History_of_Journalizm_4_year_2nd_semestr

цы — «Христианское общество молодых людей»12 — согласились отпускать на нужды русского просвещения ежемесячно по 25.000 пайков для петроградского студенчества и по 10.000 пайков петроградской профессуре. Что было бы в противном случае и что происходит в других былых очагах русской культуры?.. Впрочем, «Экономич. Жизнь» утешает, что американский Институт Рокфеллера13 предполагает посылать в Россию для деятелей науки по 10 тысяч четырехпудовых продовольственных посылок ежемесячно.

Официальная власть создает специальную Комиссию (под председательством Троцкого) для распродажи за границу в целях получения валюты, сокровищ русского искусства, хранящихся в Эрмитаже, во дворцах и музеях. И Иудушка-Луначарский эстетически доказывает в «Правде» полезность этой меры: «В такую тяжелую эпоху, как наша, в голодный год приходится порастрясти немножко сокровищницы искусства. Мы отнюдь не возражаем на это. Мы, конечно, считаем недопустимой распродажу уников, распродажу музейного имущества. Дав нам не столь уж значительный барыш, она покрыла бы наше имя некоторым, довольно законным презрением со стороны культурных людей».

Если для «законного презрения» необходима непременно распродажа настоящего музейного имущества, то и тогда презрение могло бы быть воздано полною мерою, ибо «настоящее музейное имущество» и «уникумы» давно уже стали, наряду с бриллиантами и мехами, наиболее излюбленными объектами, в которые обращают свои ценности обладатели таковых в России.

С созданием же особой комиссии для легальной распродажи сокровищ русского искусства легко предвидеть, что за границу уйдет не «изящная отделка» русских музеев, как силятся доказать советские лицемеры, а как раз подлинное «музейное имущество и уникумы». Не нужно быть сторонником австрийской теории «предельной полезности», чтобы понять экономическую неизбежность того, что для получения

«значительного барыша» продавцы будут вынуждены выбросить на заграничный рынок имущество, представляющее наибольшую — в материальном и, соответственно, художественном отношениях — ценность, а не наоборот.

При таких условиях можно ли удовлетвориться ничего ые говорящим, по своей общности, а в своей конкретности неправильным утверждением, что Россия осталась в России. «Россия не гниет, а живет», там и только там место духовного творчества, там русская культура, наука, искусство, «соловьиное пенье поэтов» и «сократический гул диалектики песен»?..

Только переступив долину стонов и смерти, на известном расстоянии от нее, силой поэтического вдохновения можно воссоздать из себя вместо кругов российского Ада «весенний ласкающий сад», в котором те, кто обречен умереть — «умирают любя». А там — прав Ремизов — только скорбь бодрит дух, только скорбь дает право быть..

На том берегу чувствуют и пишут, когда пишут, как будто по-иному. Мы имеем в виду, конечно, не летучих мышей от революции, Танов14, Иорданских15. В «Летописи Дома Литераторов», № 8-9, напечатаны потрясающие «Последние мысли» В.В. Розанова, продиктованные им своей дочери. Вот как жили-были.

«От лучинки к лучинке. Надя, опять зажигай лучинку, скорей, некогда ждать, сейчас потухнет. Пока она горит, мы напишем еще на рубль... Тело покрывается каким-то странным выпотом, который нельзя иначе сравнить ни с чем, как с мертвою водой. Оно переполняет все существо человека до последних тканей. И это есть именно мертвая вода, а не живая. Убийственная своей мертвечиной... И никакой надежды согреться. Все раскаленное, горячее представляется каким-то неизреченным блаженством, совершенно недоступным смертному и судьбе смертного. Поэтому «ад» или пламя не представляет ничего грозного, а скорее

желанное. Это все для согревания, а согревание только и желаемо»...

«Состояние духа — его — никакого. Потому что и духа нет. Есть только материя, изможденная, похожая на тряпку, наброшенную на какие-то крючки... Ничто физиологическое на ум не приходит. Хотя, странным образом, тело так измождено, что духовного тоже ничего не приходит на ум. Адская мука — вот она налицо: «В этой мертвой воде, в этой растворенности всех тканей тела в ней. Это черные воды Стикса16, воистину узнаю их образ».

Литературные критики на том берегу находят: «По совести говоря, трудно решить, что производит более тягостное впечатление: иступленные анафемствования Д.С. Мережковского или революционная осанна Белого, Брюсова, Городецкого17 и др. («Летопись Дома Литераторов», № 4). С «тоской и скорбью» им приходится отстаивать право на грусть по поводу «истребления незаменимых духовных ценностей» (топка печей рукописями Якубовича-Мель- шина18 и письмами Короленко19 и Михайловского20), за теми, «кто так или иначе был лично и идейно близок созданию этих духовных ценностей». (Ст. А. Горнфельда «О праве грустить». Там же).

«В последнее время нет недостатка в утешении, — пишет А. Петрищев в «Летописи», № 8-9, — русская наука, говорят нам, несмотря на исключительно бедственное положения ее тружеников и мучеников, не замерла, жива, развивается, совершает тото и то-то, достигает того-то и того-то. Да, конечно, она не замерла. Она свершает...

Но разве столько она может совершить? И разве столько нужно от нее иметь, чтобы Россия могла уйти от рецидивов антропофагии?»

Нет надобности ссылаться на показания умолкнувшей совести русской литературы — В.Г. Короленко. Вот Блок, приявший октябрьский переворот и воздвигнувший ему подлинно нерукотворный памятник — «Двенадцать». Трагической оказалась не только его жизненная судьба, но и поэтическая. После «Двенадцати» Блок умер,

как поэт. Он ощутил вокруг себя пустоту беззвучия. «Самое страшное было то, — сообщает теперь К. Чуковский в книге «А. Блок во время революции», со слов самого поэта, — что в этой тишине он перестал творить. Едва только он ощутил себя в могиле, он похоронил даже самую мысль о творчестве... Он писал и писал много, но уже не стихи, а протоколы, казенные бумаги, заказанные статьи... Тревожило его: что если эта революция поддельная? Что если и она не была подлинной? Что если только приснилась она нам?»

Стоит задаться блоковскими сомнениями и сразу приобретает особый вещий смысл прелестная сказка-миниатюра Е. Замятина21, появившаяся в «Петербургском Сборнике 1922». На протяжении нескольких десятков строк передана история «их» возвышения и прихода к власти и причина «нашего» исхода.

«Порешил Иван церковь Богу поставить. Да такую, чтобы небу жарко, чертям тошно стало, чтобы на весь мир про Иванову церковь слава пошла». Чтобы денег добыть, пришлось Ивану купца с кучером убить. «Ну, что поделаешь: для Бога ведь. Закопал Иван обоих, за упокой души помянул, а сам в город: каменщиков нанимать, столяров, богомазов, золотильщиков. И на том самом месте, где купец с кучером закопаны, вывел Иван церковь — выше Ивана Великого. Кресты в облаках, маковки синие с звездами, колокола малиновые: всем церквам церковь». Приехал сам Архиерей службу служить. «И только это службу начали, глядь, Архиерей пальцем Ивану вот так вот: отчего, — говорит, — у тебя тут дух нехороший?.. Мертвой человечиной пахнет, ну просто стоять невмочь. И из церкви народ — диаконы тишком, а попы задом...

Поглядел Архиерей на Ивана — насквозь, до самого дна и ни слова не сказал, вышел. И остался Иван сам-один в своей церкви. Все ушли — не стерпели мертвого духа».

Это не только аллегория. И не только символика. Это сказание о том, что подлинно было: почему «мы» ушли от «них», — от этих «строителей храма»...

5.

Пестра и сложна Россия. Среди оставшихся, конечно, не все скептики и не только пессимисты. Не мало тоже «равнодушных и спокойных» по внешнему виду, трагически и героически спокойных, — как Анна Ахматова, которая остается верной своим после-брестским переживаниям:

Когда в тоске самоубийства Народ гостей немецких ждал И дух суровый византийства От русской церкви отлетал, —

АЛ С Мне голос был: он звал утешно, Он гово-

рил: иди сюда, Оставь свой край глухой и грешный, Оставь Россию навсегда.

Но равнодушна и спокойна Руками я замкнула слух, Чтоб этой речью недостойной Не осквернился скорбный дух.

Кто не преклонится перед величием духа Даниила, очутившегося во рву львином?

Есть и другие — оптимисты, не столько, может быть, по настроению, сколько из тактических соображений. Один из них, автор редакционной статьи «Старый год» (в № 5-6 «Летописи Дома Литераторов»). Для него все черное — в прошлом, в настоящем же, как у героя Островского — «все великое и все прекрасное». К январю прошлого года литературы, по его показанию, вовсе не существовало. «Уцелели отдельные писатели, сохранились писательские объединения, но литературы все-таки не было». «Прошел год и все стало на новые рельсы...

Авторитетные заявления служат порукой, что поворот на новую дорогу задуман всерьез и надолго». Единственное пожелание этого оптимиста, — чтобы пресловутый «НЭП» (новая экономическая политика) получил свое восполнение в «НЕП» (независимая печать).

Нет нужды доказывать, насколько преувеличена расценка новой эры, наступившей после кронштадтских событий. Таков уже обычный прием оппозиции: заведомо переоценивая размеры фактического, она надеется убедить власть в необходимости примириться с ней и, легализовав «всерьез и надолго», сделать это фактическое нормативным. Насколько основательны были

надежды на то, что «НЭП» повлечет за собою «НЕП», можно судить хотя бы по последней речи Ленина на съезде металлистов. С приостановкой экономического отступления, «ни одного шага назад» — когда берется под сомнение самый «НЭП», не приходится уже говорить о том, что «поворот на новую дорогу задуман всерьез и надолго». Что же касается бессмысленных мечтаний о «НЕПе», то тот орган, в котором эти мечты высказывались, уже приказал долго жить. «Летопись Дома Литераторов», несмотря на то, что она была скромным всего только «Литературно-исследовательским и критико-библиографическим журналом»

ивыходила с разрешения большевистской военной цензуры — безвременно погибла. После воспрещения печатать критические обзоры и даже отзывы об отдельных книгах и предложения «ограничиться исключительно списками книг, имеющихся в магазине товарищества», закрылся на №1-м

и«Бюллетень книжного магазина «Задруга», выходивший в Москве. Много ли осталось?..

Двумя путями пошли русские писатели. Один в пределе своем приводил к судьбе Гумилева22 и Лазаревского23. Не только политические деятели, но и поэты оказались с кляпом во рту и вынуждены были молчать в окружавшем их мертвом пространстве, по примеру Блока, «похоронившего даже самую мысль о творчестве». Обыкновенно случай, простой иногда нелепый случай вел одних по одному пути, других по другому. Иногда ставшие на один путь кончали другим. Этот другой путь сохранял жизнь за теми, кто шел по нему, но отнимал, как бы взамен, устойчивость, «родную стихию, небо и землю». Оставшиеся на родине взыскуют «НЕП». Пользующиеся же благами «НЕП» на чужбине — взыскуют родины. Если преувеличением звучит утверждение, что русская литература только там, где еще может звучать свободно русская речь (ср. ст. А.Я. Левинсона «Пленные звери». «Последние Новости», № 569), — не меньшей односторонностью было бы сведение всей эмиграции к «благополучным россиянам

колупаевско-разуваевского типа, очень недурно устроившимся в Париже», как это представляет себе московский корреспондент «Смены Вех», №17. Не «все то гнило, что ушло на чужбину, как и не все прорастает, что уцелело на родине. Не все оставшиеся превратились в Гредескулов и Адриановых.

Но и не все ушедшие исчерпываются Локотями и Бобрищевыми. Многое отомрет и там и тут. Стоит ли считаться местами, расценивать девические добродетели, — кто больше потерял, кто меньше сохранил — в зависимости от места действия или простого местонахождения?

Подвижница Ахматова не вняла «голосу» и осталась. Мученик Гумилев не успел последовать зову и покинул навсегда «свой край глухой и грешный» и всю грешную землю. Ушел в иной мир и Блок. Значит ли это, что Гумилев и Блок спасли свои души тем, что успели потерять свои жизни до ухода в изгнание, тогда как Белый, Бальмонт или Гиппиус не сохранили своих душ, потому что спаслись одни раньше — другие позже?.. Слава оставшимся. Но почему проклятия ушедшим?

Как в самодержавную пору политика пропитывала все сферы русской жизни, вторгаясь повсюду и отравляя даже чистые истоки науки и искусства, — так и теперь, па родине и на чужбине, политическая «шуйца» русских писателей борется с их художественной или научной «десницей». Отвергая Достоевского и Толстого как публицистов или моралистов, мы трепетали перед таинством их ясновидения первооснов человеческого духа и плоти. Так и теперь, восставая против Белого или Бунина, как учителей политической мудрости, — надо ли говорить, что мы в полной мере воздаем должное высоте их художественных достижений.

6.

Когда Тургенев говорил: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись» — это положение было истинно в обеих своих частях. Ныне в силе остается лишь вторая

часть: никто из нас без России не может обойтись. Это истина непреложная, факт до боли осязаемый. Но чтобы Россия могла обойтись без большинства из нас, — этого, увы, уже сказать нельзя. И не потому, чтобы «каждый из нас» был или считал бы себя столь значительным, а потому, что Россия уже не та, что во времена Тургенева.

На что далеко провели большевики противоположение между своей «социалистической» Россией и Россией несоциалистической, зарубежной. Однако же и они оказались вынуждены, вопреки своему желанию, за крайним недостатком культурных сил обратиться за помощью к своим врагам, к «России № 2-ой» и наряду с иностранными концессионерами и «спецами», наряду с обращением за помощью к Кутлерам и Ф. Меккам, оставшимся в России, аналогичные призывы — не только для соблазна и деморализации — обращены и к зарубежным «спецам». И параллельно с переводом на работу по специальности не только врачей и инженеров, но и юристов и даже журналистов в России, — за границу командируются специальные агенты для приглашения на командные должности в красной армии и флоте эмигрантов — офицеров генерального штаба и окончивших военные училища до 1914 г.

Даже в наиболее развитой сфере большевистской деятельности, в военной, им не хватает ни рук, ни прежде всего голов. Если даже большевики это сознали, — значит это самоочевидность.

«Приближается тот момент, когда все те интеллектуальные и моральные силы, которые ныне бессмысленный террор старается уничтожить, будут нужны России для спасения революционных завоеваний... «Единый фронт», который Ленин и Троцкий проповедуют для Европы, явится вскоре единственным способом спасения России», — признает Л. Мартов в «Голосе России». С этим можно согласиться, если сделать только две оговорки: во-первых, о том, что «момент», о котором говорит Мартов, не теперь только стал «приближаться», а длится уже непрерывно четыре

И.А. Ильин

Родина и мы

Как тяжко утратить родину... И как невыносима мысль о том, что эта утрата, может быть, состоялась навсегда... Для меня навсегда, ибо

я, может быть, умру в изгнании...

От этой мысли все становится беспросветным: как если бы навсегда зашло солнце, навсегда угас дневной свет, навсегда исчезли краски дня... и никогда больше не увижу я цветов и голубого неба... Как если бы я ослеп; или некий голос грозно сказал бы мне: «Больше не будет радостей в твоей жизни; в томлении увянешь ты, всем чужой и никому не нужный»...

Кто из нас, изгнанников, не осязал в себе этой мысли, не слышал этого голоса? Кто не содрогался от них?

Но не бойтесь этого голоса и этого страха! Дайте им состояться, откройте им душу. Не страшитесь той пустоты и темноты, которые прозияют в вашей душе. Смело и спокойно, смотрите в эту темноту и пустоту. И скоро в них забрезжит новый свет, свет новой, подлинной любви к родине, к той родине, которую никто и никогда не сможет у вас отнять. И тогда вы впервые многое поймете и многое вам откроется. И наше изгнанничество перестанет быть пассивным состоянием, оно станет действием и подвигом; и свет не погаснет уже никогда.

Япомню, как осенью 1922 года, в Москве, когда «вечное изгнание под страхом расстрела» было уже объявлено мне и оставались одни формальности, ко мне пришел проститься один из приятелей и произнес мне надгробное слово: «Вы, — говорил он, — конченый человек, вы неизбежно оторветесь от России и погибнете... Что вы без Родины? Что вы можете без нее сказать или сделать? Уже через несколько месяцев вы не будете понимать того, что здесь совершается, а через год вы будете совсем чужды России и не нужны ей... Иссякнут ваши духовные родники... И вы станете несчастным, бесплодным, изверженным эмигрантом!»... -

Яслушал и не возражал ему: он не видел дальше «пустоты и темноты», он думал, что родина исчерпывается местопребыванием и

совместным бытом: его патриотизм питался повседневностью, его любовь нуждалась в ежедневном подогревании; «русскость» его души была не изначальной, а привитой; он видел Россию не из ее священных корней и судил обо мне по себе. И, зная это, я не надеялся поколебать его в прощальной беседе...

Мы русские, мы Белые, все мы, вынужденно оторвавшиеся от нашей родной земли, мы не оторвались от нашей Родины и, слава Богу, никогда не сможем оторваться от нее. Всмотритесь и вслушайтесь в «пустоту» нашей тоски и в «темноту» нашей скорби: ведь мы сами — живые куски нашей России: ведь это ее кровь тоскует в нас

искорбит; ведь это ее дух молится в нас и поет, и думает, и мечтает о возрождении и ненавидит ее врагов. Почувствуйте это: она в нас, она всегда с нами; мы слеплены из ее телесного и духовного материала: она не может оторваться от нас так же, как мы не можем оторваться от нее. И куда бы ни забросила нас судьба, в нашем лице дышит,

имолится, и поет, и пляшет, и любит стихия нашей Родины. И, когда мы говорим, просто говорим, произносим русские слова, — разве это не ее дивный язык (о, какой несравненный!) благовестит о ней и нам, и другим народам?..

Какие человеческие законы, какие бытовые уклады могут оторвать меня от моей родины, когда я, может быть, самый последний из ее сынов, соткан из нее, и изменить это мог бы только тот, кто переплавил бы всего меня заново? «Эмиграция», «изгнание» меняют наше местопребывание и, может быть, наш быт, но они бессильны изменить состав и строение, и ритм моего тела

имоего духа. Посмотрите, как мы, русские, узнаем друг друга по походке, выражению лица, по произношению, по улыбке, по манере одеваться — всюду: и в горах Тироля,

ив Нью-Йорке, и на аванпостах африканской армии. Все чувства наши обострились в изгнании для всего, что наше. Ширью, легкостью, простотою, искренностью, добротою, глубиною чувства, мечтательностью, даровитостью, темпераментом наделила

нас Россия, — и все это слагает особый аромат бытия и быта... И нам, слава Богу, никогда не утратить этого!..

За «пустотою» и «темнотою» там, глубже, в каждом из нас скрыто некое сокровище, светящийся клад русского национального духовного опыта — религиозного и нравственного, и художественного, и государственного. Убедитесь в этом, воззовите туда голосом скорби и внимайте ответу. Подумайте про себя, из глубины, сосредоточенно, молча: «светлая заутреня»,

«всенощная», «панихида», «Сергий», «Гер-моген», «Кремль», «Куликово поле», «Пожарский», «Киев», «Москва», «Петр», «Пушкин», «Гоголь», «Достоевский», «наша песня», «наша армия», «наши монастыри», «Оптина пустынь», «коронование», — и никогда после этого не говорите, и не воображайте, что вы «оторвались» от Родины...

От Родины оторваться нельзя! Можно жить на свете, не найдя своей родины, — мало ли их, безродных, теперь; всюду они мутят, желая привить другим свое убожество. Но кто раз имел ее, тот никогда ее не потеряет, разве только сам предаст ее и не посмеет покаянно вернуться к ней... А нам всем Родина дала уже, дала раз навсегда, неумирающее и неистощающееся богатство, в нас самих укрытое, всюду нас сопровождающее — дар навеки...

Конечно, это верно: что я без моей родины, которая это создала и это дала мне навеки? Да, но разве какое бы то ни было изгнание может отнять это у меня? Разве алтари эти не живут во мне самом, и я не могу в любой момент обратить к ним мою любовь, и мою гордость, и мою благодарность, и мою молитву? И какая «денационализация» страшна мне и моим детям, если я постоянно трепетом моего сердца и огнем моей воли молюсь у этих алтарей и учу тому же моих детей?

Но тогда где же «пустота» и «темнота»? Да, я оторван от родной земли, но не от духа, и не от жизни, и не от святынь моей Родины; и ничто и никогда не оторвет меня от них!..

Ивот, смотрите: «состояние» изгнанничества становится заданием, действием

иподвигом. Мы должны найти в себе, углубить и укрепить свою русскую природу, свою «русскость» так, чтобы через «пустоту» и «темноту» видимого и мнимого «отрыва» от России засиял свет подлинного единения и глубинного единения с нею. Мы оторваны от родной земли именно для того, чтобы найти в себе самих родной дух, тот дух, который строил Россию отФеодосия Печорского и Владимира Мономаха до Оптиной пустыни и Белой армии. И родная земля вернется нам только тогда, когда огонь того духа загорится и в нас, и в оставшихся там братьях наших; загорится и вернет нам нашу землю, и наш быт, и нашу государственность...

Где-то в мудром решении Божием установлено так, что человек находит через утрату, прозревает в разлуке, крепнет в лишениях, закаляется в страдании...

Кара ли это? Возмездие ли? Не милость ли? Не помощь ли?

Когда же, когда возрастал и окрылялся человек в легких, дешевых, слишком человеческих утехах?

Иразве не на сильного и не на любимого возлагается более тяжкий крест?

Нам задано обрести Родину через утрату ее, увидеть ее подлинный, прекрасный лик в разлуке, окрепнуть и закалиться в изгнании, и подготовить свою волю и свое разумение к новому строительству нашей России.

Верьте: кому дано призвание, тому дан

иобет.

Окиньте же умственным взором пути нашей общей белой борьбы и каждый — свою личную судьбу; и постигнете: и наше призвание, и тот обет, который таинственно скрыт за призывом... Обет возврата и возрождения.

2 Мы белые изгнанники, — не беглецы и

не укрывающиеся обыватели. Мы не уклонились от борьбы за Россию, но приняли ее и повели ее всею силою, и любовью, и волею.

Иныне заявляем, пусть слышат и друзья,

ивраги: «Борьба не кончилась, она продолжается».

Она кончится только с освобождением и восстановлением России. И тогда от 1 этой борьбы останется драгоценное наследие: выделившийся и сплотившийся кадр

белых патриотов, белая традиция, белая идея. Белая армия станет творческой основой, ферментом, цементом русской национальной армии, и в недрах ее она сделается орденом чести, служения и верности. И этот орден.возродит не только русскую армию, но и русскую гражданственность — на основах верности, служения и чести.

Но для этого мы, белые, должны прежде всего соблюсти свой дух и самих себя.

Я не говорю: «себя» и «свой дух», а в обратном порядке: дух и себя. Потому что дух важнее соблюсти, чем личную жизнь.

Тот, кто сберег свою жизнь, но не соблюл духа, тот не борец и не строитель Родины. Что ему русская армия? Что он России? С чем вступит он в грядущий орден? Какую понесет и передаст традицию?

Нет, наша задача не в том, чтобы пережить этот трудный период во что бы то ни стало; это значило бы все продешевить, растерять и погубить. Но в том, чтобы пережить этот период, оставшись белыми, сохранив белый дух, дух чести, служения и верности.

Мы должны соблюсти: во-первых, дух чести, ибо Россия погибла от бесчестия и возродится только через честь. Я разумею прежде всего общечеловеческую честь — живое чувство собственного достоинства: уважение к себе и своим алтарям, отвращение ко всяческой кривизне, прямоту характера, слова, поступка, имущественную честность. Я разумею далее воинскую честь, достоинство солдата, уважение к воинскому званию и призванию, живое осязание той благой цели, для которой воину дан меч, культ воинской доблести и славы. Я разумею, наконец, государственную честь

— достоинство русского гражданина, неотделимое от достоинства России, уважение к исторической государственности, строив-

шей нашу чудесную родину, живое осязание самого себя в единстве со своей родиной; памятование о том, что мы ее аванпост и что по нас судят о ней. Мы должны соблюсти в себе, во-вторых, дух служения, ибо Россия погибла от безразличия и своекорыстия и возродится только через служение.

Я разумею тот дух патриотической преданности, который подчиняет все личные

иклассовые цели — благу Родины, я разумею рыцарственный дух бескорыстия, свободной жертвенности, добровольного подчинения, дисциплины и бесстрашия. Я разумею то состояние души, когда любовь родит сильную и неподкупную волю, воля ведет к поступку, а поступок строит Родину; когда чувство долга становится второй природой, а вера в свое призвание ведет к подвигу.

Мы должны соблюсти в себе, в-третьих, дух верности, ибо Россия погибла от душевной смуты, двоедушия и предательства

ивозродится только через верность. Верным может быть только тот, кто чему-ни- будь религиозно предан, кто в чем-нибудь безусловно и окончательно убежден, кто испытывал нечто с полной очевидностью, так, что душа его становится одержима тем, что ему очевидно. У человека безыдейного и безверного нет и верности, в нем все неясно, обидчиво, смутно — в нем смута

ишатание, и поступки его всегда накануне предательства.

Бесчестие, своекорыстие и смута, безрелигиозность и бесхарактерность погубили Россию; и возродится она честью, служением и верностью. Эти три великие основы русского православного правосознания с самого начала создали, спаяли и укрепили Белую армию, ими она жила, за них боролась, ими побеждала. Благодаря им и через них она непобедима, ибо они слагают вместе тот дух, тот воздух, которым будет дышать и жить возрождающаяся и возрожденная Россия. Это есть как бы та «живая вода», которою должно быть вспрыснуто «мертвое тело» нашей Родины...

Икакой бы «строй» ни установился в России после перелома, какие бы люди ни

оказались «во главе», какие бы «программы» ни восторжествовали, — Рос-

сия будет существовать, расти и цвести только тогда, если в ней воцарится дух чести, служения и верности; ибо дух бесчестия, жадности и предательства поведет ее опять по путям революции, распада, «переделов», «социализма» и «интернационализма» — по путям позора и бессилия. Мудрые понимали это и раньше, ныне разумеют это все, в ком живо непристрастное разумение. Для нас же, белых, это аксиома.

И еще в одном мы можем быть уверены: если в России возобладает дух чести, служения и верности, то она станет монархией. Ибо этот дух — дух единения, достоинства, дисциплины, порядка, честности и верности — породит сильную, законную несменяемую, сверхклассовую, национальную власть, свободно и доверчиво любимую народом и воспитывающую его через честь к свободе и через собственность к труду.

Соблюсти этот дух — значит для нас соблюсти верность тем знаменам, которые развернули восемь лет тому назад: одни на юге, другие в Сибири и на севере, третьи в Москве, и которые мы привезли с собой на чужбину: это значит соблюсти дух Белой армии — одно из лучших достояний и наследий русской духовной культуры.

Именно об этом говорю я: это важнее соблюсти, чем личную жизнь, ибо тот, кто умер белым, — продолжает служить России и в смерти, самой смертью своею, а тот, кто отрекся от этого духа и этого дела, тот будет доживать свою жизнь или служителем бесчестия и предательства, или потатчиком жадности и разложения.

Наша задача в том, чтобы, несмотря ни на что, остаться у белого знамени, чтобы остаться белыми, не становясь ни черными, ни желтыми, ни красными.

Ни черными: теми, кто тянут направо во имя личных, групповых или классовых интересов, кто хотел бы принести русско-му простому народу месть, темноту и покорность; кто думает строить государство на мертвой букве и пустой форме: кто мечтает о политической и социально-имуществен-

ной реставрации и готов идти «хоть с чертом» (т. е. в соглашении с большевиками, если бы они того захотели) против революции.

Однако нам нельзя забывать и о грани между нами и желтыми — теми, кто долго подготовлял революционное крушение России и в 1917 году, став у власти, обеспечил победу коммунистам; кто предал на растерзание русское офицерство; кто на юге «подготовлял террористические акты против вождей белого движения»; кто преследовал наше Галлиполи голодом, пропагандой, инсинуацией и клеветой; кто ничего не понял и ничему не научился и ныне желал бы заразить нас своим непротивленчеством, соглашательством и всяческим полубесчестием.

И в то же время нам надо всегда помнить, что главная беда — в красных, в тех, для кого покоренная Россия не отечество, а лишь плацдарм мировой революции; в тех, кто разжег и возглавил собою дух бесчестия, предательства и жадности; кто поработил нашу Родину, разорил ее богатства, перебил и замучил ее образованные кадры и доныне развращает и губит наш, по-детски доверчивый и неуравновешенный, простой народ. Надо постоянно помнить о том, что такое сознательно-обдуманное, организованное и нестыдящееся выступление зла мир видит впервые и что силою исторических судеб Белая армия стала основоположником и пионером борьбы с этим невиданным злом.

Пять лет прожил я в Москве при большевиках; Я видел их работу, я изучил их приемы и систему, я участвовал в борьбе с ними и многое испытал на себе. Свидетельствую: это растлители души и духа, безбожные, бесстыдные, жадные, лживые и жестокие властолюбцы. Колеблющийся и двоящийся в отношении к ним — сам

заражен их болезнью, договаривающийся с ними — договаривается с дьяволом: он будет предан, оболган и погублен. Да избавит Господь от них нашу Родину! Да оградит Он от этого позора и от этой муки остальное человечество!..

Белая армия была права, подняв на них свой меч и двинув против них свое знамя, права перед лицом Божиим. И эта правота, как всякая истинная правота, измеряется мерилом жизни и смерти: лучше умереть и мне, и моим детям, чем принять красный флаг за свое знамя и предаться красному соблазну как якобы «благому делу». Лучше не жить, чем стать красным. Лучше медленно умирать в болезнях и голоде, чем принять это зло за добро и отдать свои силы этому злу. И если бы дело обстояло так, что мы были бы вынуждены выбирать между большевизмом и смертью, то естественно было бы предпочесть смерть, но не смерть самоубийцы, а смерть борца, с самого начала открыто предпочтенную белыми.

Нам всем надлежит измерять верность нашей жизни и силу нашей преданности перспективою близкой смерти борца. Стоит ли жить тем, чем я живу? — Стоит, если за это стоит умереть... Предан ли я тому, чему служу? — Предан, если я способен и готов умереть за это дело. А если мне будет «грозить» не смерть героя в бою, а медленное, незаметное умирание от лишений, голода и болезней, — пойду ли я на бесчестие, унижение и предательство? — Не пойду, если Родина во мне и со мною, а если пойду, то это значит, что я заблудился в «пустоте» и «темноте» и не нашел в себе алтаря моей Родины.

Не правы те из нас, кто не проверяет себя такими вопросами, кто уклоняется от такого смотра и ревизии, ибо он рискует медленно и незаметно опуститься ниже уровня нашей борьбы, он рискует потерять необходимую для нее спартанскую выдержку и закаленность. Не от нашего выбора зависело стать современниками великого крушения России и великой мировой борьбы; мы не повинны в том, что злодейство создало это крушение и распаляет эту борьбу; не мы насильники и не мы ищем гибели и крови. Историческая сила вещей вложила нам в руку меч, и мы взяли его, следуя зову чести, служения и верности. История обернулась к нам своим трагическим ликом, она поставила нас свидетелями не идиллии и не