6. «Кто виноват?» или «что мешает?»: эволюция массового сознания и общественной мысли

Террор, сопровождающийся нагнетанием экстремальности, всегда име­ет психологический предел. «Общество, охваченное паническим настрое­нием, — писал Л.Н.Войтоловский, — не только утрачивает чуткость к дис-

209

гармониям общественной жизни (это как раз режиму было выгодно. — Е.З.), но (...) само становится источником угнетающих и тревожных эмоций, до­водящих его до мертвящей немощи, забитости и апатии»¹¹⁶. Подобный ис­ход находился в прямом противоречии с принципами функционирования существующей общественной модели, рассчитанной на постоянное под­держание высокого тонуса общественной жизни. Если эта модель орга­нично включала в себя механизм террора для исполнения охранительной функции, то с такой же необходимостью она нуждалась и в иных средст­вах своего жизнеобеспечения, призванных стимулировать духовный подъ­ем, ударный ритм, трудовой энтузиазм. С помощью террора удавалось от­влечь внимание людей от анализа истинных причин общественного небла­гополучия, отправив их по ложному следу поиска «врагов». Однако нега­тивная реакция таким образом не исчезала, она просто переключалась на другой объект. Поэтому нужны были специальные меры, способные сфор­мировать в массах позитивные эмоции, стимулировать созидательные уст­ремления и действия. Такого рода меры формируют и поддерживают авто­ритет власти. Их отличительная особенность состоит в том, что целесооб­разность решений этого типа измеряется не столько долей практической отда­чи (например, экономической эффективностью), сколько степенью популяр­ности в массах. То есть, эти меры, какое бы конкретное содержание в них не вкладывалось, по сути своей всегда являются популистскими. В ряду подоб­ных популистских решений на первом месте всегда стоит снижение цен¹¹⁷.

Однако решения о снижении цен не затрагивали трудовых стимулов. Вообще в послевоенный период сфера действия материальных стимулов была существенно ограничена. Безусловно, сказывались последствия вой­ны; жесткая финансовая дисциплина и ограниченность ресурсов устанав­ливали различного рода «потолки», в том числе и по заработной плате. Поэтому трудовой подъем, духовный пафос восстановления — несомнен­ная реальность послевоенных лет — имел иной, нежели материальный ин­терес, источник вдохновения. Недостаточность материальных стимулов компенсировалась действием психологических и идеологических факторов. Принцип работы этой группы стимулов в основе своей опирался на «эф­фект большой цели». Так было во время войны, когда люди сражались и работали во имя одной, общей и великой цели — Победы. В мае 45-го цель была достигнута. Образовавшийся вакуум надо было чем-то запол­нить. Наверху, видимо, не нашли ничего лучшего, как вновь сделать став­ку на образ будущего — построение коммунизма. В проекте Программы ВКП(б) 1947 года было записано: «Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков) ставит своей целью в течение ближайших 20-30 лет постро­ить в СССР коммунистическое общество»¹¹⁸.

Однако преимущество Победы в ее имидже «большой цели» заключа­лось не только в ее огромной притягательности, но и сама эта притяга­тельность была связана с максимальной конкретностью: с каждым взятым городом, освобожденной деревней эта цель из идеальной все более стано­вилась реально достижимой. Идее построения коммунизма необходимо было придать такую же конкретность. Так в общественное сознание был

210

внесен своеобразный символ будущего — «великие стройки коммунизма». Гидроэлектростанции на Дону, Волге, Днепре, Волго-Донской и Туркмен­ский каналы... Для них, этих строек, варились сталь и чугун, создавались новые конструкции машин и механизмов. Пуск каждой очереди «великих строек», осуществление «великого плана преобразования природы» и даже начало строительства высотных зданий в Москве должны были восприни­маться как очередная веха, как еще один практический шаг на пути к ком­мунизму. То обстоятельство, что «стройки коммунизма» большей частью сооружались руками заключенных, мало тревожило идеологов страны. Многие соотечественники об этом просто не знали, а те, кто знал, обяза­ны были смотреть на эти стройки как места «перековки» и «перевоспита­ния» людей в духе коммунизма.

Появление «великих строек коммунизма» застало теоретиков врасплох: пришлось срочно пересматривать научные курсы, учебные программы, планировать новые исследовательские темы. В июне 1950 года в Институте экономики АН СССР прошла теоретическая конференция на тему «О пу­тях постепенного перехода от социализма к коммунизму». На конферен­ции был сделан вывод о том, что Советский Союз имеет все необходимые и достаточные условия для построения коммунизма в кратчайший срок¹¹⁹. Что касается изучения проблем перехода к коммунизму, было признано целесообразным начинать его не с характеристики будущего коммунисти­ческого общества, а с «уже имеющихся ростков коммунизма». Обсуждение конкретных социально-экономических вопросов по сути дела свелось к дискуссии о путях и формах перехода к коммунистическому способу рас­пределения (вероятно, наиболее «приятной» для участников обсуждения): когда и в каком порядке будет осуществляться бесплатное распределение продуктов питания и услуг?¹²⁰

Ни эта, ни подобные ей дискуссии ничуть не конкретизировали кон­цепцию построения коммунизма, а вместе с тем и концепцию перспектив­ного развития советской экономической и политической системы. Много слов было сказано по поводу того, что движение советского общества должно осуществляться по пути укрепления экономической базы, совер­шенствования системы социальных отношений, развития духовной сферы и т.д. Но вопросы — как именно должно происходить это «укрепление», «совершенствование» и «развитие», каким закономерностям эти процессы подчинены и каков механизм действия этих закономерностей? — остава­лись открытыми. После выхода в свет брошюры Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» (1951 г.) теоретическая мысль получила со­вершенно определенную направленность и дальше уже двигалась именно в этом заданном направлении, исключающем какую-либо дискуссионность.

Гораздо более интересные процессы происходили в это время в среде не «теоретиков», а «практиков». В настроениях рабочих, например, ощу­щался сдвиг, своего рода поворот — от материальных требований первой необходимости к претензиям белее широкого производственного и даже политического порядка. В обобщенном виде эти претензии можно сфор­мулировать как неудовлетворенность организацией производственного

211

процесса, в котором рабочему отводилась почти исключительно подчинен­ная, исполнительская роль. Много нареканий вызывала практика проведе­ния рабочих собраний. «На собраниях невозможно по-деловому обсудить проблемы, вместо обмена мнениями на них нередко преобладает админи­стративный нажим», — высказывали свои претензии рабочие¹²¹. Решения собраний принимались формально, примерно по следующему образцу: «не останавливаться на достигнутом, повышать производительность труда и трудовую дисциплину», «итоги считать хорошими, но не успокаиваться на достигнутом» и т.п.¹²² В своих отзывах о собраниях рабочие выражали не­довольство тем, что собрания практически бесполезны, потому что к их мнению никто не прислушивается: «Вся беда в том, что нас не слушают. Много болтовни, а дела мало. Я на собрания хожу, но злой за потерянное время»; «Я когда-то числился в активе, а сейчас чувствую, что мои усилия повлиять на улучшение работы проходят впустую, и волей-неволей отстаю от всего, на собрания ходить перестал: не слушают нас»¹²³.

Часто бывало так, что рабочих, выступавших с критикой администра­ции предприятия, потом всячески притесняли, организовывали травлю. Среди рабочих ходили разговоры, что сообщать о беспорядках на предпри­ятиях в районные, городские и другие организации не имеет смысла, хо­зяйственники там все равно найдут защиту. «Одна надежда — писать в ЦК ВКП(б) или тов. Шкирятову (председателю Комиссии партийного контро­ля. — Е.З.), они помогут», — таково было достаточно распространенное в рабочих коллективах мнение¹²⁴.

Впрочем, пассивное отношение к ситуации было не везде: на начало 50-х годов приходится развитие разного рода рабочих инициатив, с помо­щью которых рабочие стремились укрепить самостоятельность своего по­ложения на производстве, утвердить свои позиции в качестве коллектив­ного собственника предприятия. Возникло движение за принятие оборудо­вания на «социалистическую сохранность», был опыт введения личных клейм (когда рабочий, по примеру старых русских мастеров, ставил свой личный знак на произведенную продукцию). Инициативы эти просущест­вовали недолго: они были признаны нецелесообразными, якобы снимаю­щими ответственность с руководителя предприятия¹²⁵.

Еще большее сопротивление встречали предложения по развитию но­вых форм управления предприятиями, реорганизации системы хозяйствен­ных связей. В январе 1950 г. секретариат Г.М.Маленкова получил записку от начальника планово-финансового отдела одного из управлений Мини­стерства связи СССР в Латвии И.М.Стульникова. В этой записке автор подробно изложил идею выборности и коллективного руководства на про­изводстве. «Опыт показывает, — писал И.М.Стульников, — что в наше время, когда политическое сознание и деловые качества подавляющей час­ти советских людей достигли небывалой зрелости, принцип единоначалия, осуществляемый в хозяйственных учреждениях, организациях и предпри­ятиях, перестал оправдывать себя. А в ряде случаев он стал наносить опре­деленный вред интересам государства. Известно, что имеется немало ру­ководителей—хозяйственников, которым любовь к администрированию

212

серьезно вскружила головы. Иной такой администратор замкнется в рамки единоначалия, с мнением других людей не считается и ни с кем не совету­ется. Речь идет об осуществлении коренной перестройки хозяйственного ап­парата и создании его на совершенно иных, более демократичных началах»¹²⁶.

Выход из положения автор видел в переходе на систему выборности и коллегиальности руководства, организационной формой которого должны были стать хозяйственные советы — снизу доверху, от конкретного пред­приятия до министерства¹²⁷. Чтобы обеспечить при этом сочетание прин­ципов единоначалия и коллегиальности, необходимо, как считал Стульни-ков, сохранить за министром или руководителем предприятия право ут­верждать все решения хозяйственного совета¹²⁸.

Идеи Стульникова не встретили тогда понимания в Центральном Ко­митете ВКП(б) — и не просто в силу спорности самой позиции автора за­писки. Логика хозяйственного управления, построенного на принципе строго фиксированной ответственности и многоступенчатой иерархии, в основе своей противоречила идее децентрализации — в какой бы форме она ни выражалась. Вместе с тем, предложения Стульникова представляют интерес не только с точки зрения их возможного приложения к реальной практике управления, но и, прежде всего, как факт развития практической хозяйственной мысли, которая искала, в допустимых по тому времени пределах, пути и формы реформирования хозяйственного механизма, кон­серватизм которого мешал организации оптимальной работы экономиче­ских структур. Подобные поиски были пока уделом единиц. Основная масса людей в этом плане по-прежнему оставалась инертной.

Интересно проанализировать в этой связи реакцию людей на вопрос об их отношении к имеющимся трудностям и недостаткам. В начале 50-х го­дов журналист А.Злобин писал: «Беседуя с различными людьми, я задавал один и тот же вопрос: "Что мешает вам в работе? Мешает вашему заводу?" К моему удивлению немалая часть ответов звучала примерно так: "Мешает? Нам ничего не мешает. Разве нам что-либо может мешать?"»¹²⁹ Этот вопрос-ответ возник не случайно. Он отражал определенный социально-психологиче­ский настрой, являлся реакцией на непривычную постановку вопроса о причинах недостатков: вместо обычного «кто виноват?» — вдруг «что ме­шает?». Когда ставился вопрос «кто виноват?», за ним виделась конкрет­ная личность, за вопросом «что мешает?» — общественное явление. В ко­нечном счете этот вопрос прямо выводил на анализ состояния обществен­ного организма, поиска его «болевых точек», узловых противоречий разви­тия и возможных путей разрешения данных противоречий. Вопрос «что ме­шает?» неизбежно переводил в другую плоскость и вопрос «что делать?», кото­рый уже нельзя было решать только привычной перестановкой кадров, заме­ной «плохого» руководителя на «хорошего». Все это было достаточно новым — отсюда и столь неадекватная реакция обыденного сознания на смещение акцентов в вопросе о трудностях и проблемах реальной жизни.

Отличительная особенность советской системы 30—50-х годов состояла в том, что формально она как будто бы всегда была открыта для критики (лозунг «критики и самокритики» был в числе наиболее употребимых офи-

213

циальной пропагандой). И это был не просто пропагандистский трюк: по­стоянные поиски «отдельных недостатков», чередуемые с временными кампаниями против «врагов народа», не только направляли общественные эмоции в подготовленное русло, но и повышали мобилизационные воз­можности самой системы, ее устойчивость, ее иммунитет. На основе ма­нипуляции общественными настроениями создавался особый механизм преодоления кризисных ситуаций. Система не допускала такого развития событий, когда критически заряженные эмоции масс сформируются в блок конкретных претензий, задевающих основы правящего режима. Не­удивительно поэтому, что отсутствие конструктивизма, набора положи­тельных идей составляет одну из характерных черт групповых претензий этого периода. Умение режима овладевать общественными настроениями на уровне эмоций обеспечивало управляемость системы, страховало от не­предсказуемых реакций снизу. С этой своей функцией механизм контроля за умонастроениями справлялся достаточно успешно. Однако, добиваясь управ­ления эмоциями, с помощью этого механизма не всегда удавалось обеспечи­вать программу позитивного поведения, т.е. нужную практическую отдачу.

Чтобы подключить общественное мнение к выработке такой позитив­ной программы, требовались уже иные средства, способствующие раскре­пощению общественной мысли, ее готовности к диалогу с властью. Для начала диалога нужен был посредник, или, скорее, даже «возмутитель спо­койствия», и эту функцию по традиции взяла на себя русская литература.

Журнал «Новый мир», который возглавлял тогда Александр Твардов­ский, в своей девятой книжке за 1952 год начал публикацию очерков «Рай­онные будни» Валентина Овечкина. Затем очерки перепечатала «Правда». Общественный резонанс публикации был огромным. «Читателям не было дела до определения жанра, — вспоминал писатель НАтаров. — Но речь шла о восстановлении ленинских норм демократии, о стиле руководства, о правде отношений между хлеборобом и пашней, между колхозом и госу­дарством. Номера «Правды» передавались из рук в руки»¹³⁰.

На материалах одного района Овечкин рассуждал о проблемах страны, говоря о сельском хозяйстве, поднимал вопросы общегосударственного, общеполитического значения. О его очерках говорили как о «партийном поступке», а разговор начистоту, предложенный в «Районных буднях», воспринимался «даже не как литература, а как письмо в ЦК»¹³¹. Пробле­мы, поднятые В.Овечкиным — о недостатках в практике управления, о материальных стимулах, о противоречиях долга и совести — были, в об­щем, не новы. Новым был именно разговор начистоту. Овечкин как будто «пробил брешь» в сознании, признавался один из его коллег: «Читая Овеч­кина, писатели сознавали, что им самим тоже пора писать по-другому»¹³².

Овечкин поднял те проблемы, которые лежали на поверхности, и при­влек к ним внимание общественности. Однако пока читатели ломали ко­пья в спорах вокруг «Районных будней», а некоторые партийные работни­ки призывали привлечь автора к ответу за «очернительство» руководите­лей, подспудно рождалась уже иная — еще более смелая литература. В на­чале 50-х годов приступил к задуманному роману «Не хлебом единым»

214

ВДудинцев. «Тогда еще жив был Сталин, — вспоминал он много позднее. — Я писал и боялся, что меня посадят. Боялся, но выработал шифр для тай­ных записей. Я был качественно свободен»¹³³. Страна стояла на пороге «оттепели».