы и желал, не может отказаться от первородного греха своего происхождения, не переставая быть самим собою. Дальнейшее процветание нового суда возможно только при верности его своим либеральным основным началам: иначе это будет не новый суд в истинном его значении, а, как выразился М. Н. Катков, «одно только мерцание, лишенное сущности, призрак, готовый исчезнуть» или, по сильному выражению Аксакова, «балаганный спектакль чего-то нового». К Судебным Уставам 20 ноября 1864 г. вполне было применимо правило: Sint ut sunt aut non sint!

Нет, что бы ни говорили равнодушные друзья судебной реформы, непоколебимость основных начал ее составляет conditio sine qua non успешного действия ее. Справедливость этой аксиомы еще не так давно была подтверждена официально. «Незыблемость основных начал великих преобразований минувшего царствования, — гласит Указ Александра III Сенату от 4-го сентября 1881 г.,— составляет наиболее прочный залог благоденствия и преуспеяния дорогого нашего отечества».

В заключение два слова по поводу вышеупомянутой статьи Юридической Летописи, поющей в унисон с Новым Временем. Журнал негодует на «неумелых» друзей нашего суда, которые «своею легкомысленною защитою» только вредят ему. Этим без вины виноватым защитникам нового суда только остается спросить:

Где ж вы, умелые, с бодрыми лицами? Где же вы, с полными жита кошницами?.. Труд засевающих робко, крупицами, Двиньте вперед!..

По правилу: amicus certus in re incerta cernitur — защита дорога в минуту опасности. A что-то не слыхать было голосов этих чересчур «трезвых», но несколько двусмысленных друзей нового суда, именно тогда, когда он наиболее нуждался в авторитетной, ученой защите. Достаточно припомнить начало 80-х годов, разгар бешеного натиска времен Каткова против Судебных Уставов, вызвавшего смелую и честную отповедь со стороны Аксакова (см. выше), недостойную травлю суда присяжных, предпринятую в 89-м г., как раз пред судебным юбилеем, Московскими Ведомостями, которые в дикой расправе обезумевшей уличной толпы американцев усматривали «кровавый приговор» над самим судом присяжных»[21]. Трезвые друзья суда присяжных предпочитали хранить в это время невозмутимое молчание, подобающее «олимпийским» представителям «серьезной» науки. Не так поступали менее «трезвые», но более искренние почитатели Судебных Уставов в науке и журналистике, не так поступали неутомимые защитники принципов судебной реформы: Вестник Европы, Журнал Гражданского и Уголовного Права, Юридический Вестник, Судебная Газета, Русь и др.[22], из коих в первом неутомимый знаменитый наш публицист К. К. Арсеньев, a во втором сам редактор B. M. Володимиров шаг за шагом обороняли с большим знанием, энергиею и мужеством основы судебной реформы от яростных нападок «литераторов-гасильников» и в особенности от злейшего из них в то тревожное время, когда

… свободной мысли враг, С осанкой важной, с нравом смелым, Со свитой сыщиков-писак И сочиняющих лакеев, Как власть имеющий, возник Из нас газетный Аракчеев, Литературный временщик.

В такое критическое время едва ли позволительно было хранить нейтралитет истинным друзьям, как бы ни были глубокомысленны и тонки соображения высшей политики оппортунизма:

И не иди во стан безвредных, Когда полезным можешь быть!..

[1] В Юридической Летописи, занимавшей (прекратилась в 1892 г.), благодаря своему двусмысленному нейтралитету, совершенно изолированное положение в юридической прессе, появилась статья, написанная в том же духе (1891, № 7).

[2] В Русской Мысли (1891 г., № 8) было помещено обстоятельное возражение против этой статьи, в котором ясно доказывалось, что невозможно обезоружить врагов «основ судебной реформы» простым изменением номенклатуры или маскарадным ренегатством.

[3] Сенатор Принтц, один из немногих оставшихся в живых деятелей великой судебной реформы, говоря о времени, непосредственно ей предшествовавшем, между прочим, писал в Журнал Министерства Юстиции 1895 года: молодое поколение, выросшее в царствование Александра II, вряд ли имеет отчетливое представление о том судебном строе, при котором жили не только их предки, но и отцы. Иначе оно содрогнулось бы и не поверило, что могли так недавно существовать порядки, столь мало отвечающие справедливости и народному благосостоянию. Обширная область суда и расправы принадлежала бесконтрольно помещикам, полиции и другим начальствам; масса лиц судилась военным судом; самый суд происходил под покровом тайны в отсутствии тяжущихся и подсудимых; господствовала примерная волокита; защиты не было; предания суду не было, a при отсутствии улик клеймили оставлением в подозрении; принесение жалобы в Сенат не останавливало ссылки в Сибирь и телесного наказания и пр. (см. № от декабря 1895 г.). См. также мои: «Основы судебной реформы», главу «Что такое новый суд?»

— О дореформенной полицейской расправе могут дать представление характерные рассказы суд. след. Лучинского. Про городничего, при котором служил Лучинский в черкасской городской полиции, он рассказывает: «Городничий Щербцов принадлежал к типу тех полицейских чиновников, которые тогда нравились начальству и считались отличными деятелями... Прежде он служил в Киеве частным приставом, в то время, когда там был старшим полициймейстеро Голяткин, памятный старым киевлянам и прославившийся на всю губернию. Он объезжал город на тройке пожарных лошадей с четырьмя казаками, из которых один скакал впереди, два сзади, и один сидел на козлах с кучером. Когда полицийместер что-либо замечал, то тотчас же производил и расправу: кучер останавливал экипаж, казаки спрыгивали с своих лошадей, хватали указанную жертву, растягивали ее на земле, один садился на голову, другой — на ноги, третий отсчитывал удары нагайкою по обнаженному телу, a четвертый держал верховых лошадей»... Вот в какой полицейской школе воспитался городничий, и он воспринял все ее начала. Так, например, всякое утро городничий выслушивал доклад и призывал для допроса арестованных; при этом нередко случалось, что допрашиваемый «вылетал из присутствия, a вслед за ним вылетал и городничий с побагровевшим лицом, с пеною у рта и производил кулачную расправу»... В особенности это производилось всегда с тем, кто при своих объяснениях решался упомянуть слово «закон». Тогда городничий немедленно вылетал из присутствия, произнося: «вот я тебе покажу закон!» и при этом раздавалась громкая пощечина! «вот тебе закон» (другая пощечина). «Город Высочайше мне вверен, a ты мне смеешь говорить про закон,— понимаешь ли, город Высочайше мне вверен,— я тебе закон! Вот я пропишу тебе закон, взять его!» («Русск.. Стар.» 1897, сент.).

— Вот, что писал Погодину Даль весной 1851 г. о старых судебных порядках. «Мельников замотался по следствиям, которые поручает ему министр, он мало гостит в Нижнем. A дела делаются здесь хорошие, например: богатый мужик Тимофей подозревает бедного Василия из соседней деревни в воровстве; идет к нему миром с обыском, ничего не находит, но пьяная его ватага избивает всю семью Василия до полусмерти. Хмель прошел — как быть? Заседатель все поправил: Василий обвинен в воровстве без малейшего повода и улик и отдан в солдаты. По следствию Мельникова открывается, что, вероятно, и кражи-то не было, и Василия подозревать нет повода. Или: четыре вора обокрали церковь; их поймал староста с мужиками на месте и отобрал деньги и вещи все на лицо. За тридцать рублей сер. воры оставлены в подозрении, a староста и 11 крестьян поклепщиков приговорены в арестантскую роту за разноречивые показания. Или: мужик приехал из Семенова в Нижний на базар с товаром; зазевался, лошади ушли с санями; он бежит следом спрашивая встречных, дальше, дальше, наконец, добегает по Волге до Макарьева, a лошадям след простыл. Бедняк идет в земской суд заявить пропажу. A где у тебя паспорт? — Какой паспорт? я прибежал чуть живой с базару, из Нижнего. И его, как безыменного бродягу, приговаривают: заклеймить и отдать в арестантскую роту. Приговор был уже утвержден, когда я успел спасти бедняка» (см. Барсуков — жизнь Погодина, кн. II).

[4] Русск. Архив 1889, № 1, инструкция гр. Бенкендорфа чинам корпуса жандармов.

[5] См. проф. Я. Баршева. «Основание угол. судопр.», Спб., 1841 г., стр. 155.

[6] См. «Русские народные картины», Ровинского, т. V, стр. 327.

[7] См. там же, стр. 322.

[8] См. там же, стр. 324.

[9] Московские Ведомости 1886, № 49.

[10] См. Журн. Госуд. Совета 1862 г., № 65.

[11] Cм. Записку Блудова в т. II «Дела о преобраз. суд. части».

[12] Т. XVIII того же Дела.

[13] Моск. Вед. 1867 г., № 69.

[14] Моск. Ведом. 1886 г., № 198.

[15] Моск. Ведом. 1867 г., № 69.

[16] См. Новое Время от 17 апреля 1891 г.

[17] Моск. Ведом. 1867 г., № 69.

[18] См. Записку К. П. Победоносцева в т. ХІII, ч. 3 «Дела о преобразовании судебной части в России».

[19] См. «Дневник», II, 1882 г., стр. 322.

[20] См. Собрание сочинений Аксакова, IV, стр. 591.

[21] Москов. Ведом. 17-го марта, 1891 г.

[22] С такой именно точки зрения приветствовал в Юридической Библиографии редактор Юрид. Вестн., проф. Сергеевский, появление курса проф. Фойницкого в 1884 г. в разгар нападок М. Н. Каткова.