Осетино-ингушский конфликт (1992—...):

его предыстория и факторы развития

Цуциев А.А.

Историко-социологический очерк.

М.: «Российская политическая энциклопедия», 1998.

Предисловие

1. ПРЕДЫСТОРИЯ КОНФЛИКТА

1.1. «Начало истории» осетино-ингушских отношений

1.2. 1730–1780. Перед колонизацией

1.3. 1784–1830. Включение в состав России и административное оформление территории

1.4. 1838–1859. Казачье расселение в пределах Северной Осетии и Ингушетии

1.5. 1870–1916. Победа этнического принципа в административно-территориальном делении

1.6. 1917–1921. Период Гражданской войны

1.7. 1922–1941. Период «паритета» и его слома

1.8. 1942–1957. Война и период депортации ингушей

1.9. 1956–1989. Созревание факторов конфликта

2. ФАКТОРЫ РАЗВОРАЧИВАНИЯ КОНФЛИКТА

2.1. Историко-идеологические построения: содержание ингушского «радикализма» и осетинского «консерватизма»

2.2. Роль политических элит

2.3. Кризис единой государственности

2.4. Социально-экономический фактор

2.5. Демография как «национальная безопасность»

2.6. Феноменология ненависти. Моральная и структурная «асимметрия» сторон

2.7. Правотворчество как катализатор конфликта

2.8. Перед взрывом

Вместо заключения

Примечания

Список использованных картографических источников:

ПРИЛОЖЕНИЕ: 9 карт

Предисловие

В последний день октября 1992 года на Северном Кавказе взорвался в вооруженных столкновениях один из многочисленных «этнополитических конфликтов» постсоветской эпохи — осетино-ингушский. Отдаленные последствия тех событий еще долгое время будут находиться среди самых болезненных проблем нашего края, а их непосредственные трагические итоги и сейчас, пять лет спустя, не позволяют говорить о каком-либо устойчивом продвижении к миру.

Целью настоящего очерка явилась попытка рассмотреть то, как формировались исторические предпосылки конфликта и какими были основные факторы, способствующие его разворачиванию в открытую, насильственную фазу. В очерке не отражена сама эта фаза — вооруженные столкновения и события, происшедшие в зоне конфликта после 31 октября 1992 года. Анализ самого конфликта, его последствий и перспектив урегулирования я надеюсь сделать в следующей работе: предлагаемый читателю очерк является историко-социологическим введением к ней.

Данный очерк выполнен в основном еще в 1993 году, как «плановая тема» в Северо-Осетинском институте гуманитарных исследований (г. Владикавказ). Ее руководителем был директор института С.П. Таболов. К сожалению, эта работа навсегда останется без его директорской «приемки». В последующем в текст были внесены некоторые изменения и исправления. Особую признательность я хотел бы выразить проф. А.Г. Здравомыслову, сделавшему важные замечания к работе (не ко всем из них я смог прислушаться), а также моим коллегам А.Б. Дзадзиеву, Л.Б. Дзугаеву и В.П. Огоеву.

Их критический взгляд позволил мне приблизиться в какой-то мере к достижению цели настоящей работы.

1. Предыстория конфликта

31 октября — 5 ноября 1992 года на территории Пригородного района Республики Северная Осетия происходили вооруженные столкновения, уже вошедшие в историю как «открытая фаза» осетино-ингушского конфликта. В результате массовых насильственных действий погибли 546 человек (из них 407 ингушей, 105 осетин) (1). Формально сторонами конфликта выступают две российские республики — Северная Осетия и Ингушетия (2). Часть нынешней территории первой оспаривает вторая (3) (см. также в Приложении карту 9:1992). В силу того, что конфликт в значительной мере развивается на этнической почве, противостояние происходило также между осетинским и ингушским населением внутри самой Северной Осетии. Национально-территориальная принадлежность Пригородного района Северной Осетии и части ее столицы Владикавказа является основой этого конфликта.

Ретроспективный взгляд на историю осетино-ингушских отношений, брошенный сквозь призму нынешнего (1992 г.) конфликта, в значительной мере провоцирует трактовку каждого существенного этапа-сдвига в этой истории в качестве сюжета, вложившего свой вклад в генезис конфликта. Практически каждый из исторических сдвигов содержал в себе какую-либо существенную предпосылку конфликта, так что без краткого рассмотрения этих сдвигов он не может быть понят в своей целостности. Рассмотрение исторических сдвигов в «параллельной биографии» двух соседствующих народов проводится ниже именно в этом контексте — как специфическом времени возникновения диспропорций, асимметрий, разрывов в уровне и характере развития, выразившихся в конце концов в непосредственном противостоянии, проявившихся в качестве предпосылок современного конфликта и его «открытой», «насильственной» фазы.

1.1. «Начало истории» осетино-ингушских отношений

Рассмотрение истории взаимоотношений осетин и ингушей как предыстории их нынешнего конфликта способствует анализу прошлого в его «идеологических акцентировках»: история упрощена в современных взаимных претензиях, сведена к некоторым существенным сюжетам, которые фиксируют наиболее значимые, болезненные для самих сторон повороты истории. Я здесь неизбежно последую за историками-идеологами в этих упрощениях.

Национальные идеологии, ввязанные в этно-территориальный конфликт, подходят к истории с требованием доказать ПРАВА на спорные территории, права, которые бы опирались на свидетельства:

— о давности проживания своего народа на этих территориях, его исконности, автохтонности или укорененности; о длительности проживания;

— о временном предшествовании контра-народу, соперничающей этнической группе (что упорядочивает ситуацию по критерию «гость-хозяин»);

— о справедливости, естественности, спонтанности этнотерриториальных изменений в пользу своего народа;

— о несправедливости, неестественности и насильственности изменений в пользу «контра-народа».

Эти идеологические критерии позволяют говорить о «начале истории», о моменте, когда «спонтанная история», к которой трудно применить категории справедливости-несправедливости, сменяется «субъектной историей», нагруженной правом и бесправием.

История осетино-ингушских отношений имеет свое относительное начало, относительную точку отсчета — это XVIII век. Критерии определения этого «начала» следующие:

В XVIII веке осетинские и ингушские общества попадают в сферу российских интересов. Пионеры, или точнее предвестники, российской колонизации — путешественники, миссионеры, военные разведчики — создают первые свидетельства (карты, описания народов и местностей), свидетельства УЖЕ НЕ ПРЕРЫВАВШЕЙСЯ затем писанной истории.

«До-российские» свидетельства о «топографии соседства» осетин и ингушей (источники до XVIII века) качественно отличаются специфической архаикой: это «косвенные» свидетельства, лишенные важного для идеологии морально-правового измерения. Запечатленные в типе захоронений, архитектурных сооружений, топонимии и гидронимии, морфологии языка и его лексическом составе, в писаниях древних историков или путешественников, — это свидетельства об истории, которую уже «нельзя переиграть», отменить или выгодно реорганизовать. Идеологическая функция этой истории ограничивается конструированием ключевых интегративных мифов и подпиткой эмоциональной базы национального движения.

Свидетельства с XVIII века начинают говорить уже непосредственно о людях и группах, чья деятельность сформировала устойчивый этнополитический ландшафт в регионе. Это сдвиг в «новую, субъектную историю», уже вполне доступную сослагательному наклонению, а вместе с ним и морально-правовым оценкам и реконструкциям «справедливых границ».

Таким образом, самое существенное в характеристике «начала» состоит в том, что российская колонизация привнесла первые свидетельства (детальные и достоверные карты, другие документы), ДОСТУПНЫЕ современным идеолого-правовым спекуляциям. Относительная несущественность для современного историко-идеологического противостояния Осетии и Ингушетии «до-российских» свидетельств выражается в том, что именно с российской колонизацией укореняется в регионе ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ, длящаяся в своей относительной, но отчетливой преемственности и поныне. Колонизация генерировала два момента — государственность, или — право) как систему апелляций, позволяющую трактовать насилие в терминах справедливости-несправедливости. (Без этой системы, например, вытеснение слабого народа более сильным — скажем, вытеснение кабардинцами осетин в горы в XV—XVI веках — выглядит как историческая неизбежность, неотменимая спонтанность истории. Наличие же этой системы апелляций к праву и справедливости делает возможным тезис о «восстановлении» попранных по праву сильного прав слабого.) Кроме того, колонизация и государственность есть сдвиг от «спонтанной» истории взаимоотношений осетин и ингушей («справедливой, потому что никто не вмешивался в естественный ход истории») к истории «привнесенной» ИНОНАЦИОНАЛЬНЫМ государством.

С середины XVIII века сама история осетино-ингушских отношений предстает фактически как процесс ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ АДАПТАЦИИ двух этнических групп внутри накатывающейся на регион российской колонизации (иначе говоря — собственно государственности). Появляется еще один субъект отношений, «привносящий» в историю отношений осетин и ингушей императивы своих собственных интересов, берущий на себя значительную долю отвественности за внутригосударственную судьбу осетин и ингушей. Таким образом, хотя «древнейшая история» может являться наиболее священной и идеологически значимой для современных национальных движений (4), но все же она играет здесь вспомогательную роль: до-российская история осетин и ингушей обладает гораздо меньшим идеолого-правовым потенциалом не только потому, что она «аморфна» и «косвенна», а потому, что она не доступна идеолого-правовым спекуляциям в понятиях «наличной», действующей государственности, подталкивающих последнюю или сдерживающих ее в процессах ее собственного самоопределения в новых морально-правовых реалиях (5).