3) Историософская трактовка судеб страны, крестьянства и народной культуры, правда о коллективизации в трилогии «Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый. Хроника 1932 года» (1972-1998).

Роман В. Белова «Кануны» – о коллективизации в русской деревне, то есть о переломном и во многом роковом событии советской истории. В. Белов был одним из первых, кто уже в 60 – 70-е годы попытался по-новому, без розовых идеологических очков взглянуть на историю коллективизации, правдиво обрисовать ее движение и повороты.

Автор создал свою непривычную версию коллективизации. Главный, неканонический смысл этой версии заключался в восприятии коллективизации как народной и государственной трагедии. В процессе работы над романом В. Белов предложил целый ряд исторических объяснений этой трагедии. В начале второй книги романа, озаглавленной «Год великого перелома», мы находим немало жестких утверждений и оценок, адресованных политическим деятелям 20 – 30-х годов.

Центральное событие произведений В. Белова (коллективизация) изображено неоднозначно в авторской оценке и в восприятии крестьян. Принцип коллективного землепользования изначально восходит к первобытности, поэтому для России характерен особый дух православной соборности, жизни общиной. Русский народ имел в корнях своих представление о жизни «всем миром». Основой нравственно-этических представлений становится соборное мировоззрение, которое раскрывается в речи персонажей, отношении к труду, традиции, памяти. В «Канунах», «Годе великого перелома», «Часе шестый» используется православная система координат.

В исторической хронике отражены два направления – христианское стремление к соборному единению и тоталитарное, обезличенное, стремящееся к полному нивелированию человека. Персонажи романов Павел Пачин и Игнат Сопронов являются представителями разного типа мышления – соборного и не соборного.

В исторической хронике В. Белова «Кануны», «Год великого перелома», «Час шестый» отношение к природе становится показателем духовности человека. Православный человек строит свою жизнь соразмерно с природной цикличностью. В изображении природного пространства В. Белов стремится к постоянному проникновению, союзу земли и неба. Предметной «связью», «проводником» земного и небесного становится окно, которое символизирует открытость пространства.

Трилогия В.И. Белова в критике:

Ю. Селезнев: «…Глядя на мир глазами даже одного из крестьян, Белов сумел вместе с тем открыть нам взгляд на мир именно «глазами своей национальной стихии, глазами всего народа», ибо в конкретных представлениях его героя отразились в главном, в существенном и общие воззрения народа.

Здесь перед нами именно «весь мир»: от конкретного жизнеобитания Носопыря – деревенской баньки – до мира – «всей Руси» и Мира – Космоса, который клубится вглубь и вширь пустыми многоцветными верстами; это и внутренний мир души, который он слушает в себе, дивясь его многочудности,— и мир – весь «белый свет», что «уж больно велик». Перед нами образ «крестьянской вселенной».

Идея лада является нравственным центром романа «Кануны».

Революционный перелом в жизни русского крестьянства, переход от стародедовской деревни к деревне социалистического уклада вызвал в России другой, не менее глобальный, поистине всемирно-исторический канун. Речь идет о необходимом переходе от векового, традиционно-природного уклада всей жизни к укладу технически-индустриальному, городского промышленного типа – внутри самой деревни – и к переходу от страны преимущественно сельскохозяйственной, «деревенской» к преимущественно промышленной, «городской» – в масштабах всего государства. В социально-историческом плане переход этот, естественно, закономерен, прогрессивен и в целом неизбежен.

Перед нами в «Канунах» явно ощущаемое состояние старого крестьянского «лада» - в тревоге, в предчувствии разлада. Но главный конфликт романа не в одном только естественном зазоре между возможностью, идеей, теорией колхозного строительства и живым, конкретным воплощением этих же идей и теорий.

Действие романа и открывается картиной деревни самого начала 1928 года, деревни уже встревоженной надвигающейся на нее «милитаризацией» и программой «ущемления крестьянства», превращения его в «муравья революции», вываренного «в купели чугуна»... Перед нами предстает (прежде всего на «деревенском», конечно, материале, хотя мы видим в романе и не менее живые картины жизни губернской Вологды, Москвы, с ее рабочим бытом, уличной суетой, и даже приемной самого Калинина) эпоха в ее движении, в ее диалектической борьбе противоположностей с ее «законами разложения» и «законами нового созидания». И трудовое крестьянство при всем разладе «ненадежного» времени, разладе, определяемом законами разложения, - делают все, чтобы было как лучше. Именно они представляют в романе силу преодоления законов разложения, законов разлада. Через них действуют законы созидания, ищущие пути к общему ладу жизни. Образ и даже символ такого созидания в «Канунах» - строительство шибановцами новой мельницы, необходимой деревне, под глумливые ухмылки и прямые угрозы Игнахи Сапронова. Строительство – это и образ извечного исторического оптимизма народа, оптимизма преодоления «ненадежного», сапроновского, времени; это и образ традиционной тяги крестьян-тружеников к коллективному созидательному труду в общем деле».

О. Славникова: «Роман “Час шестой” – большое историческое полотно, рисующее, как коллективизация и индустриализация с ее ГУЛАГом обескровливали северные деревни, подрубали под корень крепкие и работящие крестьянские семейства. Нет, прежних коммунистов, нынешних демократов, писатель призывает к большому принародному покаянию за все. Однако коммунисты новые, несколько похожие пока на социалистов, но по сути все те же “верные ленинцы” (не имеющие, кстати, никакой внятной экономической программы реформ и предлагающие вместо нее ряд благих пожеланий типа “поддержки отечественного производителя” и “помощи сельскому хозяйству”), не вызывают у Василия Белова никакого опасения. Видимо, образная память писателя, создавшего “Час шестой”, оказалась сильнее памяти обычной, каким-то странным способом соткавшей над нашим социалистическим прошлым расписную завесу небывшего счастья. <…>

Подзаголовок романа гласит: “Хроника 1932 года”. Две деревни, Ольховица и Шибаниха, переживают крутые перемены. Все население их разделилось на потенциальных начальников и потенциальных арестантов. В начальники идут главным образом люди негодные, неспособные к настоящей крестьянской работе – третьесортные, по деревенским понятиям, мужики. Разве хороший хозяин усидит в колхозной конторе, если надо сеять или косить? А эти, третьесортные, могут – и забирают все больше власти, чей источник очень далеко, аж в самой Москве. Потому и становятся они какие-то непонятные – не только односельчанам, но и себе самим. Как будто уже и не местные, а присланные, чуть ли не москвичи – но и Москве чужие, в общем, люди без места. Белов мастерски сумел передать это отчуждение начальников от своих, от себя, от корней – и неестественная живость, неестественная энергичность представителя власти выглядит как форма помертвения, как стрекотание игрушки, заведенной до упора ключиком, вставленным со спины. Потенциальные арестанты – все остальные. Один из главных героев, крепкий семейный мужик Евграф Миронов, попал из огня в полымя: отсидел в вологодской тюрьме, вернулся к семье, выброшенной из родной избы, ютящейся из милости у добрых людей, – а тут сельский сход возьми да и выбери его председателем колхоза. Крестьянский мир руководствовался крестьянским здравым смыслом: дескать, Евграф мужик основательный, серьезный, с понятием и совестью, вот он и поставит крепко общее хозяйство. Крестьяне думали, что выбирают Евграфа на его законное место. На самом деле Евграф Миронов оказался совершенно на чужом месте, где ему то и дело приходится поступать не по здравому уму, а по правилам игры и делать вид, что правая его рука не знает, что совершает левая. Другой герой романа, матрос Васька Пачин, мечтает стать красным морским офицером и учится уже на офицера в Ленинграде. Но случайная отпускная деревенская драка, попавшая в газету, напоминает начальству, что курсант Пачин на самом деле недобитый кулацкий элемент. Третьего героя, Павла Рогова, сбежавшего к семье из лагерей, травят облавой вместо медведя. Четвертый герой, Данила Пачин, тянет срок в Беломорбалтлаге, мечтая о “льготе” – о досрочном освобождении от “канавы”, о возвращении домой...

Роман “Час шестой” густо населен (многие герои обречены); он не имеет резко прочерченной сюжетной линии, он собран из множества небольших эпизодов – на то и хроника. Кажется, будто в романе не протолкнуться. И все-таки “Час шестой” оставляет ощущение полупустого объема. И не потому, что кишение людей, в строительном лагерном котловане похожих на “живую глину”, готово вот-вот обернуться пустотой (читатель догадывается, что перед ним исчезающая масса, уже затронутая смертью). Дело в другом. В романе для полноты сюжета и конфликта не хватает противоходной силы, хотя формально она присутствует».