History_of_Journalizm_4_year_2nd_semestr

возобладали вновь, и то же самое явление

— сталинизм — продолжало существовать в модифицированной форме еще десятилетия — до апрельского (1985 г.) Пленума ЦК партии. Да ведь и сейчас — разве можно сказать, что многие из этих структур уже в прошлом?

Эти вопросы социально-историческо- го характера нельзя оставить без ответа, если мы хотим успешно осуществить перестройку. Надо четко представлять, что же подлежит перестраивать из того, что сформирова¬лось в нашем обществе за время после Октябрьской революции. Значит, ретроспективный взгляд подразумевает подчинение обозрения нашего прошлого успешному движению общества вперед.

Никуда не уйти нам и от нравственных проблем. Ведь такое явление, как сталинизм, связано с преступлениями, с колоссальными жертва¬ми; его надо переосмыслить, преодолеть — и не только с помощью разу¬ма. Мы как бы вступаем в нравственный диалог с теми, кто жил в 30-е годы, кто жил после них, пытаемся их понять и на этой основе лучше представить себе, кто же мы сами есть такие? Иначе говоря, для успеш¬ного осуществления перестройки нам необходимо пройти и через нрав¬ственное испытание. Нам никуда не деться от национального покаяния — это у нас еще впереди (я имею в виду не единовременный ритуал, а нрав¬ственное самоочищение каждого человека и общества в целом). А об¬рести здоровое нравственное самоощущение тоже нельзя без всесторон¬него и глубочайшего знания того, что было в давней и недавней нашей истории.

Необходимость полного, объемного сознания прошлого во всех его противоречиях сформулирована и в документах партии, онавыраженадобровольноибольшинством нашего общества. Ряд обществоведов уже приступил или приступает к решению этой задачи (правда, все мы, ко¬нечно, знаем, что историки и обществоведы в этом смысле оказались не в первых рядах, существенно уступив первенство литературе, публицис-

тике, кинематографу, живописи даже...). В последние годы все настой¬чивее в обществоведческих публикациях реализуется любимый афо¬ризм Маркса: «Подвергай все сомнению». И многое из того, что раньше принималось как символ веры, теперь ставится под вопрос.

Вот несколько примеров.

Мы привыкли считать, что у нас утвердилась общественная собствен¬ность. А является ли общественной та форма собственности, которую мы привыкли считать таковой? И одно ли и то же — общественная и государ¬ственная собственность?

В качестве важнейшего достижения в развитии нашего общества счи¬тается ликвидация частной собственности. А ликвидирована ли она на самом деле? Как, например, ответить Л. Карпинскому, обосновываю¬щему идею, что мы имеем перед собой вставшую на дыбы частную соб¬ственность, проявляющуюся в форме собственности на функцию, на кресло, на должность?..

Что ответить на ряд публикаций экономистов, историков, социоло¬гов, считающих, что исторически первой и наиболее продолжительной формой реализации идеи социализма стало утвердившееся у нас обще¬ственное устройство, определенное Марксом как «грубый» или «казар¬менный социализм»? Авторы этих работ вслед за Марксом считают: воз¬действие всеобщей частной собственности на казарменный или грубый коммунизм так велико, что оно стремится уничтожить все, чем на началах частной собственности не могут обладать все; отсюда — тотальное подавление личности, органическое отторжение талантов (вспомним зна¬менитую формулу «незаменимых нет»). Отсюда — и то обстоятельство, что общество в целом на этой стадии (социализм такого типа) как бы обозлено невозможностью обретения собственного лица...

Правы ли Т. Заславская, Л. Карпинский, А. Бутенко и другие обще¬ствоведы, утверждающие, что в 30-е годы у нас (в частности, с коллекти¬визацией по-ста-

тот всегда занимает свою позицию. Но по тому, какую позицию Каменев занимает, в чем сомневается, — будет виднее, утверждает Ленин, как трудно убедить, завоевать на свою сто¬рону те социальные слои и группы общества, чаяния которых Каменев выражает: именно поэтому и необходимо его присутствие в составе ЦК. Еще пример. В 1917 г., после известного выступления Каменева и Зиновьева в Новой жизни, они, как у нас утверждалось, были отстранены от активной политической работы. Но оказывается, Каменев принимал участие в заседании ЦК 24 октября и вносил предложение создать запас¬ной штаб вооруженного восстания. Предложение это после дискуссии было принято. О том, что такое предложение было внесено, в нашей литературе говорится, но о том, что это было сделано Каменевым, — обя¬зательно умалчивается, и даже в самых последних публикациях.

Все это совершается в строгом соответствии со сталинской логикой восприятия и интерпретации событий. Согласно этой логике, Каменев и Зиновьев как штрейкбрехеры никак не могли принимать участия в работе ЦК и вносить предложения, направленные на успех Октябрьского вооруженного восстания. Но тогда непонятно, почему на следующий день после вооруженного восстания Каменев становится первым президентом Советской республики — председателем ВЦИК. Не случайно же этот факт из нашей истории скрывался многие десятилетия. Однако если руковод¬ствоваться не сталинской, а ленинской логикой, то все встает на свои места. Ленин говорил, что небольшевизм Троцкого, равно как и октябрь¬ский эпизод Каменева и Зиновьева нельзя вменять в вину им лично. Другими словами, Ленин рассматривал эти факты из биографий своих товарищей как проявления противоборства различных социальных сил, как проявление противоречий, имевших место в ходе революции. Он считал, что объяснять те или иные позиции политических деятелей только их личными качествами нельзя, — их надо объяснять, исходя

из того, какие политические и социальные силы эти люди олицетворяют.

Впубликациях, выдержанных в духе полуправды, вырисовывается по-прежнему ложная картина внутриполитической борьбы в партии в 20–30-х годах. А вся сталинская версия борьбы с уклонами остается, по существу, без изменений.

То же самое можно сказать и по поводу некоторых публикаций о коллективизации. (К сожалению, это относится и к публикации в Совет¬ской России от 11 октября 1987 г. статьи В. П. Данилова — историка, который очень многое сделал для утверждения правды о коллективизации и вызывает у меня глубокое уважение.) В некоторых из таких статей приводятся новые, ранее мало известные факты, меняются неко¬торые оценки. Вырисовывается общая не столь оптимистическая, как бывало, картина. Тем не менее, из них по-пре- жнему вытекает, что кол¬лективизация в целом была продолжением и реализацией ленинского кооперативного плана. Хотя на деле она представляла собой — и это мы знаем опять-таки во многом как раз благодаря Данилову — нечто совер¬шенно иное: коллективизация по-сталински перечеркнула ленинский кооперативный план, она стала первым наиболее крупномасштабным преступлением сталинского режима. В ходе коллективизации были впервые осуществлены массовые репрессии. Голод

в1932 г., вызванный этой акцией, унес миллионы человеческих жизней. В ходе коллективиза¬ции были впервые, и снова наиболее крупномасштабно, извращены ленинские принципы построения социализма: покончено с новой эконо¬мической политикой — изначальной основой социалистического строи¬тельства. Умалчивать об этом — значит ограничиваться полуправдой.

Впоследнее время появился и отрабатывается еще один прием — попытка создать

вобщественном сознании советских людей эдакий образ-гибрид, политический симбиоз, состоящий из двух половин: «с одной стороны — с другой стороны». С одной

стороны — массовые реп¬рессии и преступления, с другой — каждодневная радость и рекорды. И никакого очернительства нашего славного прошлого!

Со «славным» можно было бы согласиться, если бы к этому доба¬вить, что оно было таковым и со знаком «плюс», и со знаком «минус». Действительно, были стахановские и другие рекорды (хотя сейчас мы и с этим начинаем разбираться поглубже), но был и несомненный «рекорд» по убийству своих, который, как мне кажется, превзойден разве что Пол Потом, да и то лишь в относительных, но не в абсолютных величинах.

Что же до патриотизма, к которому часто взывают неоконсерваторы, то настоящий патриотизм должен быть пронизан светом критического разума и демократическими убеждениями. Иначе он превращается в нечто вредное для блага общества и страны, в предрассудок и даже в мракобесие. Один из самых замечательных патриотов в истории Рос¬сии — Петр Яковлевич Чаадаев. Его сочли клеветником и, как теперь сказали бы, очернителем, объявили сумасшедшим, запретили печататься. Тогда он написал «Апологию сумасшедшего». И вот что было ясно Чаадаеву еще полтораста лет назад (в России эти слова были напечатаны только в начале нашего века, и их приходится втолковывать кое-кому до сего дня) : «Больше, чем кто-нибудь из вас, я люблю свою страну, желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа. Наверное, патриотическое чувство, воодушевляющее меня, не совсем похоже на то, чьи крики нарушили мое существование. Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее. Я думаю, что время слепых влюбленнос¬тей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны Родине истиной». Это было сказано где-то в середине 30-х годов прошлого столетия, но оста¬нется в силе, думается, навсегда.

Арифметическое сложение из «с одной

стороны — с другой сторо¬ны», конечно, никогда не будет способствовать синтетическому пости¬жению прошлого. Здесь необходимо нечто гораздо большее. Преодолеть прошлое — значит понять его, сделать своим, пропустить через себя, всту¬пить в диалог на равных со всеми, со всеми без исключения, с «хороши-ми» и с «плохими» нашими предками. А это значит: свершить нечто вроде коллективного морального очищения. И мы, конечно же, не смо¬жем продвинутьсявперед,есливместоползучих, постепенно и как бы свершаемых тайно, на брежневский манер, попыток реабилитировать Сталина, а вместе с тем реанимировать и сталинизм, будем сейчас, как некоторые это пытаются сделать, возлагать всю ответственность за наше общенародное горе только на одного Сталина.

Так Д. Волкогонов в статье, опубликованной в Литературной газете, сделал заявку на постижение «феномена Сталина». Он, в частности, обра¬щает внимание на то, что Сталин был, может быть, не вполне психически здоровым человеком, что у него были отклонения от нормы. (Другие исследователи пытаются сейчас во что бы то ни стало доказать также, что Сталин был агентом царской охранки.) Прояснение истины и в этих конкретных фактах тоже необходимо. Но не уводят ли нас такие изыска¬ния в сторону от сути проблемы? Какой концептуальный смысл во всех этих изысканиях? В них, на мой взгляд, просматривается намерение представить Сталина человеком коварным, психически нездоровым, с низкими моральными и интеллектуальными качествами, со всевозмож¬ными грехами. И вот итог: Сталин, конечно, нанес ущерб, он, конечно, совершал преступления и тем самым омрачил светлый образ, дискреди¬тировал идею социализма. Но сама система — она ни при чем. Все наши беды — в личных качествах вождя... Если сформулировать четко: многие хотели бы пожертвовать Сталиным во имя спасения сталинизма. А это и значит обойти самую суть проблемы, уйти от вопроса: в какой мере Сталин был творцом и в то же время

продуктом системы, консолидиро-вавшей- ся за время его нахождения у власти?

Я думаю, что без ответа на этот вопрос мы далеко продвинуться не сможем, неизбежно вернемся к тому, чем печально закончил Хрущев. Ему тоже казалось, что от наследия Сталина можно избавиться таким языческим актом, как вынесение его праха из Мавзолея, либо разобла¬чением его личных качеств и действий, в том числе и преступных. Но на таком уровне мы ни Сталина, ни сталинизм не смогли тогда понять. А не поняв — не смогли его преодолеть. Так что нам неминуемо придется углублять постижение тех экономических, социальных и духовных структур, которые сделали возможным этот «феномен». А в этом на¬правлении пока продвижение идет очень и очень медленно. Хотя именно здесь, как мне кажется, проходит грань между нашим теперешним под¬ходом к прошлому и тем, что имело место во время хрущевской от¬тепели.

Итак, сегодня есть объективная потребность, выраженная на разных уровнях

— и партийно-правительственном, и науч- но-публицистическом, — более глубоко и всесторонне познать наше прошлое, а с этим — и самих себя с целью наиболее успешного и полного осуществления перестройки. Обществоведам надо интенсивно работать в этом направлении. Но что же представляет собой сейчас наша историческая наука? Наше обществове¬дение вообще? Что представляет собой современное совокупное истори¬ческое сознание нашего общества во всех его поколениях? Этими вопро¬сами задаются многие. В мощном выступлении Виктора Астафьева на упоминавшейся уже майской встрече историков и литераторов эта тема прозвучала буквально как мороз по коже: человек, прошедший войну, не узнает эту войну в научных книгах. Что же знают о ней те, кому сейчас 25? Что бы мы знали о ней, если не было бы Симонова, Быкова, Бакла¬нова, Адамовича?

А как историки? Давайте посмотрим опубликованное в Правде обращение,

подписанное почти всеми членами Отделения истории АН СССР во главе с академиком С. Тихвинским. Почему оно такое беспо¬мощное, страдательно-вымучен- ное?

Есть и другие красноречивые свидетельства стремления официаль¬ной исторической науки уйти от острой постановки вопроса, и есть даже настроения охранительные. В конце марта Московская правда опуб¬ликовала заметку двух истори- ков-академиков (Ю. С. Кукушкина и Б. А. Рыбакова) о школьных учебниках и ответ им председателя Гос-комитета СССР по народному образованию Г. А. Ягодина. Академики утверждают, что с учебниками по истории в школе у нас все в порядке. А химик Ягодин говорит о важнейшей государственной, партийной проб¬леме — неблагополучии со школьными учебниками, о том действительно труднейшем положении, в котором оказывается сейчас советский учи¬тель истории. В учебнике для 9-го класса по истории СССР, например, вы не найдете ни одной нефальсифицированной страницы. Весь учебник — ложь, которой учителя вынуждены забивать юные головы. То же самое представляют собой и вузовские учебники, особенно по советской исто¬рии и истории КПСС. За последние десятилетия мы почти не продвину¬лись концептуально за пределы сталинского «Краткого курса».

Мне кажется, если бы мы попытались совместными усилиями отве¬тить на вопрос, что же представляет собой наше историческое знание сегодня, то пришли бы к выводу, что нет, пожалуй, в мире страны со столь фальсифицированной историей, как наша. Это касается прежде всего истории советского периода. Но не только. Фальсифицируя совет¬скую историю, историки вынуждены были то же самое сделать и с доок¬тябрьской. Но я думаю, что винить тут одних историков, поддерживать миф, что, мол, наши историки дурные люди, было бы совершенно не¬правильно — не в них дело или не столько в них. Важно осознать, что сталинизму история нужна была

лишь в качестве служанки пропаганды. И нас приучали называть вещи им не присущими, не принадлежащими им именами. Тоталитаризм мы называли демократией, не начавшееся еще — уже завершенным, а роющих котлован называли штурмующими небо. Сталинский режим создал и собственную историю.

Отсюда и формулировка задачи — преодолеть эту мертвящую ста¬линщину в нашей исторической науке, как и в обществоведении в целом. Решение ее дело непростое. Нельзя забывать, что удары, наносимые этим режимом по литературе, генетике, кибернетике, по другим наукам, с не меньшей силой наносились и по истории. И надо иметь мужество, ощу¬щая свою боль, понять и боль другого: когда мы говорим о тех жертвах, которые понесли советская литература и наука, мы должны помнить и о погромах, которые учинялись и

висторической науке, начиная с дела Тарле и Платонова и кончая мрачным периодом трапезниковщины, когда травили Тарновского, Волобуева, Гефтера, долгое время издева¬лись над Поликарповым.

Преодолеть сталинщину в историческом знании — это не только изба¬виться от невежества, от доходящего до самодурства авторитаризма в руководстве наукой. Такие беды могут окончиться с уходом из ЦК, например, того же Трапезникова. Но главное в сталинщине — монопо¬лия. Монополия на свое собственное видение истории, на новое слово в общественных науках, на первочтение исторического источника.

Как видно, нам предстоит решить разнообразные и трудные задачи. И дело не сводится лишь к заполнению белых пятен

внашей истории. Нам предстоит восстановить, переосмыслить ее не только на событийном уровне, но и выразить ее в научных категориях, осмыслить ее теорети¬чески.

Вчастности, следует обратить внимание на необходимость историотизировать наше прошлое, деидеологизировать историю. Именно в этой связи, например, я в целом негативно отношусь к публикации на стра¬ницах Правды объемного материала

под названием «Ленинское завеща¬ние». По форме это — беседа с известным нашим историком В. Л. Наумо¬вым, которого я очень уважаю и ценю. В ней есть интересные фразы и цитаты, которые полезно знать массовому читателю, но с основной авторской идеей этой публикации я согласиться не могу.

Ленин предстает в этой публикации человеком, четко знающим, как надо отвечать на все вопросы, ясно видящим, как надо строить социа¬лизм по всем направлениям. Мне представляется, что это не было так. В публикации Наумова говорится, что имеется разработанная Лениным концепция социализма, говорится о ее полноте и всесторонности, указы¬вается, что эта концепция не только фиксировала данный момент — то есть время, когда ее разрабатывал Ленин, — но она пригодна была в гото¬вом виде на отдаленное будущее. По моему мнению, корректнее гово¬рить не о том, что Ленин разработал концепцию социализма, а о том, что он разрабатывал принципы построения социализма. При этом он никогда не разрабатывал годные на все времена принципиальные установки, а лишь размышлял над постоянно изменяющейся действительностью. Ленин ведь вообще не жил при социализме — только мечтал и думал, что из России нэповской будет Россия социалистическая, надеялся на это и разрабатывал принципы такого перехода. Для нас, историков, вопрос заключается еще и в том, а была ли Россия нэповская? Да, была новая экономическая политика, но вот успела ли Россия стать нэповской — это еще открытый вопрос. И надеяться, что Ленин уже тогда разработал кон¬цепцию социализма (не построения, а социализма) и что нам лишь оста¬ется извлечь ее с помощью научных процедур из ленинского наследия и реализовать в теперешних условиях, — это натяжка. Мы, как мне кажет¬ся, должны с помощью Ленина, опираясь на разработанные им принципы построения социализма, анализировать современную действительность и разрабатывать современную теорию построения

социализма, теорию социализма вообще. Такое отношение к ленинскому Заве-

щанию было бы, по моему убеж¬дению, с одной стороны, более корректным, а с другой — более мобили¬зующим нас на активные творческие поиски сегодня. И Ленин предстал бы еще более величественным, если бы был показан человеком, ищущим и не всегда находящим ответы на возникающие вопросы. Так ведь оно и 'было на самом деле. Мне представляется, что подлинное величие Ленина проявилось именно в последние годы его жизни, когда он мучительно искал ответы на те вопросы, которые его терзали, и иногда не находил их. Без этого, по-моему, невозможно понять главного в ленинском Завещании. Без этого мы будем по-прежнему превращать живую, противоре¬чивую, постоянно менявшуюся мысль Ленина в канонизированные дог¬маты.

Вопрос о ленинском наследии влечет за собой более общий вопрос, тесно связанный с современной фазой развития нашего общества, с фор¬мированием нового мышления, требующего более критического отно¬шения ко всему нашему идейнотеоретическому багажу — к марксизму-ле- нинизму. Основные черты его сохраняются до сих пор неизменными в том виде, в каком они кристаллизировались в 30-е годы. Именно тогда марксизм-ленинизм как бы «затвердел», пронизавшись догматической схоластикой, стал препятствием, а не облегчением для понимания совре¬менного мира. Чтобы убедиться в этом, достаточно еще раз перелистать наши школьные и вузовские учебники, которые перечисляют, словно в катехизисе, 5 признаков империализма, 21 пункт переходного периода, 5 ошибок коммунаров, 5 общественно-эко- номических формаций и т.д.

«Попы марксизма», появившиеся вскоре после смерти Маркса, с тех пор умножались и сейчас исчисляются десятками тысяч. Они совершенст¬вовались, повышали квалификацию, но именно как попы. Теперь же мы стоим перед задачей, хотя и весьма трудной, но неизбежной, — изба-

виться от такой «поповщины», критически переосмыслить марксизм, вернуться к его основаниям, покончить с догматическими наслоениями, которые сдавили — до удушения его — в своих объятиях. Это нужно прежде всего затем, чтобы обратиться к сердцевинным и по сей день актуальным мыс¬лям Маркса о гуманизме, об отчуждении (т.е. об отношениях «человек — труд», «человек — природа») и пр., реализовав творческие способности этих гениальных прозрений.

Разумеется, марксизм в XX в. не может существовать в том же виде, как он существовал когда-то. Не только в силу общих закономерностей, присущих всей интеллектуальной истории человечества. Скажем, неопла¬тонизм не был повторением учения Платона, а совершенно новым его преломлением в новой ситуации. В неокантианстве конца XIX—начала XX в. были совершенно новые моменты по сравнению с тем, к чему при¬шел Кант. Все это относится и к марксизму, ибо марксизм по сути своей как бы включает в собственно теоретический корпус идею непрерывного самоотрицания. Пересмотр, критика, отрицание в нем — абсолютны, а сохранение — это и есть момент относительности. Творческий, «живой марксизм» — это марксизм, который находится в постоянной рефлексии по поводу себя, в постоянной критике себя; иначе говоря, периодиче¬ское и систематическое «сбрасывание кожи» — это и есть суть марксизма.

Все это в самой общей форме (марксизм — вечно живое, творческое учение) признают все. Сложности начинаются с того момента, когда предпринимаются попытки конкретно указать, какие положения класси¬ческого марксизма на сегодня устарели и по каким направлениям он должен обновляться.

Известно, например, представление о трех источниках и трех состав¬ных частях марксизма — немецкая классическая философия, английская политическая экономия, французский утопический социализм. А новые источники? Ведь названные все

относятся к XVIII и XIX вв. Они что, по-пре- жнему остаются основными источниками марксизма? А нельзя ли поставить вопрос так: источниками современного марксизма являются все наиболее талантливые и мощные интеллектуальные направления современного мира при сохранении и углублении марксизмом своего, присущего ему своеобразия.

И диалектический материализм не может оставаться в его гегелевско-классичес- кой форме, и даже в форме, доработанной

икритически переосмысленной.

Вчем объективное основание такого непрерывного самообновления, перестройки марксизма? Любая форма мышления, дабы оставаться жи¬вой, должна постоянно пребывать в состоянии диалога с другими, разви¬вающимися рядом, и быть способной благодаря этому к непрерывному обогащению своего собственного достояния. Это особенно важно на перевале второго и третьего тысячелетий, когда мы оказались перед лицом глубоко изменившейся социальной практики, перед качественно другой ситуацией, требующей нового мышления.

Чтобы пояснить эту мысль, укажу, например, на следующее.

Маркс и Ленин исходили из двух посылок, развивая учение о социа¬лизме, о победе революции. Первая: капитализм свою роль уже сыграл, он развил до предела свои производительные силы и создал те отноше¬ния, те политические надстройки, которые остается только взять и тут же начать использовать для социалистического развития. Но история показала иное. Тот этап, который наблюдал и изучал Маркс (и впослед¬ствии Ленин, называвший его «империалистической стадией развития капитализма»), был, как теперь уже ясно, одним из ранних состояний капитализма. Даже самому гениальному человеку нелегко было предви¬деть, что затем последует первая научно-техническая революция, вторая, да еще и третья. Основоположники марксизма-ленинизма думали, говоря современными терминами, что, раз возникло индустриальное об¬щество,

значит, созданы и предпосылки для социализма. Трудно было предвидеть, что затем будет общество постиндустриальное

идаже пост¬постиндустриальное, электронная революция, атомная, лазерная, ком¬пьютерная и т.д.; революция сверхпроводимости, наконец, которая гря¬дет только сейчас. Иными словами, историческая практика показала, что развитие машинного, индустриального производства есть лишь ран¬няя, незрелая ступень его технического прогресса, которому суждено было развиваться внутренним ходом, разворачиваться, перестраиваться, ломая все прежние формы, включая и частнокапиталистическую.

Ленин констатировал начало монополистической стадии капитализма. Но с течением времени мир подошел к системе, имеющей иные слож¬ности — их нельзя уже анализировать с помощью того инструментария, которым располагали Маркс

иЛенин. В этом смысле некоторые из их идей устарели.

Вторая посылка вытекала из первой. Наши великие учителя были убеждены, что они—современники кануна перехода в коммунизм. Маркс ждал его еще при своей жизни. Ленину тоже, при всем понимании им сложностей и трудностей перехода, сам переход виделся как относи¬тельно кратковременный — максимум какие-то десятилетия. Более того, большевикам сразу после захвата власти в 1917 г. казалось, что можно отказаться от рынка, от денег и начать строить коммунизм, пусть пока что

ивоенный. Это не было просто заблуждением или утопией. Такое убеждение было основано на переоценке достижений капитализма, тех предпосылок, которые он создал. Казалось, что и в отсталой стране, какой была Россия, — и тем более в любой иной, развитой, — после захвата власти дальше все пойдет как по маслу. Жизнь показала, что это не так. После монополистической стадии мы уже пережили третью и четвер¬тую стадии капитализма.

Переходная эпоха — это, как выяснилось, эпоха, в которой сосущест¬вуют две

системы — капитализм и социализм. Это никак не было пред¬усмотрено классиками нашего учения. Они все-таки представляли, что один этап заканчивается, второй, следующий за ним,—то есть социа¬лизм

— тут же начинается. Возможно, в России, но с непременным после-дующим распространением на весь мир. Сосуществование двух систем, однако, длится не год и не два, — оно продолжается несколько десятиле¬тий и, возможно, растянется на целую историческую эпоху. И это значит, что обе системы должны вести постоянный диалог между собой, приспо¬сабливаться друг к другу, взаимообогащаться и конкурировать, но не в ущерб, а на благо будущему.

Это, судя по всему, означает, что социализм — не на развалинах ка¬питализма, к тому же отличающегося от прежнего рядом существенных признаков: он должен использовать не просто наследие капитализма, а и внутри себя использовать многие категории капиталистического обще¬ства в сочетании с перераспределением собственности и изменением ха¬рактера власти.

Иными словами, я думаю, что мы должны по-иному посмотреть на Запад, освобождаясь при этом раз и навсегда от стереотипов, которые демонизируют капитализм. Другая сторона этой демонизации — фетиши¬зация всего сделанного на Западе или, говоря более обобщенно, мифизация другого мира, представляющая собой лишь перевернутый образ нашей официальной версии о нас самих.

Более открытый взгляд на капитализм необходим, чтобы восполь¬зоваться всем тем позитивным, что сопровождало его развитие в после¬военный период. Например, развитие демократии — необыкновенное, невиданное для XIX в., вызвавшее к жизни новые массовые движения, которых в том столетии не было, обусловившее иное соотношение обоб¬ществленного сектора в рамках капитализма и частного, — это тоже новое явление. Все это надо признать вовсе не для того, чтобы мы отказыва¬лись от своего своеобразия как особой социаль-

ной системы, а ради ее обогащения, с целью сделать ее более устойчивой, плодотворной и силь¬ной.

Необходимо нам использовать и опыт социалистических стран, вклю¬чая Китай. Учиться и у них. Это шанс, который мы получаем сегодня вместе с расширением международной открытости, вместе с перестрой¬кой и разоружением. Этот шанс нельзя упустить.

Разумеется, учет всех этих реалий влечет за собой и необходимость разработки новой теории социализма, адекватной обстановке, создав¬шейся в мире в конце XX в.

Итак, вместо старого, «классического» марксизма, во многом све¬денного «попами» к схоластике, должна возродиться живая марксист¬ская мысль, интеллектуально богатая, постоянно развивающаяся. По отношению к «старому» марксизм в качественно новом интеллектуаль¬ном состоянии выступает в роли творческого наследника, желающего самообновления, не согласного на роль попугая. Многое надо осмыслить до конца. И, конечно, при этом было бы полезно — вернее, даже совер¬шенно необходимо — соткать современную ткань диалога с западным марксизмом, а еще лучше сказать — с западными марксизмами. Я имею в виду прежде всего Грамши и последовавшую за ним итальянскую тра¬дицию, атакжеФранкфуртскуюшколуивенгерских марксистов, раз¬вивавших в разных, пусть и небесспорных направлениях интересные кон¬цепции, касающиеся, например, отношений между государством и обще¬ством в современном мире, и особенно вопросов политической роли государства, опасности огосударствления общества.

Кроме того, если мы хотим возвратить марксизму его критическую и философскую комплексность и неоднозначность, если мы хотим сде¬лать его действительно открытой системой для интерпретации реаль¬ности, нам надо вступить в более тесные и разнообразные взаимодейст¬вия с западными гуманитарными и социальными науками вообще, для которых XX век

оказался поистине «золотым».

На наши взаимоотношения с немарксистской наукой я бы взглянул как на проблему общекультурную. Мне кажется, что в нашем отношении к немарксистскому обществоведению, в самой этой оппозиции «мы

— они», во всех ее модификациях за годы Советской власти можно усмот¬реть наше отношение к другому вообще, к другому миропонима¬нию, другому образу жизни

ит.д. Такой подход поможет нам лучше по¬нять себя, точнее определить нашу интеллектуальную самоориентацию в современном мире и нашу духовность. Нет нужды говорить о том, на¬сколько это важно, когда мы делаем первые шаги в соответствии с прин¬ципами Делийской декларации, весь богатый потенциал которой пока еще не раскрыт исследователями. Я надеюсь, что соответствующее этим принципам отношение к другому в сфере обществоведения — это отнюдь не стирание граней, не какойнибудь эклектизм, не беспринцип¬ность, а единственно возможная в наше время культура научного обще¬ния. Это один из способов сохранения целостности мира, его единства, проистекающего из различий.

Кнемарксистскому обществоведению следует относиться серьезно, как к науке без кавычек. И основанием для такого отношения является вся история этой науки, начиная с домарксистских времен. Конечно, мы должны вести споры с немарксистами, не соглашаться с ними, когда это невозможно, но это должен быть диалог на равных, без заранее приписы¬ваемого себе превосходства, а немарксистским обществоведам — врож-денной ущербности.

Вследствие такого предвзятого подхода к другому вообще мы с начала 30-х годов и практически до самого последнего времени пребы¬вали в состоянии интеллектуальной самоизоляции. Уже третье поколе¬ние советских историков вступает в жизнь, оставаясь в массе своей в не¬ведении относительно течений в зарубежной гуманитарной

исоциальной мысли. Мы жили без Дюркгейма, Мосса, Вебера, Тойнби, Фрейда, Орте- ги-и-Гассета, Кроче, Шпенглера, Броделя,

Сорокина, Маркузе, без Коллинг-вуда, Ясперса, Альтюссера, Якобсона, Гурвича, Сосюра, Трубецкого, Боаса — этот перечень можно продолжать очень и очень долго. Все эти имена — своего рода вершины немарксистской мысли со всеми ее оттен¬ками, от светлых до мрачных, они являются достоянием мировой куль¬туры, и знание их должно быть обязательным для любого образованного гуманитария. Незнание трудов этих ученых затемняет все основные тенденции зарубежного обществоведения, их закономерности, их дости¬жения. Если к этому добавить, что многие из нас сформировались без изуче¬ния значительной части и нашего отечественного исто- рико-философского наследия, то можно себе представить, какие пробелы нам надо ликви¬дировать. В этом одна из причин того общего «склероза», который, как это ни больно признать некоторым, все же присущ нашему обществове-дению, в этом причина его более чем пятидесятилетнего относительного бесплодия. Относительного в том смысле, что у нас были и есть талантли¬вые гуманитарии, у нас выходили и выходят превосходные работы, но в целом не они определяют общую ситуацию и состояние нашей историче¬ской науки, которое, с моей точки зрения, продолжает оставаться за¬стойным.

На исходе XX в., в эпоху информатики, когда быстрота обращения и обмена информацией дошла до пределов, немыслимых в прошлом, любая культура не может жить изолированно, подпитываясь в одиночку. Поэтому для нас сегодня становится особенно важным интегрироваться в мировое интеллектуальное сообщество. Это не будет означать утерю нашей специфичности — нет, мы лишь найдем новые источники вдохно¬вения, новые стимулы для дальнейшего самоутверждения. Достаточно подумать о судьбе Бахтина и Проппа — замечательных ученых, все еще недостаточно широко известных у нас, — осознать тот глубочайший ре¬зонанс, который они вызвали в западной культуре, чтобы стало очевид¬ным: возобновить