Амадей Гофман

Пустынник Серапион, будь нашим патроном, и да вдохновит его ясновидящий дар каждого из нас». Этот принцип правдоподобия воображаемого и фантастического последовательно реализуется Гофманом в тех рассказах сборника, сюжеты которых почерпнуты автором не из собственных наблюдений, а из произведений живописи.

Как в обрамлении сборника, так и в некоторых его рассказах «Серапионов принцип» толкуется и в том смысле, что художник должен отгородиться от общественной жизни современности и служить только искусству. Оно же, в свою очередь, являет собой мир самодовлеющий, возвышающийся над жизнью, стоящий в стороне от политической борьбы. При несомненной плодотворности этого эстетического тезиса для многих произведений Гофмана нельзя не подчеркнуть, что само его творчество в определенных сильных своих сторонах далеко не всегда соответствовало полностью этим эстетическим принципам, о чем в особенности свидетельствует целый ряд его произведений последних лет жизни, в частности, сказка «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер» (1819 г.), отмеченная вниманием К. Маркса. К концу 10-х годов в творчестве писателя наметились новые существенные тенденции, выразившиеся в усилении общественной сатиры в его произведениях, обращении к явлениям современной общественно-политической жизни («Крошка Цахес», «Кот Мур»), от которых он продолжает принципиально отгораживаться в своих эстетических декларациях, лик мы видели на примере «Серапионовых братьев». Одновременно можно констатировать и более определенные выходы писателя в своем творческом методе к реализму («Мастер Мартин-бочар», 1817 г., «Мастер Иоганн Вахт», 1822 г., «Угловое окно», 1822 г.). Вместе с тем вряд ли правильно было бы ставить вопрос о новом периоде в творчестве Гофмана, ибо одновременно с общественно-сатирическими произведениями в соответствии со своими прежними эстетическими позициями он пишет целый ряд новелл и сказок, далеких от общественных тенденций («Принцесса Брамбилла, 1821 г., «Маркиза де Ла Пивардиер», 1822 г., «Ошибки», 1822 г.). Так же и в плане творческого метода, несмотря на значительное тяготение в отмеченных выше произведениях к реалистической манере, Гофман и в последние годы своего творчества продолжает писать в характерно романтическом плане («Крошка Цахес», «Принцесса Брамбилла», «Королевская невеста» из Серапионова цикла, явно преобладает романтический план и в романе о коте Муре).

В. Г. Белинский высоко ценил сатирический талант Гофмана, отмечая, что он умел «изображать действительность во всей ее истинности и казнить ядовитым сарказмом филистерство и гофратство своих соотечественников». Сравнивая Гофмана и Жан Поля, Белинский считал, что «юмор Гофмана гораздо жизненнее, существеннее и жгучее юмора Жан Поля — немецкие гофраты, филистеры и педанты должны чувствовать до костей своих силу юмористического Гофманова бича...».

Эти наблюдения замечательного русского критика в полной мере могут быть отнесены к сказочной новелле «Крошка Цахес», представляющей собой интереснейшее звено в творческой эволюции писателя. Демонстрируя некоторые новые черты, которые проявились в позднем творчестве Гофмана, она представляет собой как в идейном, так и в художественном отношении удачный синтез чуть ли не всех основных моментов разнообразной творческой палитры в новеллистической манере писателя, синтез уже сформировавшихся у него принципов романтической новеллы-сказки со вновь определившимися возможностями этого жанра. В то же время почти полностью за пределами этого синтеза остаются плодотворные попытки формирования реалистической новеллы, которая при всей значительности представленных ею у Гофмана образцов не успела занять в его творчестве такого места, как произведения романтические.

«Крошка Цахес» в творчестве Гофмана имеет очень близкую литературную параллель, своего рода типологический прототип в новелле «Золотой горшок», в анализе которой выше было отмечено, что в ней отразились многие типичные стороны мировосприятия и художественной манеры писателя. В новой сказке полностью сохраняется двоемирие Гофмана в восприятии действительности, что опять нашло себе отражение в двуплановости композиции новеллы, в характерах персонажей и в их расстановке. Многие основные действующие лица новеллы-сказки «Крошка Цахес» имеют своих литературных прототипов в новелле «Золотой горшок»: студент Бальтазар — Ансельма, Проспер Альпанус — Линдхорста, Кандида — Веронику.

Двуплановость новеллы раскрывается опять в противопоставлении мира поэтической мечты, сказочной страны Джиннистан, миру реальной повседневности, тому княжеству князя Барсануфа, в котором происходит действие новеллы. Двойственное существование ведут здесь некоторые персонажи и вещи, поскольку они совмещают свое сказочное волшебное бытие с существованием в реальном мире. В повествование вплетается поэтическая легенда, являющаяся завязкой сюжета новеллы, о том, как в некие отдаленные времена, когда страной правил князь Деметрий, никто не замечал, что страна управляема, и все были этим весьма довольны. Страна уподоблялась дивному прекрасному саду «особливо потому (примечательный штрих романтической утопии! — А. Д.), что в ней вовсе не было городов, а лишь приветливые деревеньки да кое-где одинокие замки». Полная свобода, которой пользовался всякий, живший в этой стране, превосходная местность и мягкий климат привлекли сюда на постоянное жительство прекрасных фей доброго племени. «Их присутствию и можно было приписать, что почти в каждой деревне, а особливо в лесах, частенько совершались приятнейшие чудеса и что всякий, плененный восторгом и блаженством, вполне уверовал во все чудесное и, сам того не ведая, как раз по этой причине был веселым, а следовательно, и хорошим гражданином». Но наследник умершего князя юный Пафнутий решил ввести в стране просвещение и изгнать из нее фей, которые, как разъясняет новому князю его министр Андрес, «упражняются в опасном ремесле — чудесах — и не страшатся под именем поэзии разносить вредный яд, который делает людей неспособными к службе на благо просвещения». К тому же у них «несносные, противные полицейскому уставу обыкновения». И вот согласно княжескому указу «полиция вламывалась во дворцы фей, накладывала арест на все имущество и уводила их под конвоем». Но некоторых фей, «лишив их всякой возможности вредить просвещению», решено было оставить, чтобы люди, привыкнув к ним, перестали в них верить. Среди них была и фея Розабельверде, ставшая под именем фрейлен фон Розеншен канониссой приюта для благородных девиц. Но, будучи предупрежденной волшебником Проспером Альпанусом за несколько часов до того как «разразилось просвещение» о грозящей ей опасности, она сумела кое-что сохранить из своего волшебного реквизита. Им она, в частности, и воспользовалась для покровительства маленькому отвратительному Цахесу, наградив его тремя волшебными золотыми волосками.

В таком же двойственном качестве, как и фея Розабельверде, она же канонисса Розеншен, выступает и добрый волшебник Альпанус, окружающий себя различными сказочными чудесами, которые хорошо видит поэт и мечтатель студент Бальтазар. В своей обыденной ипостаси, только и доступной для филистеров и трезво мыслящих рационалистов, Альпанус всего лишь доктор, склонный, правда, к весьма затейливым причудам. «Обыкновеннейший лекарь, — говорит о нем один из таких рационалистов, друг Бальтазара Фабиан, — и уж никоим образом не выезжает на прогулку на единорогах, с серебристыми фазанами и золотыми жуками».

Художественные планы сопоставляемых новелл совместимы, если не полностью, то очень близко. В идейном же звучании при всей своей схожести новеллы довольно различны. Если в сказке «Золотой горшок», высмеивающей мироощущение мещанства, сатира имеет нравственно-этический характер, то в «Крошке Цахес» она становится и более острой и получает социальное звучание. Не случайно Белинский отмечал, что эта новелла запрещена царской цензурой по той причине, что в ней «много насмешек над звездами и чиновниками».

Именно в этой связи с расширением адреса сатиры, с ее усилением в новелле изменяется и один существенный момент в ее художественной структуре — главным персонажем становится не положительный герой, характерный гофмановский чудак, поэт-мечтатель (Ансельм в новелле «Золотой горшок»), а герой отрицательный — мерзкий уродец Цахес, тип персонажа в глубоко символичной совокупности своих внешнних черт и внутреннего содержания впервые появляющийся на страницах произведений Гофмана. А студент Бальтазар выступает в новелле уже на второстепенных по сравнению с Цахесом ролях. В определении места и значения этих двух основных персонажей — антиподов в новелле — примечательно так же и то немаловажное обстоятельство, что, сохраняя традиционную для себя антитезу мира филистерской прозы и мира поэтической фантазии, противопоставление Бальтазара Цахесу Гофман выводит за рамки этой антитезы. Цахес не принадлежит к филистерскому миру. Это персонаж гораздо более глубокого и острого социального содержания, знаменующий перенесение центра тяжести в сатирическом и критическом начале у писателя с аспекта эстетического и нравственно-этического на социально-политический. Традиции иенской романтической сказки с широким использованием фольклорных мотивов и в этой новелле — ее исходная основа, но они подвергаются здесь дальнейшему и более радикальному переосмыслению. «Крошка Цахес» в еще большей степени «сказка из новых времен», нежели «Золотой горшок». Цахес — полнейшее бездарное ничтожество, лишенный даже дара внятной членораздельной речи, но с непомерно раздутым чванливым самолюбием, отвратительно уродливый внешне, в силу магического дара феи Розабельверде выглядит в глазах окружающих не только статным красавцем, но, и человеком, наделенным выдающимися талантами, светлым и ясным умом. В короткое время он делает блестящую административную карьеру: не закончив еще курса юридических наук в университете, он становится важным чиновником и, наконец, всевластным первым министром в княжестве. Такая карьера возможна лишь благодаря тому, что Цахес присваивает чужие труды и таланты — таинственная сила трех золотых волосков заставляет ослепленных людей приписывать ему все значительное и талантливое, совершаемое другими. Должность чиновника, на которую так успешно экзаменовался реферандарий Пульхер, достается Цахесу, хотя во время экзамена он бормотал лишь невразумительную околесицу. Автором дельных докладов, составляемых в министерстве способным чиновником, незаслуженно считается Цахес. За блестящее исполнение знаменитым виртуозом — скрипачом труднейшего концерта аплодисментами и восторгами публика награждает Цахеса. Весь успех за хорошие стихи, написанные и прочитанные Бальтазаром, опять-таки выпадают на долю уродца. Даже первый министр князя, осчастливленный нежной любовью своего монарха за то, что «у него на всякий вопрос был наготове ответ, а в часы, назначенные для отдохновения, он играл с князем в кегли, знал толк в денежных операциях и бесподобно танцевал гавот», и тот был потеснен со своей высокой должности Цахесом, хотя сам на докладах князю выдавал документы, написанные его подчиненными, за свои собственные. Примечательно, что в этой детали сюжета Гофман не делает различия между обидчиком и пострадавшим. Уродливый выскочка преуспевает и в глазах прелестной Кандиды, которая, поддавшись колдовскому дурману, вопреки своей действительной склонности к любящему ее Бальтазару, соглашается стать невестой Цахеса.

Так в пределах романтического мировосприятия и художественными средствами романтического метода изображается одно из существенных зол современной общественной системы. Но романтику Гофману недоступно было проникновение в подлинные социальные причины противоречий буржуазных отношений, к тому же сильно осложненных в современной ему Германии пережитками феодального строя. Поэтому несправедливое распределение духовных и материальных благ казалось писателю фатальным, возникшим под действием иррациональных фантастических сил в этом обществе, где властью и богатством наделяются люди ничтожные, а, в свою очередь, их ничтожество силой власти и золота превращается в мнимый блеск ума и талантов. Развенчивание же и свержение этих ложных кумиров в соответствии с характером мировоззрения писателя приходит извне, благодаря вмешательству таких же иррациональных сказочно-волшебных инстанций (чародей Проспер Альпанус в своем противоборстве с феей Розабельверде, покровительствующий Бальтазару), которые, по мнению Гофмана, и породили это уродливое социальное явление. Сцену возмущения толпы, врывающейся в дом всесильного министра Циннобера после того, как он лишился своего магического очарования, конечно, не следует воспринимать, как попытку автора искать средство устранения того социального зла, которое символизируется в фантастически-сказочном образе уродца Цахеса, в активной революционной борьбе. Это всего лишь одна из второстепенных деталей сюжета, отнюдь не имеющая программного характера. Народ бунтует не против злого временщика-министра, а лишь насмехается над отвратительным уродцем, облик которого наконец предстал перед ними в своем подлинном виде. Гротескна в рамках сказочного плана новеллы, а не социально-символична и гибель Цахеса, утонувшего в серебряном ночном горшке (бесценный подарок самого князя!), спасаясь от бушующей толпы.

Положительная программа Гофмана совсем иная, традиционная для него — торжество поэтического мира Бальтазара и Проспера Альпануса не только над злом в лице Цахеса, но и вообще над миром обыденным, прозаическим. Как и сказка «Золотой горшок», «Крошка Цахес» завершается счастливым финалом — сочетанием любящей пары, Бальтазара и Кандиды. Но теперь этот сюжетный финал и воплощение в нем положительной программы Гофмана отражают углубление противоречий писателя, возрастающую его убежденность в иллюзорности того эстетического идеала, который он противопоставляет действительности. В этой связи усиливается и углубляется в новелле и ироническая интонация.

Нетрудно заметить, что реальный действительный мир, хотя и получивший буффонадно-гротескное воплощение, явно потеснил сказочный Джиннистан, который далеко уж не так глубоко проникает в реальную действительность, как фантастическая Атлантида волшебника Линдхорста в новелле «Золотой горшок». Хотя богатое имение, полученное Бальтазаром в дар от Проспера Альпануса и обеспечившее его супружеское счастье с Кандидой, и наделено многими волшебными свойствами, находится оно не в некоем Джиннистане или Атлантиде, а в сельской местности Керепес, неподалеку от княжеской резиденции. И, следовательно, Бальтазар отнюдь не переселяется, подобно Ансельму, в сказочный мир.

С другой стороны, тот идеал семейного счастья, которым награждается поэт Бальтазар, еще дальше от возвышенно-мистического «голубого цветка» Новалиса, чем золотой горшок Ансельма, и очень близок к идеалу филистерскому. Супружеское гнездо Бальтазара наполнено всеми атрибутами довольства и сытости. В саду и огороде произрастают чудеснейшие плоды и овощи, которых не сыщешь во всей округе. На грядках всегда первый салат, первая спаржа. Горшки на кухне никогда не перекипают и ни одно блюдо не подгорает. А всякий раз, когда его жена захочет устроить стирку, «на большом лугу позади дома будет стоять прекрасная ясная погода, хотя бы повсюду шел дождь, гремел гром и сверкала молния». Это опять и ирония художника над обывательским представлением о счастье, и в еще большей мере горестное развенчание своего собственного эстетического идеала.

Небезынтересно проследить и типологическую трансформацию образа Вероники («Золотой горшок») в образ Кандиды («Крошка Цахес»). Вероника — банальная ограниченная мещаночка, образ которой наряду с некоторыми другими в новелле является объектом иронической насмешки автора над филистерами, но одновременно, поскольку ей противопоставлена Серпентина из волшебной Атлантиды, несет в себе и авторское отрицание мира реальной действительности вообще. Сложнее и глубже образ Кандиды. В ограниченности своего кругозора она вполне сродни Веронике. Но черты, которые в Веронике были бы отмечены, как презираемое Гофманом филистерство, у Кандиды вполне извинительные и допустимые милые слабости, «а если уж непременно надо выискать у этой милой девушки недостатки...». Поэтому автор дает развернутый (гораздо более детализированный, чем в случае с Вероникой) и очень привлекательный портрет Кандиды, не делая, однако, из нее идеального совершенства. Означает ли это, что Гофман становится терпимее к филистерству? Отнюдь нет. Образ Кандиды в ее реальном земном обаянии со всеми ее извинительными слабостями и недостатками полемически заострен против крайностей романтической идеализации возлюбленной, против стремления иных поэтов видеть в ней некий неземной идеал. В соответствии с такой реальной трактовкой идеала женщины автор и сочетает своего поэта-мечтателя с Кандидой, девушкой, обаятельной в своей земной прелести, а не с некой бесплотной волшебной чаровницей, как это происходит с литературным прототипом Бальтазара Ансельмом.

Что же касается критического отношения Гофмана к филистерам, то оно не только не ослабевает, но, напротив, усиливается, о чем свидетельствует один из наиболее удачных сатирических образов писателя — отца Кандиды, профессора естествознания Моша Терпина. Этот «просвещенный» филистер, грубо утилитарно опошляющий весь растительный и животный мир, «заключил всю природу в маленький изящный компендиум, так, что всегда мог им пользоваться и на всякий вопрос извлечь ответы, как из выдвижного ящика». В качестве «генерального директора естественнонаучных дел» он изучает редкие породы дичи в зажаренном виде и, исследуя причину несхожести вина по вкусу с водой, производит штудии в княжеском винном погребе. Но не так уж безобиден этот филистер от науки. Нотки острой социальной сатиры звучат в его характеристике, когда Гофман сообщает, что «генеральному директору» часто приходится отвлекаться от своих приятных занятий и поспешно выезжать в деревню, когда град побьет поля, «чтобы объяснить княжеским арендаторам, отчего случается град, дабы и этим глупым пентюхам малость перепало от науки и они могли бы впредь остерегаться подобных бедствий и не требовать увольнения от арендной платы по причине несчастья, в коем никто, кроме них самих, не повинен».

Мы видим, что в своих колких насмешках над правителями и филистерами Гофман как бы мимоходом в таком же сатирическом тоне говорит и о весьма определенной социальной функции науки, стоящей в услужении у власть имущих. Не случайно он и второй раз касается этой темы. Волшебник Альпанус, чтобы избежать преследований «просветительной» полиции, распространяет различные сочинения, в которых он высказывает «самые отменные познания по части просвещения. Я доказал, что без соизволения князя не может быть ни грома, ни молнии и что если у нас хорошая погода и отличный урожай, то сим мы обязаны единственно лишь непомерным трудам князя и благородных господ — его приближенных, кои весьма мудра совещаются о том в своих покоях, в то время как простой народ пашет землю и пасет скот».

Автор этой новеллы, конечно, был далек от каких бы то ни была революционно-демократических позиций, от какого бы то ни было бунтарства, но вместе с тем нельзя не заметить довольно определенного демократического плана сказки, тем более определенного, что неоднократно возникающая тема социальных низов дается в контрастном противопоставлении сатирическому изображению высокородных и чиновных персон. Это и горестная судьба полунищей крестьянки Лизы, матери уродца Цахеса, которая как жалкая просительница сидит на улице против дома всесильного министра, это и арендаторы и землепашцы, работающие на князя и благородных господ. Этот демократический план намечен лишь пунктиром, художественно почти не воплощен в отдельных персонажах, но наличие его в новелле с учетом всего контекста творчества писателя, обходившего изображение социальных контрастов, весьма знаменательно.

Большое социальное обобщение в образе Цахеса, ничтожного временщика, правящего всей страной, ядовитая непочтительная издевка над коронованными и высокопоставленными особами, «насмешки над звездами и чинами», над ограниченностью немецкого филистера складываются в этой фантастической сказке в яркую сатирическую картину явлений общественно-политического уклада современной Гофману Германии.

Большая социальная острота новеллы определила и некоторые новые моменты в ее художественной структуре. В частности, в двуплановости повествования как характерной черты новеллистического мастерства Гофмана произошли явные смещения акцентов с мира фантастического на мир реальный.

В еще большей степени эта тенденция сказалась в романе «Житейские воззрения кота Мура вкупе с фрагментами биографии капельмейстера Иоганнеса Крейслера, случайно уцелевшими в макулатурных листах» (1819 — 1821 гг.). Болезнь и смерть помешали Гофману написать последний, третий, том этого романа. Но и в незаконченном виде он является одним из самых значительных произведений писателя, демонстрирующим в наиболее совершенном художественном воплощении почти все основные мотивы его творчества и художественную манеру.

Дуализм мировоззрения Гофмана остается и даже углубляется в романе. Но выражается он не через противопоставление мира сказочного и мира действительного, а через раскрытие реальных конфликтов последнего, через генеральную тему творчества писателя — конфликт художника с действительностью. Мир волшебной фантастики совершенно исчезает со страниц романа, за исключением некоторых второстепенных деталей, связанных с образом мастера Абрагама. Таким образом, все внимание автора сосредоточивается на мире реальном, на конфликтах, происходящих в современной ему Германии, причем их художественное осмысление освобождается от сказочно-фантастической оболочки. Это не значит, однако, что Гофман становится здесь реалистом, стоящим на позиции детерминированности характеров и развития сюжета. Принцип романтической условности, привнесенности конфликта извне по-прежнему определяет эти основные компоненты. К тому же он усиливается и рядом других деталей — это и с налетом романтической таинственности история мейстера Абрагама и «невидимой девушки» Кьяры, и линия принца Гектора — монаха Киприяна — Анджелы — аббата Хризостома с необычайными приключениями, зловещими убийствами, роковыми узнаваниями, как бы перемещенная сюда из романа «Элексир дьявола».

Нигде в другом произведении «хронический дуализм» мироощущения писателя не проявил себя так широко и органично во всей художественной структуре, как в этом романе. И прежде всего своеобразна и необычна его композиция, в форме художественного приема утверждающая принцип двуплановости, противопоставления двух антитетических начал, которые в своем развитии искусно совмещаются писателем в единую линию повествования, а чисто формальный прием становится основным идейно-художественным принципом воплощения авторской идеи, философского осмысления морально-этических и социальных категорий. Автобиографическое повествование некоего ученого кота Мура перемежается отрывками из жизнеописания композитора Иоганесса Крейслера. Из авторского предисловия, написанного в тоне легкой иронической мистификации [1], «снисходительный читатель» узнает, что путаница эта возникла будто бы по той причине, что «когда кот Мур излагал на бумаге свои житейские взгляды, он, нисколько не обинуясь, рвал на части уже напечатанную книгу и... употреблял листы из нее частью для подкладки, частью для просушки страниц. Эти листы остались в рукописи, и их по небрежности тоже напечатали, как принадлежащие к повести кота Мура».

[1] «Сокрушенный издатель вынужден смиренно сознаться... снисходительный читатель легко разберется в путанице... издатель надеется на милостивое снисхождение...» и другие подобные стилистические обороты.

Уже в основе совмещения этих двух идейно-сюжетных планов не только механическим их соединением в одной книге, но и той сюжетной деталью, что хозяин кота Мура мейстер Абрагам — одно из главных действующих лиц в жизнеописании Крейслера, лежит глубокий иронический пародийный акт. Драматической судьбе подлинного художника, музыканта, терзающегося в атмосфере мелких интриг, в окружении высокорожденных ничтожеств химерического княжества Зигхартсвейлер, противопоставлено бытие классического «просвещенного» филистера Мура. Причем это противопоставление дается и в одновременном сопоставлении, ибо Мур это не только антипод Крейслера, но и его пародийный двойник, пародия на романтического героя.

Ирония в этом романе получает всеобъемлющее значение, она проникает во все линии повествования, определяет характеристику большинства персонажей романа, выступает в органическом сочетании различных своих функций — и художественного приема и средства острой сатиры, направленной на различные явления общественной жизни.

Весь кошаче-собачий мир в романе — сатирическая пародия на сословное общество немецких государств: на «просвещенное» филистерское бюргерство, на студенческие союзы — буршеншафты, на полицию (дворовый пес Ахиллес), на чиновное дворянство (шпицы), на высшую аристократию (пудель Скарамуш, салон левретки Бадины). Однако всех этих анималистских персонажей, разделенных четкими социальными перегородками, объединяет филистерское самодовольство и себялюбие. В немецкой литературе ни один из писателей не создал такого острого сатирического обобщения, раскрывающего суть немецкого филистера, как это сделал Гофман в образе кота Мура. Отдаленным литературным потомком гофмановского Мура можно считать Дидриха Геслинга («Верноподданный» Генриха Манна), сатирический образ которого по глубине проникновения в его социальное содержание может поспорить со своим литературным предшественником.

В Муре как бы сосредоточена квинтэссенция филистерства. Он мнит себя выдающейся личностью, ученым, поэтом, философом, а потому летопись своей жизни он ведет «в назидание подающей надежды кошачьей молодежи». Но в действительности Мур являет собой образец, того «гармонического пошляка», который был так ненавистен романтикам. Весь его кругозор ограничивается чердаком и крышей. «Я оставил прекрасную природу», — напыщенно замечает он, отправляясь с крыши на чердак. Обывательский житейский опыт в пределах кормушки и мягкой подстилки за печкой, а также приключений на крыше и чердаке является источником его творческого вдохновенья, черпая откуда он кропает бездарные трескучие вирши и «глубокомысленные» сочинения в прозе, сами названия которых красноречиво говорят об уровне интеллектуального развития их автора: «Мысль и Чутье, или Кот и Собака», «О мышеловках и их влиянии на мышление и дееспособность кошачества», «Крысиный король Кавдаллор». В конце концов все «воспарения» Мура, его возвышенные размышления на отвлеченные морально-этические темы сводятся к суждениям о мягкой подстилке, на которой можно долго и хорошо поспать, и главное о сытной и вкусной пище.

Конечно, Мур безумно боится собак, но втихомолку позволяет себе высказываться о них критически, в душе им очень завидуя. И уж, конечно, не собирается протестовать против сословных различий: «Я чувствовал, что вынужден признать существование более знатного сословия и что пудель Понто принадлежит именно к нему».